Инженер и далее. Повести и рассказы

–Я его выбросила. –Смирнов, расширив глаза, открыв рот, выдохнул:

–Почему? Зачем выбрасывать? Ведь это мой труд, как можно выбросить чужое?

На что Мира:

–Он вам не нужен, я ведь все формулы вписала. – Возмущение Смирнова было безграничным. Он несколько раз воскликнул:

–Возмутительно, как вы могли, безобразие!

На громкие голоса из комнаты Владимира Андреевича, а теперь его, вышел Бакалеенко и вступился за свою сотрудницу.

–Прекратите! Не оскорбляйте Миру, она все сделала, напечатала, что вы хотите от нее!

–Ты что, Игорь, не понимаешь ее хамского поступка? На что Игорь в крик: –Оставь ее!

Буйный характер Смирнова захлестнул его волной гнева на непонимающего бестактности Миры Бакалеенко. Смирнов готов был взорваться по–уличному буйно, зло, бранно. Но мгновенно просчитав возможные последствия, предположив о интимной связи Бакалеенко с Мирой, получаемую им по хоздоговору в лаборатории приличную оплату, риск ее потери, громадным волевым усилием сдержался и молча, быстро вышел, оставив парочку зализывать раны.

Научная работа Смирнова в лаборатории продолжалась, аспиранты Бакалеенко работали в надежде сделать диссертацию. Но Бакалеенко не стал не только плодовитым научным руководителем, как Владимир Андреевич, выпустивший пятерых кандидатов наук, но и не „зачал” ни одного за все тринадцатилетнее руководство лабораторией. Правда, он преуспел в другом – построил дачный дом мечты своей жизни. Смирнову летом случилось побывать возле него по дороге к даче коллеги. Дом и вправду оказался на загляденье хорошим в сравнении с окружавшими его обычными дачами. Так без специального приглашенья он оказался в нем. Смирнова восхитил балкон, оторочивший всю длину второго этаж дома. Полезным оказался мимолетный разговор с супругой Игоря.

–Знаете, Слава, самые лучшие жены – это хохлушки. Смирнов был близок с несколькими хохлушками, но более привлекательными казались неизведанные еще девы Востока. Так вечный холостяк, представлявшийся с цыганским акцентом и плясовым выходом:

– Молодой, холостой, не зарррегшистрированный,– походя, узнал в каком направлении поворачивать голову в следующем пятидесятилетии.

А что же Владимир Андреевич? В лаборатории его давно нет, но о былых в ней днях и делах он поведал в письмах к Смирнову. И что же было, как он воспринимал их, ворвавшихся в его детище, как вспоминал то время?

В 1980 г. Владимир Андреевич восстанавливал здоровье в Институте кардиологии, и врачи категорически запретили ему работать с радиоактивными веществами, чем воспользовались ректор Вейс и проректор по научной части Страков. С последним Бакалеенко согласовывал многие вопросы, в том числе, покупку роликового стенда Смирнова у РВЗ, размещение его в лаборатории на Вальню, 10. Руководители института вынудили Владимира Андреевича написать заявление об уходе с должности научного руководителя на должность с.н.с.      Естественно, что освободившееся место было подготовлено для Бакалеенко. В это время Стреляева избрали парторгом кафедры Детали машин и он объявил, что все, что делает с.н.с. Гришко уже не имеет ценности. Придя в лабораторию с заведующим кафедрой, Стреляев заявил:

– Мы решаем теперь. Надо работать на республику.

Смирнов, встретив Стреляева через десятилетие, не зная описанной предыстории, разговорился с ним, поинтересовался о деятельности. Оказалось, что Володя давно ушел с кафедры, занимается торговлей, открыв маленькое кафе под лестницей Дома спорта, что для времен перестройки не было удивительным. Смирнов рассказал о тяжелом состоянии здоровья Владимира Андреевича и предложил ему:

– Володя, вот номер телефона Владимира Андреевича в Израиле, позвони своему научному руководителю, ему будет, конечно, приятно услышать голос ученика. – Смирнов написал Владимиру Андреевичу о встрече с Володей, на что тот в своем письме описал историю с визитом Стреляева в лабораторию и заключил:

– Представляете, как вы ошарашили его вручением моего телефона. Бакалеенко все же не доходил до такой наглости. Он мог попытаться украсть результаты работы, которую мы вели с Шоком, мог подстроиться под благодетеля (помните, перед защитой второй       оппонент Бакалеенко – Николай Харитонович приехал в Ригу на день раньше и Бакалеенко, увидев, что его плакат не подтверждает критерия заедания по оппоненту, кинулся его подгонять). Кроме того, он был трусоват, и только поддержка Стракова его вдохновляла. Черт с ними! Хватит!

