Наследник

– Вы слышали?..

– О деноминации? – осведомляюсь я; эта новость еще долго будет актуальным фоном ко всему, о чем мы говорим. Разумеется, Виталий Ильич имеет сообщить что-то другое, и я нарочно подыгрываю ему, не угадав.

– О деноминации уже даже пишут в газетах, – с легким презрением к материальным и бренным носителям информации отзывается он.

– Сейчас в газетах пишут обо всем.

– Не скажите.

Теперь непременная пауза. Новость так и прет из Виталия Ильича, подергивает его тело, словно лапку гальванической лягушки, заставляет потирать ладони и притопывать на месте. Я бы выдержал спокойнее и дольше.

– Помните дело Мининых? – наконец, не выдерживает он. – Взрыв в машине, и у Игоря Палыча были с собой ревельские ассигнации контрафактного выпуска девятсот пятого, вез на экспертизу. Оба погибли, и он, и Анечка… И что вы думаете? Вчера всплыли на Сотбисе. Полтора миллиона за каждую, и неизвестно, кто купил, все через подставных лиц. А ведь по официальной версии боны сгорели вместе с телами. И заказчика, разумеется, так и не нашли…

Киваю, позволяя ему выговориться. Меня давно уже не трогают такие вот леденящие кровь истории, иллюстрирующие поверхностную, зримую, я бы даже сказал, вульгарную составляющую опасности нашего дела. Тогда как настоящая его опасность лежит куда глубже, в зыбкой, неверной толще фундамента мироздания, и она гораздо страшнее. И признаюсь без тени бравирования или кокетства, я привык и к ней.

Но то атмосферное предгрозовое предчувствие, неужели оно могло меня обмануть, подсунув под видом животрепещущей новости банальную страшилку, имеющую ко мне лично самое отдаленное отношение?.. Недоумевая, пытаюсь хотя бы припомнить лицо Анечки Мининой. Не могу.

– Помяните мое слово, в этой стране никогда не будет раскрыто ни одно заказное преступление, – веско произносит Виталий Ильич. – Господи, какая жара! Скорее бы осень…

Он обмахивается свернутой газетой, пестрая цветная печать мельтешит, словно роспись китайского веера, в его старческой руке. Странно, как со своим снобизмом он вообще не брезгует брать в руки так называемую нынешнюю прессу. Мелькает чье-то неузнаваемое фото. Какие-то гигантские разноцветные буквы…

– Можно?!

Виталий Ильич изумленно смотрит, как я лихорадочно разворачиваю газету, рывком выхваченную из его рук.

Читаю.

КОШМАР НА СЪЕМОЧНОЙ ПЛОЩАДКЕ!

бандиты применили слезоточивый газ

ПОХИЩЕН ЗНАМЕНИТЫЙ ТЕЛЕВЕДУЩИЙ И ЖУРНАЛИСТ ДМИТРИЙ ПРОТОПОПОВ!!!

* * *

Окно погасло. И через мгновение засветилось вновь, уже приглушенным, красноватым. На фоне тусклого света узкая черная фигурка подошла к окну и протянула руку: упали жалюзи.

И чем они там теперь занимаются? – цензурно подумал Дима Протопопов. И нецензурно сам себе ответил, чем. Демонстративно засек время, хотя никто ему не обещал, что как-то обозначит и просигнализирует окончание их […]. Дима привык называть вещи своими именами.

Между тем становилось холодно. Протопопов привстал с бортика песочницы, вынул из-под себя пальто (которое собирался все-таки занести в химчистку, хотя надежды было мало), развернул, встряхнул за плечи. Морщась, просунул руки в рукава и сел снова, подметая кашемировыми полами остывающий песок, утыканный забытыми лопатками и пасочками. Выглядел он, Дима, очевидно, типичным бомжом, но по ощущениям стало комфортно, а ведь всего несколько часов назад дело обстояло ровно наоборот.

Несколько часов назад наоборот было абсолютно все.

