Тати. Повести и рассказы

– Ну ты… чего?.. чего?!

Однако Этот продолжал приближаться, как будто бы он вовсе не видел Бубу.

Так неужели он ограниченный? – вдруг совершенно некстати и очень глупо подумал об Этом Костя.

Буба же осторожно протянул руку, чтобы оттолкнуть Этого, и Этот молниеносно перехватил ее за запястье.

А дальше произошло неожиданное. Вдруг Буба начал весь как-то словно бы выцветать. Потом через него стали сквозить обои стены, высвечиваемые первыми утренними лучами… Бубин силуэт делался все более прозрачным с каждой секундой.

А Этот, наоборот, переставал быть полупрозрачным и наливался все круче внутри пространства между стальными левитирующими блестками – серым… черным, какое разбухает иногда в сумерках по углам… и под конец бездонной антрацитовой тьмой!

Буба канул.

Левая рука Этого, которая только что удерживала запястье Бубы, протягивалась теперь к лицу Кости.

Исследователь оцепенел и замер.

Он был не в состоянии шевельнуться.

Он чувствовал, что его всего будто бы

(нет! нет! нет! – не «будто бы» а на самом деле!!!)

уносит, все быстрее закручивая в какую-то бесконечную стачивающую воронку…

Исследователь терял сознание.

И в этом не было бы для него ничего особенно нового, если бы…

если бы одновременно с сознанием Константин не терял сейчас – в этот раз – и самую свою душу!

…Костя посмотрел в засиженное мухами скособочившееся зеркало и – не узнал себя.

Что было не удивительно, потому что это и не был он.

Уже.

А это на самом деле это теперь был – Этот. Который только маскировался под Костю для своих целей.

Зрачки того, который смотрел из зеркала, были предельно сужены (а не расширены, как оно бывало не раз у Кости). Притом и совершенно пусты и полнились кружащей непроглядностью сумерек и точно таким же пустым и серым зияло его сознание.

Там не было никаких мыслей, за исключением стерильно-функциональных. Утилитарных. Пустое остановленное сознание само себе задавало практические вопросы и выдавало на них немедленно четкие, исчерпывающие ответы.

Зарезать Жору?

Нет. Ерунда. Он много с собой не носит. У него такой почерк. Хватит на один раз. Ну на два. А потом?

Тогда, наверное, – маму? Она легко к себе пустит.

Нет смысла. Ведь она же все пропила.

Ну значит остается лишь Анечка. Живет ведь сейчас одна. И тоже пустит легко. А у нее обручальное кольцо и еще есть кое-какое золото. И видак. И аудио. И шмотки. Да может и еще чего сыщется.

Это правильно. Вымой рожу. Приличное что-нибудь на себя накинь. И вперед.

    Март 2003

Подвальник

(во вселенной отчаяния)

– Ты сам боишься! – сказал Чистякову сын, отказываясь идти в подвал.

Его отец не боялся, конечно же. Не верил в идиотские байки про пауков-людоедов и человеческие останки, на коие можно наткнуться, якобы, в подвальных переходах их типового многоквартирного дома.

Детская дворовая болтовня… слишком часто, на взгляд рационалиста Чистякова, пересказывает ее дома сын!

– Растет лентяем, – вздыхал Семен, спускаясь по выщербленным ступеням вниз, в унылый полумрак укрытого козырьком заглубления перед ржавой дверью. – Какие отговорки только не выдаст, лишь бы не помочь по хозяйству! Так вот и уперся, дурной… И ведь до чего натурально изображает страх! сам аж верит! Ну что же, у подростков оно бывает…

И все-таки Семен испытал какое-то неприятное чувство, когда услышал, что там, в конце подвального коридора, хлопнула дверь и в железной скважине проскрипел ключ.

Особенного ничего не случилось. Кому-то еще потребовались картошка или соления, или какой-то скарб. И человек, уходя, добросовестно запер вход, как это и подобает разумному совладельцу подсобного помещения. Нечего соблазнять бомжей вить грязные свои гнезда под кровными квартирами нашими! У Чистякова тоже есть ключ, естественно, и он им отопрет изнутри, и он им же точно также вот аккуратно извне закроет.

Ушедший погасил свет, и однако и это тоже не создало проблемы. Семен предусмотрительно захватил фонарик и тот, будучи извлечён и включен, отблагодарил хозяина приличным вполне себе лучом за своевременно замененные батарейки.

Чистяков шел, внимательно глядя под ноги в абрис плывущего перед ним фонарного и верного круга.

Остерегался он, разумеется, не пауков-людоедов из подростковых фантазий. А просто эти пыльные коридоры, посещаемые не очень часто, могли таить и реальные некоторые опасности. Небрежно брошенный кем-то ящик из-под чего-нибудь, например, о коий неприятно было б впотьмах споткнуться…

И вдруг перед глазами Семена явился, сверкая… Круг.

И Чистяков пред ним замер.

И даже непроизвольно он отступил назад на полшага, рассматривая геометрически правильное изображение на заплеванном земляном полу.

Оно было с величайшей тщательностью исполнено у подножия теплых и толстых труб, которые тут именно вырастали из пола, пыльные и белесые, покрытые неровной рабицей и грязным гипсом. Достигнув потолочных бетонных плит цилиндрические тела расходились в стороны, питая кипятком стояки отопительной сети дома.

Их выход занимал место, и потому здесь не было устроено очередной секции. Пространства ж осталось достаточно, чтобы тут, по левую от прохода сторону, властно расположился Круг.

Он был не просто очерчен. Его границу означали маленькие разноцветные стеклышки – вероятно, мельчайшие осколки бутылочного стекла. Они были положены с удивительной точностью, словно бы по окружности, которую провел циркуль.

Стекло-то и сверкало в луче… Внутри располагались различные незначительные предметы, которые демонстрировали, наверное, игры воображения. Разбитый ржавый фонарик. Пластиковый дешевый пупс, у которого отсутствовали голова и нога. Блестела тускло связка ключей и скалился рядом хищно крысиный череп. А далее несла караул, как стойкий оловянный солдатик, чекушечка коньяку. Не пустая. И даже, странное дело, не распечатанная…

И кое-что еще обнаружил Семен в этом странном стеклянном круге.

И показалось оно сначала обломком палки, воткнутым вертикально в землю.

Но это была – свеча.