Смирнов, водворившись со своим стендом в лабораторию, не раз задумывался:

– Каково состояние Владимира Андреевича, сидящего одиноко в комнатке под крышей дома, тогда как внизу, под ним, на первом этаже звучит роликовый стенд, на котором ведутся неведомые ему исследования. Тогда как прежде он, и только он, придумывал темы работ для целых пяти аспирантов, планировал и входил в планы работ нескольких Союзных министерств. Одно утешало Смирнова, что Владимир Андреевич закончил ведение экспериментальных работ, его зубчатый стенд тихо простаивал, активированных шестерен на нем не было. Иногда Смирнов оправдывал свое вторжение со стендом в лабораторию, как легкую месть, вспоминая участие Владимира Андреевича в изгнании Смирнова с кафедры Детали машин. И все же, на душе не было чистого покоя. Обижали они, молодые, загоняли создателя лаборатории, пожилого, больного бывшего научного руководителя в тяжелое душевное состояние. Неблагодарные.

Владимир Андреевич в Израиле жил, словно обороняясь от него и его ортодоксов. Остроумно об этом поведано им в двух его книжечках со стихами. Много критики он излил на свою новую жизнь в письмах к Смирнову. В одном из писем повеяло душевной тоской Владимира Андреевича:

– А ваши конверты сразу возвращают меня в ту, прожитую в другой стране жизнь, МиГ–3, истребитель 1940. Иногда конверты были с истребителем МиГ–25.

К этому времени, примерно в 1995г. лаборатория перестала существовать. Роликовый стенд, без ведома его создателя Вячеслава Смирнова, был бездушно уничтожен, распродан по частям, разрезан автогеном и продан в металлолом под руководством Бакалеенко, словно в отместку за разлад, началом которого был скандал с Мирой. Выручку от продажи металлолома Бакалеенко вложил в торговлю и стал оптовым торговцем бакалейными и продуктовыми товарами. Смирнов на арендованном в Москве оборудовании выполнил по контракту с компанией из США последнюю свою работу– исследование износа пары трения компрессора и фактически распрощался с научной работой. Почти как в “Тарасе Бульбе” у Гоголя – стенд меня породил, он меня и убил. Теперь сожалеет, что бросил свое детище–стенд на произвол, оставил его злым людям, не сберег, изменил, и потому, как цапля на высохшем болоте, ищет и не находит достойной пищи для ума и сердца.

Болезни преследовали Владимира Андреевича в Израиле – глаукома, сердечные проблемы и в конце концов онкологические, которые привели его к кончине 15 декабря 2007 года. Упокоился он на православном кладбище Tel–Hanan, Nesher, .

Владимир Андреевич Гришко, Израиль, 1991

Боба

О чудесах узнаешь из сказок. Рассказывают их мама или бабушка, реже – отец. Потом сам читаешь сказки с чудесами. Появляются то чудеса превращения лягушки в прекрасную царевну, то чудо ковра-самолета, то летящего Конька-Горбунка, то Кота, что ходит по цепи кругом. А после, “потом”, до последних наверно дней мечтаешь, ищешь, встречаешь, видишь чудо – красивую девочку или девушку. Увидев, чуть ли не столбенеешь потрясенный, робеешь, склоняешься мысленно перед ней, наделяя ее всяческими достоинствами и провожая долгим взглядом. И идет о ней молва, и хочется видеть это чудо

