Казачья Молодость

6

Мой незрелый младенческий возраст миновал. В год я стал казаком, дед подарил мне шашку и нагайку, а вот крестному моему так не терпелось что-то подарить мне настоящее казацкое и он – не черт ли его попутал – вручил мне казацкое атаманское седло. Да, оно принесет мне многих побед в конных скачках, но и бед то же. Ведь по старой казачьей заповеди нельзя дарить седло раньше, чем коня. Дядя Андрей, брат моей матери, обещал подарить коня – стригунка, но что-то у него не вышло. А я догадываюсь, почему не вышло. Ведь он атаман староверской станицы, а уж Дарья, его сестра, рассказала ему про то, как крестный мой посвящал меня в казаки с благословления наследника престола. Оттого-то он и сам не приехал в день года моего рождения. Будет ли седло виновато в моих бедах – трудно сказать. А потому меня будут подстерегать беды, что я выйду из привычного казачьего мира в мир чуждых мне отношений.

А между тем в мою жизнь входили новые люди, становясь неотъемлемой частью моей жизни. По мере роста у меня появился интерес к взрослым. Думаю, в этом было мое желание стать быстрее самому взрослым. Так что среди сверстников по станицы у меня не было друзей. Разве что Пашка, мой двоюродный брат, но он быстро взрослел и ему было не интересно водиться со мною. Зато у меня осталась на всю жизнь память о старом казаке по имени Филип или просто Филя. Он Георгиевский кавалер, мог часами рассказывать о войне с турками. Я же слушал его, хотя он мог одно и то же рассказывать по несколько раз о подвигах казаков. Рассказы его расширяли круг моих познаний, и во мне росло желание познать еще и еще. Казаку надо торопиться жить – смерть за ним ходит по пятам… Наши общения порою затягивались так, что меня уже разыскивала тетка Лукерья по просьбе матери. И чаще всего она находила меня на скамейке среди стариков у казачьей избы. Мать иногда не зря называла меня «старичком», так как я начинал рассуждать по- взрослому. Может тогда во мне под влиянием услышанного родилось желание самому все увидеть, став путешественником. Нет, такого слова «путешественник» я пока не слышал еще, но в школе стоит ему появиться, как я буду готов сделать это слово смыслом жизни.

В станице деда Филю звали «Кутузов». Ходили слухи, что, мол, подсматривал за девками через оконце в бане, где он чаще ночевал. Увиденным, мол, дед так увлекся, что выдавил стеклину, так что голова его оказалась наружи, а обратно он ее вернуть не мог и, мол, орал быком, зовя хоть кого, на помощь. Помог выбраться внук его Пашка. Он то и разнес про это на округу и он же дал ему это прозвище «Кутузов». А все потому, что дед порезал бровь о разбитое стекло и ему наложили повязку так, что она закрыла ему один глаз. Дед во всем винил Пашку за то, что тот, шалопай, не сделал все, как надо, оттого, мол, и рана произошла. А было это все потому, что дед постоянно ругал Пашку, так как он не помогал отцу Селивану, брату моего отца. Ведь в доме помимо Пашки еще четыре девки и постоянно беременная мать, а Пашки по целым дням не бывает в доме. И то, что я, мол, за кем-то подглядывал, – это, мол, Пашки брехня. Так пытался дед отнекаться, когда он слышал эту историю от стариков. Где бы он ни появлялся, над ним смеялись все станишники. И первым зубоскалом был Пашка.

