Притча

– В моем возрасте уже подыхать пора, – Владимир Романович пытается привстать на кровати хоть в какое-то подобие вертикального положения, но ложе проваливается еще глубже.

Строгий взгляд Ильи. Осуждающе качает головой. Осуждает он, конечно, слова старика, но никак не его попытку привстать.

– В Японии и в Китае люди в девяносто лет занимаются гимнастикой. Прямо на улице. Вы по сравнению с ними еще юноша, а уже хороните себя. Не стыдно?

Илья помогает Владимиру Романовичу присесть на кровати.

Владимир Романович недовольно фыркает. Пытается подбочениться на мятой разрыхленной подушке, но проваливается в нее по локоть. Наконец, он усаживается как ему удобно. Или насколько ему удобно.

– Вот, когда рожусь в Японии, тогда и поговорим, – говорит он голосом надтреснутым.

Илья собрал разбросанные вещи, разложил их аккуратно на спинках стульев и принялся за следующую работу – вытирание пыли.

– А дело не в Японии, – остановился. Приложил указательный палец к виску, – Дело вот здесь, в голове. Много бодрых, энергичных людей, пожилых людей есть и в нашей стране. Вот, Северный Кавказ, например. Не Япония, ведь? А люди живут и по сто лет. И наслаждаются жизнью. Любят ее. А вы?

Смотрю на Владимира Романовича. Уголки губ тянутся вниз, брови насуплены. Он глядит на неопределенную точку, будто бы не в пространство, а во время.

Я завороженно смотрю на него и представляю себе его мысли. Сначала отслеживаю траекторию его взгляда – он смотрит куда-то в окно, или сквозь пыльное освещенное лучами Солнца стекло окна. Или, как я неожиданно для себя уже подумал – он смотрит сквозь пространство, куда-то в прошлое. В то прошлое, когда ему было восемнадцать – ноги были еще более чем послушны, сил и энергии столько, что с лихвой хватило бы и на десятки лет в нынешнее время. Как глупо и легко растрачивается энергия молодости – подумал я на мгновение, но тут же вернул ход мыслей в направлении Владимира Романовича. Я смотрел на его глубокий задумчивый взгляд и представлял, о чем он сейчас думает. И всякий раз в своих фантазиях о мыслях Владимира Романовича, я видел молодого, сильного, готового свернуть горы парня Вову. Почему-то я не сомневался ни на секунду, что точно тот же самый образ сейчас в голове у Владимира Романовича.

Голос Ильи возвращает меня в реальность.

– Вот сколько вам лет? – Илья протирает одиноко висящую в центре потолка лампочку Ильича[13 - Лампочка Ильича» – патетическое название первых бытовых ламп накаливания в домах крестьян и колхозников в Советской России и СССР.].

Владимир Романович молчит. Он медленно подносит жилистую руку к лицу и подушечками указательного и среднего пальцев также неторопливо потирает подбородок.

Илья останавливает свою работу и пристально, может, даже с подозрением вглядывается в деда.

Напряжение.

Недолгое молчание прерывается резким вскриком.

– Не знаю сколько! Подыхать скоро! Вот сколько.

Владимир Романович грозно сверкнул глазами и, скривив брови, уставился в стену.

Илья продолжает работать тряпкой. Теперь очередь шкафа.

– Пятьдесят девять. Вам всего пятьдесят девять, Владимир Романович, – Илья говорил спокойно, размеренно. Не играя на нервах, а стараясь донести мысль.

Услышав эти цифры, я внезапно вздрогнул. Пятьдесят девять? Я думал, ему не меньше семидесяти. Да куда семидесяти, не меньше восьмидесяти. Лицо иссохшее, морщинистое, с изрытыми щеками и впалыми висками, словно на них были ямки. Он сидел в порванной в нескольких местах, когда-то белой, но уже густо пожелтевшей маечке и широких, как их называют в народе, семейных трусах. Сутулый еще больше тем, что, и сидя провалился в кровати. Руки, словно приделанные висели рядом. Редкие тускло-седые волосы торчали откуда-то из затылка и в области висков. Тяжелое дыхание, недовольный взгляд. Нет еще и шестидесяти. Некоторое время я стоял потрясенным.

– В вашем возрасте, – продолжал Илья, тщательно протирая засохшее на зеркале серванта пятно, – люди, только начинают жить. Вот американцы…., – Илья замолчал и принялся энергично тереть несдающееся пятно. Наконец, он с ним справился, выдохнул и продолжил, – Вот американцы или немцы после пятидесяти начинают жить полной жизнью. Активной жизнью. Полноценной. Понимаете?

Владимир Романович молчал с видом уже не недовольным, а, скорее, даже оскорбленным.

Он надрывно кашлянул.

– Я сейчас, – Илья вышел из комнаты. Послышался звук струящейся воды.

Я внимательно смотрел на старика, и чувство жалости крепко обуяло меня. Это чувство с самого начала нашей встречи медленно просыпалось во мне, и вот дало о себе знать. Я еще раз оглядел его с ног до головы. Представил девяностолетних японцев, делающих мостик, восьмидесятилетних кавказцев, танцующих на свадьбе правнуков, семидесятилетних американцев и немцев, фотографирующихся на фоне Эйфелевой башни. Мне стало до жгучей душевной боли жалко Владимира Романовича. И всех тех дедушек и бабушек, которые после полувекового юбилея начинают готовиться к смерти. Которые копят не на курорты, а на похороны.