Женя

– красавицу снова и снова. Женя, Женя, Женя. До сих пор она ярко стоит в моей памяти. Из многих восхитительных ее определений хочется дать одно, объединяющее – черный бриллиант. Оправой его была плиссированная юбка серой шерсти или также плиссированная в красную клеточку, обтягивающий тугие большие груди тонкий серый шерстяной свитер и черные туфли на высоком каблуке. Походка вызывающе стреляющая, чуть враскачку. Губы круглые, алые и словно надутые. И еще – она их чуть-чуть распускала. Нос – небольшой, с хищно раздуваемыми крыльями. Глаза – черные солнца. Пухлые, с гладкой нежной кожей щеки. Чашечки колен круглые, с припухлостями. Нужно добавить, что юбки были всегда короткие, открывали коленки и разлетались при ходьбе, задираемые выпуклыми бочками. Лицом зимой и летом была смугла, кожа чистейшая и гладкая. Носила золотые кольцо на пальчике, цепочку на шее. Кожа всегда была на ощупь прохладна. Ни в какую жару, ни испаринки ни на лбу, ни на лице. Голос низкий, грудной, игривый, манящий. Всегда была с улыбкой с выдумкой, привлекающей к себе внимание. Что-то она нашла и во мне – любила легко, весело, смеясь. Обо мне и говорить нечего – любил, мечтал о ней и стремился к ней всегда. Она, единственная из всех, подарила мне свою фотографию, надписав „ Самому дорогому человечку на земле от Бобы. Рига 1963 г.” Назвал ее этим именем, и она охотно приняла его. Было еще одно– Каце. Оба нам нравились, очень ей подходили и использовались только не прилюдно. Фотографию я получил в кафе „Лира”, в котором побывал студентом – первокурсником на Новый 1957 год. Вспоминая и перефразируя строчку из Маяковского – Нам остались от старого мира кафе “Луна” , “Зелта руденс” и “Лира” – в Риге, на ул. Дзирнаву. Кафе „Лира”, с гардеробом в подвальном этаже и залом на первом. Зал разделен на танцевальную часть с несколькими столами. К ней примыкала кабинетная часть, открытая к танцевальной, с бархатными шторами, подвязанными плетеными шнурами с кистями. Шнуры можно было развязать, и кабинет оказывался интимно изолированным. Кабинок было четыре. В них – стол и два мягких дивана, на четырех человек. Потеснившись и добавив два стула, могли расположиться еще четверо. Пол танцевальной части подсвечивался снизу сквозь стекло с разноцветным узором в виде ромашки. Сидя в “Лире” в ожидании Жени, вспоминал первый визит в нее, новогодний банкет и Бэлу.

В июле 1956 г. сдал вступительные экзамены на дневное отделение механического факультета университета. В ожидании „ зачислят – не зачислят? Обошел ли пятерых в конкурсе на одно место? – провел неделю в селе Друсти с одноклассником Игорем, поступавшим на строительный факультет. Остановились у хозяйки дома, в котором до переезда в Ригу, жили я с мамой, ее близким и моим другом Александром Ивановичем Петровым, служившим оперуполномоченным в этом селе.

Я с мамой Александрой Ивановной , переехали в Друсти в связи со служебным переводом Александра Ивановича из Лизумса. Селение располагалось рядом с большим озером, на берегу которого белело двухэтажное здание латышской школы. С Александром Ивановичем мама сошлась в первый год по окончании войны, в Лизумсе, где Александр Иванович, родом из Омской области, село Токмак, окончил войну. Был круглолицый, с вьющимися русыми волосами и чубом, вылезавшим из-под фуражки, с синим верхом и розовым околышем со звездой. Лицо – в оспенных рябинках. Характером был жизнерадостный и веселый, улыбчивый. Ездил чаще верхом, изредка в бричке. Александр Иванович хотел, чтобы я называл его „папа”. И мама очень просила о том же. Но я упрямо отказывался, хотя отца Ивана Ивановича не помнил. Во второй год моей жизни он ушел на Финскую войну, вернулся раненым, вылечился, а в 1941 – был призван на Отечественную и погиб без вести. Мама рассказывала мне о нем, показывала его фотографии. Только его и считал своим отцом. Но Александр Иванович на мое противление не обижался. Подсмеивался:

–Упрямый ты мальчик. Это хорошо для жизни. Идя однажды вдоль озера к месту купанья, он вдруг обернулся, посмотрел на меня пристально и, смеясь, сказал:

– Скажу я тебе на будущее – будешь носить галстук обязательно. – Почему это вдруг, с чего это он о галстуке заговорил? До сих пор задумываюсь. – Но галстук и вправду носил многие годы. Нравлюсь себе и кажусь красивым обязательно при галстуке.

