Казачья Молодость

В тот раз мы долго бродили по берегу реки. Прощаясь, я попросил ее, если можно, встретить меня со скалы, когда пароход – а на нем буду и я – даст гудок.

– Хорошо я буду вас встречать вот этим белым газовым шарфиком прямо с утёса. И это будет сигналом к нашей встрече, – уверенно сказала она.

– Уж я и не знаю, что сказать, как тебя отблагодарить, – смущаясь, сказал я.

Мы вернулись к коляске. Я стоял в стороне, когда пара серых скакунов плавно взяла с места. Когда кони вынесли коляску на тракт, в ее руке взвился белый шарфик.

И все же весь обратный путь мысль об этой красивой девочки с картинки цветного журнала как-то быстро улетучилась, а осталась мысль от встречи с ссыльными казаками. Думая о них, я не мог представить, как несправедливо устроен мир…

5

Счастливым – от предстоящего первого дальнего плавания с отцом – я влетел во двор дома. Даже не обратив – почему ворота стоят нараспашку? Такого раньше не было. Радостный – я влетел в дом. У раскрытого окна сидела мать в черном, худая и бледная.

Умер дед. Смерть деда была первой смертью, которую я увидел воочию. Может впервые я вдруг осознал, что и я смертен. Что и со мною может случиться это самое дикое и ужасное. Хотя уже тогда мне было ясно, что все живое – оно когда-то погибнет. Вспоминая ту первую в доме смерть и мои ощущения, то на память приходят слова, что все радости открывают в человеке меньше, чем дно скорби. Полный горечи я забился в избушке Петьки и не выходил до темна, хотя слышал, как Лукерья не раз звала меня по двору. Но я не откликался. Я думал о старике. Думал о нем и вспоминал его слова, когда Лукерья хлопотала над моей очередной раной: «Ты, тетка, казака не жалей, ему твоя жалость ни к чему. Он не девка. Это ей рожать да кричать». Теперь эти слова доносили до меня ангелы с небес. Помню, после этих слов, я никогда не плакал, хотя слезы от боли катились градом. А дед гладил по голове и приговаривал: «Не плачь казак – атаманом будешь вот таким большим и сильным как я. Бывало и мне было больно, когда, помню, тяжелая турецкая пуля ударила прямо в мой нательный крест и прошла скользом. Вот оттого-то я и стою перед тобою, а не то давно бы сгнил в земле. Казачья судьба, паря, такая, что ее доброму не пожелаешь, а дурному – жаль отдавать, запоганит. Это наша с тобою доля и ее никому не отдавай и не изменяй. Это наш крест!». Так, бывало, дед заговорит мою боль, а там, глядишь, и слезы просохли.

Потом в годы воин я много увижу смертей и близких мне людей, и не близких. Но смерть деда показалась мне такой жестокой и несправедливой – будто туча закрыла в тот день солнце. Было для меня сущее затмение и оно, казалось, лишило жизни всего сущего. Да, коротка жизнь и так неожиданна всегда смерть…

Помнится, однажды – а было это в последних днях школы – я прибежал в дом и крикнул с порога:

– Мама, дядя Андрей сказал, что я вступил в отроческие годы. А что это – отроческие годы?

– А это то, что дядя готовит тебя в гимназию. Ты стал взрослым, но ты еще мал ростом. Я против этого, сынок! Нам нельзя друг без друга – мы будем скучать, страдать, маяться, волноваться. А волнение – это, сын, болезнь. Это будет болезнь одиночества с моей и с твоей стороны. Отрочество – это взросление. Ты уедешь, а там и Веру надо будет отдавать в чужую семью. С кем останусь я?

– Да у тебя целый двор…

– Петька, он человек святой. Но с немым – все одно, что с конем – понимает, а сказать не может. А дядя Андрей хвалит тебя по школе и говорит, что твой путь один – гимназия. Что ж если все так, то мне ли возражать, ведь мой век недолог…

Был август. Я вернулся из далекого для меня путешествия на крайние южные станицы. Был я полон впечатлений и от южных станиц и от самой реки. Софи встречала меня, как мы договорились – на утёсе я заметил еще издали ее белый шарфик в выброшенной вверх руке. Издали шарфик бился на ветру, как крылья белой птицы, пытающейся взлететь… Один короткий и два продолжительных гудка разорвали тишину тихого течения жизни…

Спешил, побывав у дяди и взяв у него коня, только домой. Как много мне хотелось рассказать матери. Но в доме я нашел ее больной. Она лежала. В доме был доктор. Когда доктор ушел, тетка Лукерья шепнула мне на ухо: «Молись Богу и проси матери здоровье».

Вскоре вернулся и отец, и, не откладывая, стал тут же собирать в гимназию. Размеры, снятые с меня для пошива мне формы, были отправлены задолго дядей к сестре Бутина, комнатку в доме которой мне отвели уже.

– Жаль, что мать слаба, – говорил отец спокойно, – но жизнь такова, что ее не остановить. А уж чему быть – тому не миновать.

Рассуждая о сборах, на которые Бутин отвел нам два дня, мы кружком сидели вокруг постели матери. Я с жалостью смотрел на мать, ее худое, изможденное болезнью лицо и готов был умереть, чтоб только она жила. Может решение отца увезти меня из станицы – а мать была против этого – и подорвало ее и без того слабое здоровье.