У деда была страсть лепить из глины коней и всадников. Обожженные и раскрашенные, как положено – коней по масти, казаков по справе – он собирал их в отряды и устраивал целые баталии сражений тех, в которых он участвовал. Все передвижения он сопровождал бурным рассказом. И всякий раз, когда он в бой бросал лаву казачьей сотни, то всегда турки бежали. Я сам загорался боем и с азартом по его команде бросал свою сотню в бой. Как я переживал, что именно в этом бою он получил ранение. Но я не оставил поле боя, продолжал дед Филя, видя, что в бой вступил сам Баклан-паша. Так турки прозвали нашего отчаянного командира Бакланова. Говоря так, дед выдвигал вперед крупную фигуру всадника Баклан-паша. Когда решается судьба боя Бакланов всегда впереди. Это был сущий сорвиголова! Турки его боялись и уважали. На его груди всегда сверкал крест святого Георгия. Сказывают, сам царь вручил ему. Баклан-паша, говорили турки, сущий дьявол. Первая атака, далее рассказывал про сражение дед, результатов не дала. Тогда Баклан-паша собрал в кулак всех нас, оставшихся в живых, и бросил туда, где турки нас не ждали. Рассказывая подробно, старик горячился, махал руками, подавая команды. Я понимал, что он и сейчас переживает, будто участвует в настоящем бою. И вот мы, продолжает старик, пошли на штурм горы Чакма – и взяли ее. Победа! Тут он широким жестом сбросил на землю все фигурки турок. Сущий Суворов – этот Баклан-паша. Мы смяли остатки турецких войск и ворвались в Карс. Так завершил свой рассказ дед Филип. Бакланов был ранен осколком, но бой довел до победы. Был в том бою ранен и дед в ногу от тяжелой турецкой пули, но с коня не слез. За тот бой Баклан-паша получил орден Святой Анны и титул походного атамана. Рассказывая, старик так разволновался, что по ходу рассказа не раз смахнул слезу. Вот таков он был, Баклан-паша, рубака-атаман. Закончил старый казак…

Я крепко дружил с нашим «Кутузовым». Я помогал ему в поисках в округе станицы нужной для лепки фигур глины. Возвращался я обычно из таких походов в грязной от глины одежде, а то и со ссадинами на коленях. Мать, при виде меня, всплеснув руками, начинала ругать. Я стоял, молча уставившись в пол, готовый ко всему. Мать обычно успевала только сказать: «Опять!» – как тетка Лукерья, подхватывала меня и относила в избушку к Петьке, где у нее уже заранее все было готово, чтобы отмыть меня и переодеть. Правда, однажды, должно не выдержав, сказала: «Придется за все ответить перед отцом». Но отец, помнится, усталый с дороги и радостный от встречи с нами, говорил матери «потом», когда она пробовала пожаловаться на меня. Потом все это забывалось. Отец любил нас, сыновей. Но Гришу особенно. Во-первых, с ним никогда ничто не случалось. Послушный. Мать на него никогда не жаловалась. А мне, бывало, уходя в реку, скажет в сторону: «Ты уж мать побереги. Она переживает за тебя…» А за столом он громко скажет, что казак, как птица, вольный человек. Природа сама, продолжит он, знает, каким рождается человек и что из него выйдет. У любого истинного казака в суме, притороченной к седлу, лежит дорога. И не одна она может быть у одного, а у другого – всего одна, ему и выбирать нечего. Вот и у меня река – это моя дорога. Она тянет и зовет меня и в зимний мороз или в пургу, и летом в сухой зной, когда ты рискуешь посадить пароход на мель. Любая дорога – это риск. И к этому надо приучать с детства. Слушая отца, я вспомнил, как в одну зиму налетел из степи снежный буран. Ветер свирепо бился в стены дома, тем приятней чувствовать себя в тепле под их защитой. Помню, на утро мы обнаружили, что дом наш занесен снегом выше крыльца. Потом Петька откапывал нас, а мы потом весь чистили от снега двор. А ведь в ту пургу отец был в «реке». И я помню, как мать, глядя в заснеженное окно, напоминала нам об отце.

И все же лучше из детства запомнились летние дни, так что детство представляется летним периодом в жизни. В жаркий полдень сонно плывут в светлом небе облака. А то вдруг налетит южный ветер, он принесет горячий воздух степи, запах зреющих хлебов и степных горьких трав…

7

За стеной скотного двора была работницкая небольшая избушка. В ней жил наш работник Петька немой. Здесь всегда пахло дегтем и конским потом от седел, сбруи и потников. За крапивой и лопухами эта избушка притягивала меня. Мы с братом относились к Петьке как к сверстнику, и он был рад такому общению с ним. Отец привез Петьку с городского базара. Видит, парнишка по всему бездомный, но не отходит от рядов, где продают коней. В первое время он выглядел запуганным зверьком. Мы пытались и так и эдак выведать из него хоть что-то, но он только метал по сторонам острый взгляд вороватых глаз. А то просто отрывисто зло мычал, озираясь: то ли ища защиты, то ли возможности сбежать. Но когда мать взяла его под свою защиту, он успокоился. А вскоре она стала относиться к нему, как к приемному сыну. Бывало, на дню не раз спросить тетку Лукерью – покормили ли Петю? И все ж в его взгляде исподлобья таилась какая-то тайна. Когда я с братом пытался узнать у него, где его родители, то он закрывал лицо руками и сквозь пальцы проступали слезы… Иногда он пытался что-то сказать, но не мог. Он, похоже, владел отчасти грамотой немых на пальцах, но мы этой грамоты не знали. Мать, видя, что мы обступили немого, звала нас и после этого отчитывала: «Ребята, убогого грех обижать. Оставьте его в покое.