Илья вернулся со шваброй.

– Эти самые немцы путешествуют по миру, – Илья начал протирать пол не менее усердно, чем шкаф чуть ранее, – Прилежно одетые, с румянцем на лице, с улыбкой.

Я вновь представил немецких пенсионеров на фоне египетских пирамид, Тихого океана и Амазонских джунглей.

– Поднимите, пожалуйста, ноги, – Илья протер по периметру и под кроватью Владимира Романовича. Остановился перед дедом и испытывающим прищуром на него уставился.

Тот за все время пока Илья проводил уборку в комнате и говорил, ни разу не посмотрел на него. И вообще взгляд его все время был направлен в одну сторону. Я вновь отследил куда. Телевизор. Старый тяжелый телевизор с кнопками под экраном. Я думал, таких уже не существует. Вдруг для себя я осознал, что все это время телевизор работал. По нему шел парад. Сегодня же девятое мая – внезапно вспомнил я. Великий праздник. Самый великий светский праздник в нашей стране. И не только в нашей.

Над телевизором, чуть закрывая по горизонтали верхнюю полоску экрана, нависала вязаная салфетка из ириса. Ею накрывали экран, когда телевизор был выключен. От пыли. Старые потертые обои. Мебель времен советского союза. На стене над кроватью ковер. Выглядел как новый. При том, что на полу лежал изношенный кусок плотной ткани, который с трудом покрывал половину пола. Белый заштукатуренный потолок частыми местами потрескался. Стол в углу. Одна табуретка с подбитой ножкой. Телефон. Дисковый. Я уже возвращал взгляд обратно на Владимира Романовича, как заметил таракана. Он быстро забежал за шкаф. Они еще существуют – удивился я.

Илья что-то говорил деду, когда тот вдруг встрепенулся и попытался встать с кровати. Но у него не получилось. Пружины недолго покачали свалившегося деда, и только они успокоились, он начал. Начал нервно.

– Ты думаешь мне нравится такая жизнь, – голос деда и без того сиплый, совсем заглох.

Илья тут же подскочил на кухню и скоро вернулся со стаканом воды. Он пытался успокоить разволновавшегося деда, но тот только вошел в раж. Большими и частыми глотками осушив стакан до дна, он продолжил.

– Думаешь, я не хочу моря или гор? Думаешь, я хочу считать каждую копейку? Думаешь, я хочу хрипеть, кашлять, корчиться? Хочу тяжело дышать, есть на завтрак, обед и ужин эти поганые таблетки? С трудом доходить до туалета?

Голос Владимира Романовича сорвался. В глазах блеснули слезы.

– Думаешь, я не хочу нянчить внуков? Не хочу давать советы своим детям? Думаешь, я не хочу быть нужным? Но всем плевать на старого больного деда. Всем. И даже моим детям. Мы подняли их на ноги, мы по пять раз вставали за ночь, чтобы их успокоить. Мы работали, как проклятые только бы у них все было, только бы они ни в чем не нуждались. А сейчас…. А сейчас им не нужен старый и больной отец, – он негромко заплакал.

Илья принес еще воды. Сел рядом, приобнял старика. И в его глазах я увидел слезы.

Прошло около двух минут. Старик медленно протер глаза. Прокашлялся. Сделал глоток воды.

– Простите, – чуть слышно произнес Илья, – Я не хотел, чтобы так получилось, – в лице его проявилось выражение глубокой печали.

– Ты последний человек, кто должен просить у меня прощения, – сказал Владимир Романович, – Только ты и есть у меня, – было видно, как важны для Владимира Романовича эти слова, и как много моральных сил он прикладывает, чтобы их произнести.

И вновь пауза.

– Только посмотри на них, – Владимир Романович кивнул головой в сторону телевизора, – Какие танки! Какие ракеты! Какое оружие! Сколько денег вбухано в это все. А между тем, сотни тысяч стариков не могут найти лишней копейки. А те старики, что дали им возможность бряцать всем этим сейчас, которые дали вам мирное небо, как они любят говорить, живут хуже, чем в войну. В войну пусть и не было хлеба, но люди были честнее. Так говорил мне мой отец. И я это знаю.

Тишина.

– Я сорок лет отпахал на нашем заводе, – взволнованно проговорил Владимир Романович, – По двенадцать часов. Отдавал всего себя. Три года в армии. Всегда исправно платил все эти налоги. Разве я не заслужил Италий и Испаний? Океанов с пирамидами? Ладно, я. Моя пенсия более-менее. А моя соседка. Восемь тысяч. На ней еще и сын со своей семьей, который не может найти работу. Восемь тысяч! Стыдно. Тьфу.

Тишина.

– Разве мы хуже этих немцев, этих американцев? Хуже?

– Нет, конечно.

– А, получается, хуже. Недостойны мы океанов. Понимаешь? Недостойны и все.