Октябрический режим. Том 1

Политический террор много лет свирепствовал в Империи, унося жизни множества верных слуг Государя. Венцом деятельности боевой организации социалистов-революционеров стали убийства министра внутренних дел Плеве и дяди Николая II Великого Князя Сергея Александровича. В обоих случаях применялись бомбы, поэтому оба преступления были особенно зверскими.

«Я подписывал протокол и присутствовал на вскрытии тела убитого революционером министра внутренних дел Плеве. Вся левая сторона его лица была снесена бомбой и вместе с шеей и левой стороной груди представляла собой сплошную кровавую бесформенную массу. Несколько ночей после этого тяжкого служебного поручения я не мог заснуть, и до сих пор, иногда, мне мерещится эта страшная картина».

«Когда рассеялся дым, то представилась ужасающая картина: щепки кареты, лужа крови, посреди коей лежали останки великого князя. Можно было только разглядеть часть мундира на груди, руку, закинутую вверх, и одну ногу. Голова и все остальное были разбиты и разбросаны по снегу. … Сила взрыва была так велика, что части тела и костей найдены были даже на крыше здания Судебных установлений».

Революционеры не останавливались перед самыми безнравственными путями, чтобы добраться до своих жертв. К тамбовскому губернатору фон дер Лауницу попытался проникнуть эсер, бывший семинарист, переодетый священником, якобы желавшим поблагодарить за подавление беспорядков в своей деревне. Но не застал свою жертву в Тамбове и настиг ее уже в Петербурге, на должности местного градоначальника. К председателю Совета министров Столыпину эсеры попытались добраться через его старшую дочь, рассчитывая, что по ее рекомендации удастся ввести в министерский дом террориста под видом учителя.

Если убийства министров были единичны, то нижних чинов убивали сотнями. Все агенты власти сознавали, что каждый день для них может оказаться последним. «Каждый городовой, когда собирается на пост, должен невольно думать о том, что может с ним случиться сегодня то, что вчера случилось на этой улице с другим», – говорил М. А. Стахович.

Вместе с должностными лицами страдали те, кто случайно оказался рядом, – от родственников до случайных прохожих. Правда, Каляев не решился бросить бомбу в Великого Князя Сергея Александровича, увидев рядом с ним детей (племянника и племянницу), но Крушеван говорил «о массе случаев, когда отец, несчастный, занимающий какое-нибудь место по охране порядка, которая всегда и везде будет, нес своего ребенка – двухлетнего малютку, и убили этого малютку, эта кровь ребенка на нашем поколении ляжет позором».

Латинское слово «террор» означает «ужас». Удалось ли революционерам запугать своих жертв? Гр. Витте писал о «бомбобоязни» честолюбцев, заставлявшей их «улепетывать» от высоких назначений. Но «улепетывали» не все, и к чести должностных лиц Империи надо сказать, что многие из них свыклись с риском, научившись жить и работать под его гнетом и проникнувшись тем настроением, под влиянием которого Столыпин признался однажды, что смотрит на себя «как почти на не живущего на свете». И вот министр внутренних дел Дурново спокойно отпускает сопровождавшего его чиновника, объясняя: «переход через эту площадь для меня всегда опасен, а посему незачем вам со мною дальше идти», ген. Алиханов отказывается садиться в чужую коляску: «Ни за что не хочу подвергать других опасности, ведь все знают, как за мной охотятся» (брошенной тут же бомбой был убит не только он, но и хозяйка коляски), а два начальника Саратовского охранного отделения «хладнокровно» просят губернатора, чтобы, когда их убьют, он позаботился об их семьях, – и оба погибли. На случай своего убийства министр иностранных дел Извольский готовит для преемника конверт с указаниями по ведомству. Зачастую даже предупреждение о дне и месте готовящегося покушения не вносит никаких изменений в распорядок дня: киевский генерал-губернатор Сухомлинов едет на парад, ожидая бомбы и лишь прося свиту держаться «на приличном расстоянии» от себя, саратовский губернатор гр. Татищев отказывается уклониться от посещения молебна в царский день и т. д. Эта смелость стала достойным ответом на чудовищные жестокости революционеров.

