Октябрический режим. Том 1

Это именно нужно учесть, чтобы понять, какую трагедию переживал Император Николай 2-ой, когда у него вымучивали манифест 17 октября и, наконец, вырвали то, как он говорил, "страшное решение", которое он, перекрестившись, принял, не видя другой возможности спасти страну».

Государь всегда чувствовал, что за любое решение, которое в Его царствование принимает правительство, отвечать – Ему. Поэтому вмешательство в управление посторонних и неизвестно как настроенных сил Он воспринимал болезненно. «Ответственность несу я и потому хочу быть свободным в своем выборе», – написал Он однажды (В письме супруге). И еще точнее: «Я никогда не смогу, видя то, что делается министрами не ко благу России, с ними соглашаться, утешаясь мыслью, что это не моя ответственность».

Для Государя введение конституции было не простым изменением порядка государственного управления, а концом Царской власти, которой Он дорожил не из честолюбия, а по своей искренней вере в насущную необходимость такой власти в нашей стране. Но в 1905 г. Он добровольно согласился на ограничение этой власти, как двенадцать лет спустя Он отдаст всю эту власть в руки либералов. Государь не раз говорил, что не цепляется за самодержавную власть, с радостью откажется от нее, если это будет нужно России, но будет поддерживать самодержавие, пока оно необходимо для ее блага.

Итак, манифест подписан. «Хотя теперь я получаю массу самых трогательных заявлений благодарности и чувств, положение все еще серьезное. Люди сделались совсем сумасшедшими, многие от радости, другие от недовольства, – писал Государь матери. – Власти на местах тоже не знают, как им применять новые правила – ничего еще не выработано, все на честном слове.

[…] необходимо поддерживать порядок в городах, где происходят двоякого рода демонстрации – сочувственные и враждебные, и между ними происходят кровавые столкновения. Мы находимся в полной революции при дезорганизации всего управления страною; в том главная опасность».

После этих тревожных строк поразительно звучит признание Государя, сделанное далее в том же письме:

«Но милосердный Бог нам поможет; я чувствую в себе Его поддержку, какую-то силу, которая меня подбадривает и не дает пасть духом!».

Это свидетельство Государя о своем душевном состоянии очень примечательно. Оно показывает, что совесть Его оставалась спокойной, несмотря на «измену» исторически сложившимся принципам самодержавной власти. Была сохранена Россия, и это, пожалуй, было самое главное.

Отныне Император Николай II был вовлечен в новую борьбу. «…я отлично понимаю, что создаю не помощника, а врага», – сказал Он графу Витте. Предстоял долгий путь. В результате учреждения Государственной Думы Его Царское служение оказалось у всех на виду. Это было последнее предупреждение для русского общества, которое еще могло бы осознать ценность такого служения и прекратить свою борьбу против самоотверженного подвига русских Царей. Но общество было занято только собой.

«Уверяю тебя, что мы прожили здесь года, а не дни, столько было мучений, сомнений, борьбы. […] Я знаю, что ты молишься о твоем бедном Ники. Христос с Тобою!

Господи, спаси и успокой Россию!».

Так писал Государь на пороге думской монархии.

В поисках новых реформ

Если для Государя Манифест был трагедией, то для интеллигентной России, оторвавшейся от своих корней и почти не способной ценить исконно русское самодержавие, 17 октября в первую минуту стало праздником. Эти дни сравнивали с Пасхой. Либералы обнимались и целовались со знакомыми и незнакомыми. Трепов сказал: «Слава Богу, манифест подписан», а градоначальник Дедюлин даже поцеловал бумагу с заветным текстом. Руководители забастовок (18.X – московский стачечный комитет, 21.X – петербургский совет рабочих депутатов) объявили об их прекращении.

Но радость была недолгой. «Ничего не изменилось, война продолжается», – заявил Милюков своим единомышленникам сразу после манифеста.

Получивший (18-19.X.1905) полномочия главы правительства гр. Витте сделал попытку привлечь в кабинет «безответственную общественность» – Д. Н. Шипова, А. И. Гучкова и др. Но те отказывались, ссылаясь, между прочим, на невозможность своей совместной работы с одиозным П. Н. Дурново, предназначавшимся на пост министра внутренних дел. Отвод делался не по политическим, а по нравственным причинам: вспомнили о Высочайшей отметке Александра III «выкинуть эту свинью в 24 часа». Кто-то даже предупредил, что в неких редакциях уже набраны разоблачительные статьи о Дурново, которые в случае его назначения будут опубликованы. Вместо Дурново кн. А. Д. Оболенский предложил кандидатуру саратовского губернатора П. А. Столыпина, но гр. Витте счел его недостаточно опытным. Комбинация распалась. «Если бы мы, уступая вашим доводам, согласились стать коллегами господина Дурново, общественное мнение в миг развенчало бы нас, мы потеряли бы общественное значение, а, следовательно и всякую цену для вас», – заявил Гучков.