Вспоминалось странно, словно события многолетней давности. Какой-то проект, какие-то съемки, чье-то бабло. Яростно прущий креатив, фантастическая, на грани фола, возможность воплотить все, что угодно!.. уравновешенная столь же фантастическим, далеко за гранью, всеобщим бардаком и беспределом. Дурацкие угрозы, дурацкие разборки, дурацкое пальто, чтоб соответствовать, – зачем, чему? Идиотская, чтоб не сказать (а раньше он бы, конечно, сказал) гонка на выживание в самом банальном и буквальном смысле слова. Тупая грызня и резня, входящая в набор любого сколь-нибудь значимого успеха, риск, от которого, по идее, должна была кружиться голова – но в реальности лишь ныла от досады, от сознания бессмысленной глупости, готовой в любой момент размозжить его единственную и, кроме шуток, бесценную жизнь.

И ведь он ухитрился прожить в таких координатах уже черт-те сколько лет! – с тех самых пор, как приехал сюда из тогда еще провинции одной, хоть и очевидно дававшей дуба страны. Этой провинции он и позже, когда у нее появились независимость и амбиции, стыдился отчаянно, как дедовой фамилии, а по цепочке, получалось, и самого деда. Ведь единственно поэтому он и не сказал тогда Тане, а вовсе не по выдуманным позже благородным соображениям руки помощи, поданной инкогнито. А дед все понял, дед всегда все понимал – и не сказал тоже, и она, получается, не знала до сих пор об их родстве…

Зато кроме этого Таня, как выяснилось, знала практически обо всем.

И это все меняло.

Он уселся поудобнее, разложив полы пальто на коленях внахлест, прищурился, высматривая ее окна: стемнело до черных чернил, дом разукрасился сложной светящейся мозаикой, и Дима уже не был ни в чем уверен. Впрочем, теперь оно не очень-то имело значение. Уверена была Таня.

Собственно, именно тем она всегда его и раздражала, вспоминал Протопопов с изумлением, словно очередной абсурдный сюжет из «невыдуманных историй», он одно время в изобилии сочинявшихся им для «Потустороннего в жизни». Таня всегда была уверена, всегда знала, как надо, – как если б и не приехала в турецких вареных джинсах из такой задницы, что он, Дима, даже не мог запомнить географического названия. Каким образом эта ее звонкая уверенность сочеталась с беспросветной наивностью юной провинциалки, опознаваемой за версту (даже когда он более-менее ее приодел), Протопопов никогда не мог себе уяснить. Таня обрушивала все его жизненные координаты, опрокидывала линейки и сметала матрицы, с ней было невозможно вообще. Потому они в конце концов и разбежались, поругавшись бурно и безобразно… или это не с ней?

С ней, с ней, [… … …], – накручивая себя, в подробностях припоминал Дима. С ней было невозможно вообще. И сейчас то, что ко всем проблемам на него свалилась еще и Таня, более того – взяла эти проблемы на себя, хотя никто не просил! – казалось совсем уж изощренным издевательством. Ну допустим, она когда-то добилась полного взаимопонимания с дедом Менделем, и тот посвятил ее в свою тайну, о которой он сам, внук, наследник!.. не имел до последнего времени ни малейшего понятия. Другое дело, что без него, Протопопова, ей ровным счетом нечего было делать с той тайной; вот они и встретились, обменялись половинками разорванной карты, слились, […], в экстазе! И теперь, с пронизывающей ясностью вечернего холода проникался Дима, никуда им друг от друга не деться.

Вернее, ему от нее. Наоборот – пожалуйста! Она уже добрых минут сорок как подевалась кое-куда и, кажется, не намерена так просто вылезать из-под одеяла и возвращаться.

А с другой стороны, кто сказал, что он, Дмитрий Протопопов, намерен мириться с этим?!

С какой это стати? – постепенно свирепел он, поднимаясь с бортика песочницы, самообманчиво отряхиваясь и с угрозой подворачивая рукава. В конце концов, ему реально нечего было теперь терять, и ничто (ну, кроме незнания номера квартиры, но данный вопрос Дима пока отложил) не мешало подняться, высадить с ноги дверь и потребовать объяснений. Ну, или хотя бы согреться, [… … …], у них там!

Он уже двинулся было к подъезду, когда дверь распахнулась, и наружу выпорхнула Таня.

Она переоделась во что-то желто-оранжевое, явно турецкое, даже в темноте кричащее вслух о невытравливаемой провинции (к тому же сам факт переодевания бестактно напоминал о накрывшемся медным тазом проекте – но это Диме было как раз пофиг), она скакала по крылечку вприпрыжку, словно инфантильный подросток, ее хотелось придушить на месте. Она светилась, она была чудо. Помыслить о том, как ему жилось черт-те сколько в этом чужом хищном городе без нее, не получалось категорически.