Тем лицам, на которых непосредственно лежала обязанность охранения порядка, приходилось проявлять чудеса героизма. Например, поразительна история разряжения снаряда, укрепленного на эсерке, убившей 15.X.1907 начальника главного тюремного управления. Эта молодая особа представляла собой живую бомбу – как оказалось, под ее одеждой было 13 фунтов экстра-динамита. Но ввиду позднего времени специалистов не нашлось. Тогда за дело взялся сам помощник начальника Петербургского охранного отделения подполковник Комиссаров, бывший артиллерист, а городовые, не задумываясь, согласились помочь. Сняв динамит, подполковник встал, обливаясь потом. В другой раз в окрестностях Москвы наряд охраны попал в ловушку, и выручить его можно было, только подставив себя под пули засевшего на чердаке революционера, – тем не менее, начальник охранного отделения со своим помощником отправились на штурм, получив тяжелые раны. Простые филеры охранного отделения, «не поморщившись, принимали приказание схватить террориста, который, согласно имевшимся агентурным сведениям, нес под полами пальто разрывной снаряд, и рисковали взлететь на воздух».

Аграрные беспорядки

С 1904 г. по России шла волна аграрных беспорядков, поражающая своим безумием. Крестьяне не только жгли и грабили усадьбы помещиков, но также портили машины и с особенной жестокостью уничтожали скот – вырывали у животных языки, топили в реках тысячи овец, распарывали жеребцам брюхо и топтались в крови, перерезали горла конскому молодняку, выпускали внутренности лошадей и коров.

Главной причиной беспорядков была агитация. Где-то прокламации разбрасывались на ходу из экипажей, запряженных тройками лощадей, где-то «некто, одетый в генеральский мундир и ленты», обманом вел крестьян на разгром соседней усадьбы, в Рязанской губ. «…генерал проезжал, в звездах, царскую грамоту показывал: ждите, говорит, мужички, вся земля Ваша будет».

Случалось, что в роли агитаторов выступали земцы, а также деревенская интеллигенция – учителя, фельдшеры, врачи, агрономы. В Рыльском уезде Курской губернии разгромом одного из заводов руководили «бывшие в масках, непринадлежавшие к крестьянской среде лица», которые «занимались игрой на рояле», пока поднятые ими простолюдины расправлялись с заводом.

По общим отзывам, аграрное движение не имело никакой связи с малоземельем. Зачастую громили усадьбы как раз наиболее обеспеченные крестьяне. «движение было особенно сильно не там, где всего сильнее нужда в земле, а там, где были налицо такие люди, которые могли поднять население».

В погроме, как правило, участвовала целиком вся деревня, поэтому судьи оказывались в беспомощном положении – как определить виновных? Приходилось выносить приговор, основываясь на субъективном впечатлении. «…в результате 5-6 человек из огромного села посажены в тюрьму на 8 мес., т.е. несут наказание менее тяжелое, чем за иную кражу. Да и добро бы эти 5-6 человек были самые главные виновники и руководители всего дела; но в большинстве случаев это такие же рядовые крестьяне, как и все прочие погромщики, лишь совершенно случайно выхваченные из толпы». Безнаказанность ухудшала дело, и выхода не было, кроме проектировавшегося Ф. Д. Самариным отказа от формальностей и презумпции невиновности: «обвинение должно предъявляться ко всем крестьянам этой деревни, которые не докажут, что они не принимали участия в преступлении».

Еврейская самооборона

В черте еврейской оседлости была организована так называемая самооборона. Собирали собственное ополчение, готовя его к возможной войне. «Я как житель г. Житомира могу удостоверить, что в апреле 1905 г. до тысячи молодых жидов ходили в лес, в мчк. Псыщи близ Житомира, где они занимались учебной стрельбой, причем расстреляли портрет Государя». Жители Белостока уверяли, что в их городе войско еврейской самообороны насчитывало «тысяч шесть» человек. В Вильне по ночам на улицах стояли еврейские посты, и каждый извозчик под угрозой обстрела должен был остановиться по их свистку.