– Хилый от рождения, а еще твоя болезнь… Тебя там заклюют, – тихо проговорила мать.

– Говорят, там большой дом у сестры Бутина. Две дочери. Сама сестра – учитель гимназии, так что ты, маманя, не переживай. Я не пропаду. Я же взрослый и смогу за себя постоять. А письма буду писать часто. Да, видит Бог, как сказал дядя, судьба жестоко обошлась с нами.

Все два дня я не отходил от постели матери. Читал ей старые книги по ее желанию. Подавал в назначенные доктором часы ее лекарства. Мать, видя мои старания, пыталась улыбнуться. Мы подолгу говорили обо всем, о чем раньше и слова не сказали. Мать переживала только об одном, – кто так будет за ней ухаживать, как делал я?

– Пропадешь ты там, Яша, – слезно твердила мать.

– Судьба все решила за нас. От нее мне не уйти. Ведь я хочу увидеть мир.

– Да, сын, отец – твоя надежда в твоих мечтах. Ты уж его не подведи в своем учении, чтоб отцу не было стыдно за тебя. Держись его… Он мне сказал, что выведет тебя в люди.

– Ты держись, мама. Я не подвиду ни тебя, ни отца. Я хочу учиться, и я все смогу. А еще я стану знаменитым наездником. Так сказал дядя.

Мать, смахивая слезу, потянулась ко мне и поцеловала. Сердце мое сжималось, глядя на мать.

– А может, Бог даст, я не выдержу экзамен? – сказал я, обнадеживая мать.

– Нет, нет, сынок, ты сдашь. Я читала твою Грамоту из школы. Она дана тебе «За усердие в учебе и прилежное поведение». Так что я уверена. А то, что я по слабости материнской сказала, чтоб ты остался, так ты этому не верь. У тебя своя жизнь…

Глава 3. Гимназия

1

Покидая станицу, я не знал, что оставлю ее на долгие годы.

С отцом я простился дома. Он уходил в реку, чтобы поздней осенью с осенним паводком вернуться с грузом. Человек он был ответственный перед своим хозяином Бутином, которого он считал благодетелем: помог определиться с жильем мне в Губернске. А потом – отец не любил проводы. Долгие проводы, говорил он, это долгие слезы. Но прощаясь, он сказал в доме:

– Учись и чтоб ничто не должно отвлекать. Карманные деньги у тебя будут небольшие. Живи скромно. На ежегодные каникулы с приездом в станицу не рассчитывай. Учеба для казака- это та же служба. Ничто не должно те6я отвлекать…, – скупо проговорил отец.

Мать бледная, измученная болезнью собралась меня проводить до города. На выезде из ворот стояли тетка Лукерья и Петька. Тетка, похоже, даже всплакнула, а немой весело махал картузом. Пока с ними прощался, подошел крестный. Крепко обнял, пожелав во всех делах удачи. Прощаясь, протянул свою узкую ладонь с длинными крепкими пальцами.

Отъехали. Вожжи взял Гриша. Он знал об отъезде Бутина в Губернск, а потому пришел проводить меня. Я обернулся – и мысленно простился со станицей. Махнул еще раз рукой Петьке и Лукерье.

Отгремел по мосту через речку детства Песчанку материн тарантас. «До свидания, детство!» Только и успел подумать я. А уж конь наш Башкир вынес нас на каторжный тракт. Вспомнилось время детства, тракт, этап каторжан и мальчик, который спешит, боясь отстать от этапа. Но вскоре тракт отойдет в историю. Он отживал. Когда я вернусь сюда, тракт забросят – он отойдет, как говорится, в придание старины далекой… И все ж я обернулся еще раз в сторону тракта – там невдалеке на обочине дороги высоко стоит их школа. Помнится, как из окон ее мы видели этапы бредущих людей до глубокой осени под проливными холодными дождями…

– Ну, что, Яков, сняли тебя с якоря? Куда теперь плыть будешь? – крикнул паромщик.

И только тут я понял, что мы уже на пароме.

– В Губернск, – ответил я, озабоченный до этого трактом.

– Жаль, теперь моя палуба опустеет без тебя.

– Я тебе из города новую тельняшку привезу, как моему старому другу и моряку.

– Да, мой тельник пора в музей сдавать.

– Ты сам уже музейный экспонат.

– Мы ведь дружки с тобой. Увидимся ли еще?

– Обязательно, дядя Федор!…

С парома пыльная дорога пошла в гору. Поднялись на ровное место. Здесь Нижний рынок. Запахло свежей рыбой. Нас уже ждала коляска от Бутина. На козлах сидел угрюмый чернобородый мужик. Он горским гортанным акцентом крикнул, увидев нас:

– Хозяин уже ждет вас.

Стали прощаться. Мать, не вставая, обняла меня и трижды поцеловала, будто она видит меня в последний раз. Обнялся с Гришей. Мать что-то хотела сказать, но слезы ее перехватили горло и теперь она только вздрагивала от рыданий. Уже в коляске горца – я обернулся, глянув на реку и нашу станицу вдали. Простился со всем тем, что заполняло мое детство. И только теперь увидел на краю высокого берега знакомую фигурку девушки. Она махала рукой.

– Настя! – вырвалось у меня.