Дима Протопопов сглотнул противоречивые чувства, рывком сдернул с плеч дурацкое пальто. На мгновение, видимо, сморгнул или отвел глаза.

…Трое, взявшиеся ниоткуда, окружили Таню, грамотно отсекая ей пути к отступлению, сомкнулись, профессионально обеззвучили раньше, чем она успела крикнуть, и растворились во мраке.

Взвизгнули покрышки отъезжающей машины.

Дима Протопопов стоял посреди двора, тупо глядя на мозаику оконных огней. Запрокинув голову, отступил на шаг назад, споткнулся о борт песочницы – и промолчал по этому поводу.

* * *

Одного она успела укусить за рукав футболки. Другого лягнула, но не совсем туда, куда надо. И даже про заорать как можно громче и противнее, что сама же советовала в статейке для криминального отдела, вспомнила только тогда, когда рот залепили чем-то душным и колючим. В общем, Таня была собой очень недовольна. Протормозила, упустила момент, пока сопротивляться имело смысл, а сейчас, с заломленными за спину руками, в бешено несущейся в темноте машине, сдавленная с двух сторон потными амбалами, она уже не могла поделать ровно ничего. К тому же мерзостно жгло скулу, куда ее невзначай саданули, и нечем было потрогать.

Кто они такие, она понятия не имела, хотя, конечно, могла догадываться. Естественно, и тут не обошлось без Димы Протопопова, блин. Без его дурацкого наследства, которым она не занималась бы ни полсекунды, если б не…

Хоть бы эти сволочи не поднялись к Артему, забеспокоилась Таня. Пересчитала амбалов по головам, мимолетно прочитав неприличное слово, вытатуированное на жирном затылке водилы, тьфу: вроде бы все здесь, джип забит под завязку. Хотя могли приехать, козлы, и на двух джипах.

…если б не Мендель Яковлевич. Если б он не звонил ей тогда, именно ей, а никакому не Диме, и теперь понятно, по какому поводу.

Во фрагментах лобового стекла между головами водилы и другого амбала мелькали огни и тени, определить направление Таня, никогда не выезжавшая за городскую черту на автомобиле, не могла, но честно пялилась, надеясь назапоминать ориентиров. Увидела подсвеченную рекламу вентиляторного завода и силуэт дерева с развилкой, что на ориентиры тянуло слабо. Студийная мобилка с правом трех звонков осталась у симпатичного Антона. И вообще.

Она совсем уже решила запаниковать, от души пожалеть себя и заплакать, но тут один из амбалов принялся ее щупать, и зверское возмущение, забурлив, как сода в уксусе, мгновенно переплеснулось с шипением через край: Таня яростно заизвивалась, стараясь достать козла хоть каблуком, хоть локтем, – и за этим благородным занятием не заметила, как и куда они приехали.

Вывели ее на типичный новорусский двор, освещенный ярче, чем днем, окруженный трехметровым ядовито-зеленым забором, перед помпезным фасадом типичного новорусского особняка, индивидуальным в каковом было разве что количество этажей: Таня насчитала четыре с массандрой (новорусский же прикол про «массандру» притащил когда-то в редакцию Кира, и прижилось). Нет, разумеется, жилища хозяев жизни возводились без всяких унифицированных планов и с великолепным презрением к законам архитектуры, соревнуясь в помпезности и наворотах, но при этом оставались абсолютно неотличимы. Словом, тратить ячейки памяти на столь безнадежное дело Таня обломалась.

Тем более что хозяин (и жизни, и, видимо, особняка) вышел навстречу, и она сразу его узнала, несмотря на домашний прикид из растянутой майки и красных боксерских трусов. Часы «Rollexx», впрочем, прилагались к нему все равно.

– Здравствуйте, – приветливо сказала Таня.

Серьезный человек смотрел тяжелым бычьим взглядом куда-то мимо нее. Амбалы, державшие Танины локти, под этим взглядом испарились, и руки наконец-то можно было размять, чем она и занялась, пользуясь случаем. Разговор предстоял неприятный и хорошо, если длинный. Таня твердо решила максимально его затянуть.

– Пошли, – бросил серьезный человек.