«Потемкин»

В июне взбунтовалась команда броненосца «Потемкин», стоявшего в Одессе. Перебив офицеров, матросы на своей плавучей крепости 9 дней держались в Черном море. Исчерпав запас воды и продовольствия, сдались румынским властям.

Забастовки

Для рабочих год прошел в забастовках, митингах и демонстрациях. Нередко стачки организовывали с оружием в руках. «Какие-нибудь пять человек рабочего цеха, вооруженных браунингами, снимали целые цехи». Осенью это движение вышло на новый уровень, вылившись во всероссийскую политическую стачку. По приказу некоего стачечного железнодорожного комитета встали все железные дороги. Министрам приходилось ездить к Государю с докладами водным путем. Кандидат в министры Горемыкин опрометчиво воспользовался каретой, но по дороге в Петергоф попал под обстрел камнями. Император Вильгельм любезно пригласил Государя ввиду смуты переехать в Германию. В городах остановились фабрики и заводы, перестали действовать водопровод, электричество, телефон, почта и т. д. Бастовала лишь треть рабочих, но почти по всей России – в 66 губерниях из 71.

Три пути и две фигуры

Как писал Государь (19.X.1905), из сложившегося положения было только два выхода. Первый – это путь диктатуры: «назначить энергичного военного человека и всеми силами постараться раздавить крамолу; затем была бы передышка и снова пришлось бы через несколько месяцев действовать силою».

Второй путь – либеральный: «предоставление гражданских прав населению: свободы слова, собраний и союзов и неприкосновенности личности; кроме того, обязательство проводить всякий законопроект через Государственную Думу – это, в сущности, и есть конституция».

Если бы Монарх не нашел никакого выхода, то Россия окончательно погрузилась бы в пучину революции. Это был третий путь.

Для диктатуры, на которой неизменно настаивали консерваторы (например, «Московские ведомости»), недоставало диктаторов. «Если бы у меня в те годы было несколько таких людей, как полковник Думбадзе, все пошло бы по-иному», – говорил Государь в 1909 г. Кроме того, одна часть армии еще не вернулась с Дальнего Востока, а благонадежность другой была под сомнением. Наконец, диктатура не находила опоры в обществе. Высшая бюрократия была запугана террором «до полной непристойности», а либералы не видели в диктатуре никакого смысла. Высказывалось даже любопытное мнение о взаимном перерождении диктатуры и революции друг в друга.

«Не все ли нам равно, наступит ли в России царство безумной реакции, которая вызовет пугачевщину, или столь же безумная пугачевщина, которая вызовет реакцию? – писал кн. Е.Трубецкой А. И. Гучкову. – Ведь эти крайности не только соприкасаются, но в конце концов тожественны по духу. Неудивительно, что они вызывают и питают друг друга и исторически неизбежно связаны, как два брата-близнеца – порождения общей матери-анархии».

А Бобрищев-Пушкин (Громобой) писал о «заколдованном круге»: «революция вызывает "решительные меры", "решительные меры", ложась на обывателей, вызывают революцию – и в этом заколдованном кругу, как белка в колесе, бьется измученная Россия и не может сдвинуться с места».

Таким образом, иного выхода, кроме конституции, никто изобрести не сумел.

В эти дни судьба России оказалась в руках председателя Комитета министров гр. Витте. Кому служил этот человек? Может, и не «всесветно-еврейскому банкирскому синдикату», как твердило «Русское знамя», но уж, во всяком случае, не Государю, облекшему Витте своим величайшим доверием. По справедливому замечанию государственного контролера Шванебаха, «Витте был вынесен на вершину власти гребнем революционной волны, и он делал все зависевшее от него, чтобы содействовать подъему этой волны». Государь впоследствии охарактеризовал Витте как «хамелеона», а безвестный митинговый оратор выразился просто: «Витте не либерал, Витте не консерватор, он просто каналья».