Александр Иванович на лихом коне

В Лизумсе наша квартира занимала второй этаж двухэтажного деревянного дома, оштукатуренного снаружи и покрашенного в светлый тон.       К дому примыкал сад с огородом. Был хлев с тремя коровами. Со всем хозяйством было много заботы, которые занимали маму и Александра Ивановича.

Александру Ивановичу и его “ястребкам”– помощникам приходилось периодически вести бои с латышскими „лесными братьями”, которых он считал бандитами. Один из “ястребков”, Вася Петров был сражен ими автоматной очередью, когда ехал на велосипеде по лесной дороге. Иногда приходилось осаждать сарай или землянку в лесу, а то и хутор, и вести долгий бой, выкуривая засевших там бандитов. В один поздний летний вечер бандиты навестили и нас. Мама и Александр Иванович

Тенора и Красотка

Александр Иванович, Славочка и мама – доит Бриту

Летом 1945г. в окно второг этажа влетела граната

поздно вечером сидели в кухне. Окно было распахнуто, горела лампа. В него влетела граната, упала на пол и взорвалась. На счастье взрыв приняла лежавшая рядом овчарка, и люди не пострадали. Я спал в комнате рядом с кухней, но взрыва не услышал и продолжал спать. Утром увидел стены и пол, побитые осколками, мокрое пятно от невысохшей воды, которой мама замыла собачью кровь.

Школы с русским языком обучения ни в Друсти, ни поблизости не было, и для продолжения обучения в пятом классе мама отвезла меня к сестрам в Ярославскую область, на Волгу, в деревню Черновка под славным городом Углич. Из Черновки один год я ходил за шесть километров в школу, в Углич. Мама покинула Друсти и Александра Ивановича, и уехала в Ригу, куда вернулся и я после года разлуки.

Теперь, с Игорем, в Друсти, после скитаний по берегам озер с удочками, катанья на лодке и многократных купаний, ужинали у хозяйки и отправлялись на ночевку на сеновал чердака сарая во дворе дома. Сенокос месяц как закончился. Сено было набито под крышу, пахло вкусно травами, какими–то цветами и медом клевера. Ложились на простыни и подушки из сена, но к утру оказывались в стороне от простыней, где-то рядом, в сене. Дни ожидания возвращения в Ригу все же тянулись медленно. И вот мы Риге. Встретились с Игорем в университете. В вестибюле с каменным полом, холодном и в жаркое лето, стены увешаны списками зачисленных в университет – уже студентов. Хотя они и были напечатаны на русском, но с трудом разыскал механический факультет и с волненьем стал изучать список. Нашел себя – обрадовался. Игорь себя не обнаружил и уныло вышел в летний день после такого холодного приема.

Осенью, в сентябре, всех первокурсников вывозили в деревни, на уборку то картофеля, то свеклы. Нашу студенческую группу разделили на две, примерно по двенадцать человек и в сопровождении двух преподавателей направили в разные колхозы. Руководителем моей подгруппы был преподаватель с кафедры теоретической механики Анатолий Янович Лац. Второй – Владимир Андреевич Гришко, заведующий лабораторией зубчатых передач.

И вот я с группой в поезде, поезд идет на Восток, в сторону Цесиса и знакомых мне Друст.

На стадионе “Динамо” в открытом бассейне в Межапарке до вступительных экзаменов абитуриенты должны были пройти проверку в легкой атлетике и плаванье, и принести справку в приемную комиссию о сдаче норм. Пришлось бежать полтора километра, прыгать в длину, бросать гранату и плыть 100 метров. В забеге обратил внимание на юношу высокого роста, черноволосого, который стал соревноваться со мной, и огорчился, когда на финише отстал от меня. Он оказался в нашей группе, зовут Жора. Открыли с ним дверь вагона, сели на пол плечом к плечу и обдуваемые ветром, вдыхая паровозные дым с гарью и брызгами пара, любовались проносившимися полями, лесами, мелькавшими столбами с бесконечно тянувшимися к их чашечкам вверх, а от них – вниз проводами.