По совету Шипова гр. Витте вошел в переговоры с бюро земских съездов. Выяснилось, что либералы не удовлетворены даже дарованием конституции. Посланная бюро делегация предъявила правительству ультиматум: созыв Учредительного собрания по 4-хвостке (всеобщее, равное, прямое, тайное голосование) для выработки конституции.

И что же гр. Витте? Со слов одного из делегатов Ф. А. Головина (на собрании служащих московской губернской земской управы) министр ответил так: «Даю вам честное слово, что, если в Г. Думе хоть один депутат выскажется за созыв Учредительного собрания на указанных вами началах, он встретит с моей стороны самую горячую поддержку. Но сейчас для правительства такой шаг невозможен».

В тот же день 18.X гр. Витте вызвал и редакторов столичных газет. В ответ на призыв к сотрудничеству издатель «Биржевки» Проппер «с тем нахальством, которое присуще только некоторой категории русских "жидов"» выдвинул ряд условий – отставка Трепова, вывод войск из Петербурга, передача охраны порядка в руки милиции, свобода печати. Витте негодовал: «Проппер мне в бороду вцепился… Эта мразь… За все благодеяния…».

В ноябре земцы собрались на последний съезд. На сей раз ему попытались придать представительный характер: делегаты имели полномочия от своих органов местного самоуправления. Впрочем, не все. Полномочия некоторых участников опротестовывались якобы пославшими их городскими и земскими учреждениями. Съезд выдвинул то же требование о созыве Учредительного собрания по 4-хвостке для выработки конституции, но только именующегося Г. Думой. Таким образом, никакие уступки не могли удовлетворить аппетиты общественности.

«Дни свободы»

Вместо успокоения манифест 17 октября лишь усилил смуту, узаконив революцию и развязав руки революционерам. Особенно сбивал с толку п. 1, провозгласивший ряд гражданских свобод – неприкосновенность личности, свободу совести, слова, собраний и союзов.

Губернаторы не понимали, какого направления держаться после манифеста. «17-ое октября для провинциальных властей упало, как гром на голову», – вспоминал гр. Витте. Наместник на Кавказе гр. Воронцов-Дашков послал министру внутренних дел телеграфный запрос: «Сегодня утром получил указ о свободе слова, союзов и прочее, подписанный семнадцатого октября. Считать ли его действительным?». «…в каждой губернии манифест истолковывали и применяли по-своему», – писал П. Г. Курлов, в те дни минский губернатор.

В Петербурге чины охранного отделения и жандармского управления пребывали в растерянности, полагая, что конституция несовместима с их деятельностью. Некоторые жандармы уничтожили свои дознания, а охранники искали себе другие места службы.

«Государственная власть – не буду говорить, в силу каких причин – скрылась, свою силу проявлять перестала и предоставила реальному соотношению народных сил рассчитываться друг с другом, как им угодно», – рассказывал потом Марков 2, вспоминая, между прочим, что «курская городская полиция была в то время запрятана в какие-то казематы по просьбе чиновных руководителей освободительного движения, и все войска были удалены с улиц г. Курска». В Петербурге то же самое произошло по приказу гр. Витте. Московский генерал-губернатор П. П. Дурново, выходя к митингующей толпе, «снимал совсем невпопад шапку, чуть ли не (как мне передавали) перед красными флагами». Пермский губернатор Наумов «случайно» присоединился к революционному шествию с красным флагом в руках. Самарский губернатор прислал на митинг отряд казаков с приказом не стрелять. Слыша очередную просьбу прислать в какой-либо уезд военный отряд для предотвращения грабежей, тот же губернатор «затыкал себе уши, дрыгал ногами и бормотал отказ, закрываясь от просителей газетой "Matin"». Многие администраторы сбежали со своих постов и прятались в гостиницах губернских городов. В Новороссийске, например, губернатор Трофимов сбежал в Тифлис, предварительно добившись снятия положения об усиленной охране.

«Где правительство?! Не встречали ли вы его, господа, по дороге?» – писал А. С. Суворин.

Чувствуя безнаказанность, революционеры еще больше подняли голову. Маклаков впоследствии писал, что «вакханалия», последовавшая за манифестом 17 октября, была хуже первых дней революции 1917 года.