Антиподом гр. Витте был петербургский генерал-губернатор Д. Ф. Трепов. Это, безусловно, верный слуга Государя. Однако современники в один голос называют генерала ограниченным человеком. «Генерал Трепов был великолепный кавалерист, а судьба толкнула его на чуждую ему арену политической деятельности, для которой он не имел ни способностей, ни подготовки», – писало «Новое время». По словам гр. А. А. Бобринского, Трепов был «фонографом» «конногвардейской» партии – бывших конногвардейцев бар. Фредерикса, Мосолова, петербургского губернатора Зиновьева, петербургского предводителя дворянства гр. Гудовича. Последний находился под влиянием либерала М. А. Стаховича, а тот был рупором радикалов. Благодаря этой цепочке ген. Трепов неожиданно оказался сторонником самых радикальных идей, что имело роковое значение. Получилась иллюзия единодушия всей России: левые в лице гр. Витте и правые в лице ген. Трепова требовали одного и того же.

Манифест 17 октября

Гр. Витте воспользовался трудным положением, чтобы провести взгляды свои и своих единомышленников, выдвинув излюбленное требование либерального общества – конституцию. «Россия переросла форму существующего строя», – указывал он в своем всеподданнейшем докладе.

Государь очень подробно описал причины своего решения в письме матери, вдовствующей Императрице Марии Федоровне, написанном через два дня после подписания манифеста. «Я не знаю, как начать это письмо, – писал Он. – Мне кажется, что я тебе написал последний раз – год тому назад, столько мы пережили тяжелых и небывалых впечатлений!». Он коротко обрисовывает картину происходящего: стачки на железных дорогах, на фабриках, собрания в университетах.

«Тошно стало читать агентские телеграммы, только и были сведения о забастовках в учебных заведениях, аптеках и пр.; об убийствах городовых, казаков, солдат, о разных беспорядках, волнениях и возмущениях. А господа министры, как мокрые курицы, собирались и рассуждали о том, как сделать объединение всех министерств, вместо того чтобы действовать решительно».

Решительно действовать пришлось самому Государю с помощью ген. Трепова. «Трепову были подчинены все войска Петербургского гарнизона, и я ему предложил разделить город на участки с отдельным начальником в каждом участке. В случае нападения на войска было предписано действовать немедленно оружием». Это было объявлено населению. На улицах были расклеены объявления ген. Трепова, угрожавшего, что войскам приказано холостых залпов не давать и патронов не жалеть.

«Наступили грозные тихие дни, именно тихие, потому что на улицах был полный порядок, каждый знал, что готовится что-то. Войска ждали сигнала, а те не начинали. Чувство было, как бывает летом перед сильной грозой!».

Тем не менее, вооруженная борьба с собственным народом, пусть не лучшей его частью, бунтующей, была Государю не по душе, конечно. Гр. Витте этим воспользовался и буквально не отходил от Государя. «В течение этих ужасных дней я виделся с Витте постоянно, наши разговоры начинались утром и кончались вечером при темноте». Собеседник «прямо объявил, что если я хочу его назначить председателем Совета министров, то надо согласиться с его программой и не мешать ему действовать». Государь оказался совершенно один в борьбе против конституции. «Почти все, к кому я ни обращался с вопросом, отвечали мне так же, как Витте, что другого выхода, кроме этого, нет».

В сущности, Государь и Витте обсуждали не какой путь избрать. Ни один из них не хотел идти путем диктатуры: Государь – не желая проливать кровь, пусть даже кровь мятежников, Витте – не желая передавать будущему диктатору власть. Обсуждение заключалось в том, что Витте убеждал Государя согласиться на конституцию.

Жаль, что эти переговоры Царя с министром не протоколировались. Положение было исключительно странное: монарх вынужден был отстаивать перед подданным основы самодержавной государственности. Беда была в том, что Витте был не одинок в своей вере в конституцию. За ним стояла вся либеральная Россия, мечтавшая о креслах в новоиспеченном российском парламенте. Государь не мог пренебрегать столь недвусмысленно выраженным мнением части своего народа, хоть и немногочисленной, но зато самой образованной. Он был напрочь лишен деспотических черт и не решился бы навязывать подданным свои взгляды на государственный строй.