На одной остановке я пошел к паровозу. В Лизумсе я любил приходить на станцию к приходу поезда, подходить к паровозу и рассматривать замасленные детали привода, вдыхать вкусный вырывавшийся из цилиндров пар, затыкать уши от пронзительного отходного свистка. Но ни разу не был в кабине. Ни сам не просился, ни машинисты не предложили. А тут, став студентом, осмелился и попросился в кабину проехать до следующей остановки. Машинисты без долгих уговоров разрешили. Пространство кабины между топкой и тендером с углем небольшое. Стоял в стороне от машиниста и помощника. Машинист следил за сигналами светофоров, и показаниями приборов, подходил к рукояткам управления. Помощник с лязгом откидывал прямоугольную дверку топки и широкой лопатой вбрасывал далеко в нее уголь, черпая его из тендера. Вбрасывал по многу лопат в грохочущее взрывами пламени жерло топки. Кабина быстро наполнялась жаром, пот выступал на наших лбах, а на помощнике взмокала почти не просыхавшая почерневшая от угольной пыли рубаха. Машинист разрешил мне подрегулировать скорость. Я повернул одну рукоятку и заметил, что грузики на механизме Уатта разошлись. Значит, увеличился выброс пара из цилиндра, давление в нем упало, и скорость паровоза уменьшилась. Кабину все время сильно трясло, словно паровоз катил по кочкам. Зубы выбивали дробь. В открытую форточку бил сильный ветер. Впечатление от скорости не было ничем ни приглушено, ни амортизировано. Все удары по стыкам рельс паровоз и кабина принимали на себя. Казалось, что быстро едешь в телеге.

В колхозе выдергивали из земли свеклу, обрезали ботву, набирали свеклу в кучки, а потом перебрасывали ее в редкие трехтонки. В воскресенье отпросился у Анатолия Яновича и на попутных телегах и пешком добрался до Друст. Пришел к брату Александра Ивановича – Ване Чухареву и его жене Шуре. Ваня приходился двоюродным братом Александра Ивановича, тоже родом из Сибири, и, демобилизовавшись, приехал сюда по его приглашению. Шура в войну работала у немцев в концлагере. Мама дружила с нею в то далекое время в Друстах.

Вечером в клубе, просторном, похожем на сарай, намечался летний бал. Афиша висела на дверях. Бал был большим событием для Друст и ближайших хуторян. Сначала показывали фильм, а потом были танцы под местный оркестр. Киноаппарат стоял тут же, рядом со зрителями и громко стрекотал. Фильм показывали частями. Части заканчивались и начинались мельканием непонятных знаков, слов со многими пятиконечными белыми звездами. Девушки жались вдоль стен, а мальчики теснились у входа. Пригласил на танго не здешнюю милую девушку. Назвалась Бэлой. Сама из Риги, работает на ткацком комбинате, живет по ул. Лачплеша, прислали убирать картофель. Впервые провожал взрослую девушку до ее колхозного общежития вдаль далекую. Не знал о чем говорить, какой тон взять, какой манеры поведения придерживаться. В общем, шли как двое колхозников из разных сел, на расстоянии. Возвращался назад за полночь при свете луны. Сокращая путь, пошел прямиком по полю с высокой травой. Трава в холодной по осени росе. Летом тоже приходилось поздно вечером ходить по полю босиком. Но и тогда было теплее, чем теперь в промокших по колено брюках. Одиноко и отрывисто кричал коростель. В поле, на моем пути, темнели непонятные силуэты. С опаской приблизился – дремлют стоя несколько лошадей. Одна положила голову на спину другой. А вот и молодой месяц проглянул среди черных туч. Проникся величием и очарованием ночи и подлунного поля. Маленький месяц, а я еще меньше. В дальнейшей жизни таких ночей больше не было, а эта осталась в памяти.

От сентябрьской ночи провожания Бэлы после танцев в клубе Друсти до наступающего Нового года прошло совсем немного времени. Наверно Бэла меня еще помнит, подумал и решил пригласить ее на празднование в “Лиру”. Впервые в ресторане с девушкой на Новый год. Все интересно, восхитительно, ново. И свет, и музыка, и запахи блюд, и компания. А Бэла была очень хороша. Но этот вечер был нашим последним. Просто, беспричинно и бездумно потерял ее из вида. Сожалею только теперь.

Через шесть лет после открытия для себя “Лиры” она стала местом встречи с Женей, когда появлялись даже небольшие деньги. Но и когда их у меня не было приходили. Женя, ничего мне не говоря, заходила в кондитерский магазин и возвращаясь без цепочки или кольца.