Революционные акты приобрели демонстративный характер. В Екатеринославе молодые евреи ходили по улицам и собирали деньги на гроб Николая II. Расстреливали царские портреты, навязывали кресты на собак. В Самаре некий человек оседлал бронзовый памятник Императору Александру II. Начались шествия с красными флагами, не всегда мирные. В Курске 20.X демонстранты расстреливали прохожих. В Одессе в декабре 1905 г. «…царил полный хаос, и мирное население не могло показаться на улице». В Минске толпа стала вырывать ружья у караула, ответившего самовольной беспорядочной стрельбой.

Всюду создавались советы рабочих депутатов. В сущности, начиналось двоевластие, и «Новое время» метко написало, что весь вопрос в том, кто кого арестует, – Витте Хрусталева-Носаря или наоборот.

Прошла череда бунтов в войсках (Владивосток, Севастополь, Воронеж, Киев). На Черноморском флоте вспыхнуло восстание крейсера «Очаков». В Новороссийске 17-й Пластунский батальон и Урупский полк попросту разъехались по своим станицам.

Продолжался политический террор, жертвами которого становились как высшие чины, так и нижние. В подполье действовало революционное правительство, выносившее смертные приговоры всем агентам власти, проявлявшим твердость. Порой преступники так и объявляли, что приводят в исполнение смертный приговор. Так было при убийстве начальника московской сыскной полиции А. И. Войлошникова (декабрь 1905 г.), когда банда ворвалась в его квартиру, объявила о приговоре, предложила проститься с семьей, вывела на улицу и расстреляла. Точно так же убийцы начальника Варшавской конвойной команды подполк. Д. Г. Яковлева (30.VIII.1906), совершив свое преступление, сообщили по телефону супруге покойного, что над ее мужем приведен в исполнение смертный приговор.

«Все вы помните, – говорил Марков 2, – что … в те времена шайки "интеллигентных" молодых людей в черных рубашках и кожаных поясах входили в квартиры мирных граждан, вызывали хозяина, иногда даже хозяйку, сообщали, что им предстоит расстрел, и немедленно тут же в присутствии детей, в присутствии семьи, а более мягкосердечные, выводя несчастную жертву на улицу, расстреливали под забором».

Создалось, таким образом, второе правительство, с которым первое, законное, боролось из рук вон плохо, впадая прямо в попустительство.

Не прекращались так называемые экспроприации – политические грабежи. «В банки и банкирские конторы можно идти только с опасностью для жизни, так как, того и гляди, в них возникнет перестрелка. Почтовые переводы и всякая пересылка денег и драгоценностей сопряжены с величайшим риском, и скоро, кажется, между Москвой и Петербургом большие ценности будут пересылаться с такими же оказиями, состоящими из роты солдат и пушки, как это было в Ермоловское время на Кавказе…».

На городских улицах толпы требовали освобождения политических заключенных. Спустя четыре дня после исторического манифеста (21.X) впервые в русской истории была объявлена политическая амнистия. Вернувшиеся из ссылок и тюрем пополнили ряды революционеров.

Простой люд, конечно, не мог уразуметь смысла манифеста 17 октября. «Один извозчик стал как-то особенно громко ругаться при публике трехэтажными словами и оправдывался тем, что, мол, сам государь дал теперь "свободу слова". О свободе печати говорили, что теперь, значит, волостные правления не будут больше прикладывать своей печати на паспортах и, следовательно, не будет и сбора с паспортов». Но царские манифесты народу всегда толковали «разные смутьяны из агитаторов или всевозможные проходимцы с большой дороги». Так случилось и с актом 17 октября. Манифест дал толчок к новому потоку агитации. «Гастролеры-агитаторы» подстрекали на беспорядки именем Монарха, подчас прямо уверяя народ, будто помещичья земля отныне передана в его руки. Фельдшеры, сельские учителя, ветеринары стали распространять слухи, будто в январе Государь издал право грабить частных землевладельцев и завладевать их землями. В Саратове после 17 октября ходили слухи, «что дана свобода три дня грабить». Случалось, что для убедительности революционеры облачались в ленты и мундиры, печатали подложные царские манифесты, «с гербовыми орлами и прочими императорскими атрибутами», где от лица Государя приказывалось грабить помещиков. По неграмотности крестьяне принимали агитаторов за царских посланцев.

Ввиду бездействия администрации население было вынуждено обороняться самостоятельно. В городах происходили столкновения между революционерами и монархистами. В уездах землевладельцы нанимали на собственный счет стражу и обзавелись оружием. В черте оседлости, а отчасти и за ее пределами, начались еврейские погромы. Консерваторы видели в них ответ населения на «жидовский бунт». В Екатеринославе погромщики говорили: «Это тебе за гроб Императора».