Это было не противоборство двух человек. Это была борьба Государя против конституции и за тысячелетние устои монархической державы. Но Он потерпел поражение.

Проект манифеста в духе пожеланий гр. Витте был составлен за ночь и отредактирован на пароходе по пути в Петергоф – говорили, что текст был написан «на листе бумаги, вырванной из книги у буфетчика».

«Мы обсуждали его [манифест] два дня, и, наконец, помолившись я его подписал, – говорит Государь в том же письме. – Милая моя Мама, сколько я перемучился до этого, ты себе представить не можешь! Я не мог телеграммою объяснить тебе все обстоятельства, приведшие меня к этому страшному решению, которое тем не менее я принял совершенно сознательно. Со всей России только об этом и кричали, и писали, и просили. Вокруг меня от многих, очень многих я слышал то же самое, ни на кого я не мог опереться, кроме честного Трепова. Исхода другого не оставалось, как перекреститься и дать то, что все просят. Единственное утешение – надежда, что такова воля Божья, что это тяжелое решение выведет дорогую Россию из того невыносимого состояния, в каком она находится почти год».

Вот что Государь писал 16 октября тому самому Трепову: «Я сознаю всю торжественность и значение переживаемой Россией минуты и молю милосердного Господа благословить Промыслом Своим – нас всех и совершаемое рукою моею великое дело.

Да, России даруется конституция. Немного нас было, которые боролись против нее. Но поддержки в этой борьбе ниоткуда не пришло, всякий день от нас отворачивалось все большее количество людей и в конце концов случилось неизбежное! Тем не менее, по совести я предпочитаю даровать все сразу, нежели быть вынужденным в ближайшем будущем уступать по мелочам и все-таки придти к тому же».

Трепов, которого Император так выделял, тоже попал под влияние Витте и еще до отъезда того в Портсмут заявил Государю, что этот министр – единственный, кто сможет наладить отношения власти с обществом, а 17 октября с радостью встретил манифест. Так что в борьбе за самодержавие опереться было совершенно не на кого.

Словом, решение было вынужденным. Оно было принято под давлением, и прежде всего – давлением обстоятельств. В 1906 г. публицист Меньшиков написал, что русская конституция должна была быть написана на японской бумаге и еврейскими буквами. Но давил и гр. Витте, воспользовавшийся благоприятным моментом и прислужившийся к обществу вместо того, чтобы служить Государю. Через десять лет гр. Витте завещает высечь на своем надгробном камне текст манифеста 17 октября.

В манифесте нашлись строки, которые наверняка отвечали и мыслям самого Государя. «Смуты и волнения в столицах и во многих местностях Империи Нашей великою и тяжкою скорбью преисполняют сердце Наше. Благо Российского Государя неразрывно с благом народным, и печаль народная – Его печаль», – так начинался этот знаменитый акт.

Однако главное положение этого документа – «Установить, как незыблемое правило, чтобы никакой закон не мог восприять силу без одобрения Государственной Думы» – для Государя было чужим.

Одно из лучших объяснений неприемлемости конституции для Императора Николая II дал впоследствии архимандрит Константин (Зайцев).

«Царь, оставаясь Русским Царем, не мог себя ограничить западной конституцией, но не потому, что судорожно держался за свою власть, а потому что эта власть по своему существу не поддавалась ограничению. Ограничить ее – значило изменить не ее, а изменить ей. И тут напомним еще одно обстоятельство, еще более значительное для церковно-верующего человека: Русский Царь не просто Царь-Помазанник, которому вручена Промыслом судьба великого народа. Он – тот, единственный Царь на земле, которому вручена от Бога задача охранять Святую Церковь и нести послушание до второго пришествия Христова. Русский Царь – это Богом поставленный носитель земной власти, действием которого сдерживалась до времени сила врага. В этом и только в этом смысл преемственности русской царской власти от Византии…