«Когда власть забастовала, когда самые возмутительные преступления против национального чувства и народных святынь оставались совершенно безнаказанными, тогда народ под влиянием стихийного раздражения принялся судить сам», – говорил Шульгин.

Империю наводнили самочинные республики. «Милая и веселая А. О. Третьякова, наша добрая знакомая и сотрудница по работе в городском попечительстве о бедных, оказалась во главе республики в одном городке северного Кавказа. В Иванове-Взнесенске президентом оказался купец Баранов. Образовалась Ветлужская республика с президентом председателем уездной управы Петерсоном». Республиками объявляли себя даже села, «с президентами – самыми отчаянными деревенскими бунтарями во главе».

Пользуясь революционным брожением во внутренних губерниях, встрепенулись сепаратисты на многочисленных окраинах. На Кавказе в 1905–1906 гг. возникли новороссийская, гурийская, сочинская, батумская и другие республики. В Прибалтийском крае то же самое происходило «почти в каждой волости» В губерниях Царства Польского устраивались съезды учителей, присяжных поверенных, крестьян и т. д., выносившие резолюции о замене русского языка польским.

Ввиду объявленной манифестом 17 октября свободы слова Указом 24.XI.1905 была отменена предварительная цензура для повременных изданий. Это решение привело к бурному расцвету периодической печати, нередко самого радикального толка. В Москве, например, изданием таких газет занимались «господа, владеющие миллионными капиталами, фабриками, заводами». Радикальные органы печати подливали масла в огонь, подстрекая читателей к неповиновению власти. Процветали сатирические журналы, не останавливавшиеся перед высмеиванием даже Монарха: «Он сидит на троне, а мыши подгрызают ножки трона. Он в испуге забился в занавеску, а с улицы несутся революционные крики. … лица Царя никогда не рисовали. Но карикатуристы так изловчились, что по пробору или даже по одному повороту головы легко было понять, в кого метило бойкое перо».

«Такой свободы, которую имела в России, если не ошибаюсь, в течение трех месяцев, печать, до издания Временных правил [18.III.1906], она не пользовалась ни в одном государстве мира», – писал кн. Оболенский.

Понемногу политические беспорядки стали вырождаться в уголовные. «Теперь жизнь деревенская вся состоит из правонарушений, – говорил Павлович, – сегодня у меня потравили овес, завтра залезли в сад, послезавтра искалечили скотину и т. д.». По мнению А. И. Гучкова, ограбления перешли «от революционного характера прямо в хулиганство» и вообще «идеалистический, героический период революции» сменился «разбойным». Идея вседозволенности в политической борьбе сменилась идеей вседозволенности во всех областях жизни. «Мне писали с Кавказа в период освободительного движения и в период особенного расцвета, так называемых, политических экспроприаций, что каждая политическая экспроприация, грабеж, с целью доставить средства для революционной работы, сопровождались всегда чрезвычайно широкими кутежами в лучших ресторанах Тифлиса, и когда эти кутежи бывали, то знали: произошла, так называемая, политическая экспроприация».

Репрессии

Первое время центральная власть бездействовала – ведь объявлены свободы!

Гр. Витте не мог и не хотел бороться с революцией. Позднее он сам признавал, что «растерялся». Известный пример его беспомощности – это его воззвание к бастующим рабочим: «Братцы-рабочие, станьте на работу…», получившее ответ петербургского Совета рабочих депутатов: «Пролетарии ни в каком родстве с графом Витте не состоят».

Новый министр внутренних дел П. Н. Дурново, впоследствии прослывший реакционером, тогда еще был либералом – стоял за еврейское равноправие, «высказывал мысли разумные и либеральные» и вообще «пришел к власти с настроениями, ни в чем существенно не отличавшимися от настроений Трепова, Витте и других творцов Манифеста 17 октября».

Герасимов, возглавлявший тогда Петербургское охранное отделение, передает следующий разговор с министром:

– Если бы мне разрешили закрыть типографии, печатающие революционные издания, и арестовать 700-800 человек, я ручаюсь, что я успокоил бы Петербург.

– Ну, конечно. Если пол-Петербурга арестовать, то еще лучше будет. Но запомните: ни Витте, ни я на это нашего согласия не дадим. Мы – конституционное правительство. Манифест о свободах дан и назад взят не будет. И вы должны действовать, считаясь с этими намерениями правительства как с фактом.