К празднику мать всегда готовила всем подарки, и не было случая, чтобы она забывала про Петра. То новый картуз мы на нем увидим, то новые сапоги. Помню, тетка Лукерья его лечила то горло внутренним салом с горячим молоком, то на грудь ставила компрессы, а то губы его чем-то смазывала. Я тоже не упускал случая чем-то помочь ему на скотном дворе. Помню, с ленивой грубостью под напором моих силенок открывались ворота, и острый запах конюшни вырывался мне в лицо. Это не смущало меня, а, напротив, с годами в этом запахе навоза конюшни я находил даже что-то привлекательное. Здесь жили кони. Они, похоже, жили какой-то своей особой жизнью. Она проходила в их долгом стоянии, звучном жевании сена или хруста овса. Я представлял, как ночью они ложатся и спят – не могут же они только стоять. Видно это случается в самые темные, глухие часы ночи, чтобы потом днем стоять и пережевывать в молоко своими крупными зубами овес, теребить, забирать теплыми губами сено. Душистое сено с запахами степных трав и вольного ветра.

Наши кони: рыжий Башкир и Серый – ухожены, с лоснящимися гладкими крупами, до которых так и хочется дотянуться. Жесткие хвосты почти до пола, в гривы Петька им прилежно расчесывает, ведь они – украшение коня. Серый что Сивка-Бурка. Только его крупные лиловые глаза смотрят на меня чужака с опаской. Какими все же они выглядят гигантами по сравнению с моим тощим телом и хилым ростом… Кони! Сколько лет они будут рядом со мною. Я почти все узнаю о них и самое ценное в них: они самые верные из всех верных вам друзей. В этом меня убедят годы учебы в кавалерийском училище и в годы на фронтах первой мировой и гражданской воин.

Я довольно быстро подружился с Петькой. Стал чаще у него бывать в его избушке. Он был всегда рад моему приходу. Он угощал меня. Мы ели подсоленную корку ржаного хлеба с зеленым луком, с редиской, а то и с бугристым огурцом. Так за простой трапезой я приобщался, сам того не осознавая, к самой земле, ко всему тому, из чего создан мир.

Бывало, что мы с ним верхами выгоняли скот на пастбище на заливные луга реки Шумной. Однажды нас накрыла гроза. Воздух вокруг стал тяжелым, все теснее стали сходится мрачные тучи. Потускнело. А солнце, не закрытое тучами пекло еще сильнее. Где-то в высоте в самой глубокой ее выси стало погромыхивать, а потом и вовсе греметь, раскатываясь гулким эхом. А то вдруг с треском ударит гром и все вокруг осветилось мертвым светом молнии. Мы только-только успели загнать скот в загон, а сами под навес, как ливень обрушился стеной вперемежку с горошинами града. Вся природа на наших глазах металась и трепетала под гибнувшими порывами ветра. «Свят… свят!», – крестился я. Петька то же что-то шевелил губами. Капли дождя с ветром попадали на меня – Петр накрыл меня плащом. Я пожал ему руку. Вот тогда я окончательно понял, что мы настоящие друзья. А гроза быстро прокатилась, природа успокоилась, вздыхая всей грудью сырой, насыщенный живительным озоном воздух. И туча, развалившись, стала нехотя отползать на восток…

И все же я по-прежнему был связан пуповиной детства с природой и она, живая, прекрасная во всех красках пока охраняла меня от людей, от их сложной, а порою жестокой и опасной жизни. Зато в моей маленькой жизни детства появился друг, пусть он был немой, но я слышал, как во время грома он произнес первые, хоть и корявые, слова…

Так постепенно мир мой стал расширяться хотя бы тем, что природа привлекла мое внимание.

8

Я уже понял, что в конюшне была своя жизнь. Хотелось разгадать ее. Ведь я понял слова крестного, что каждая лошадь имеет в году свой заветный день, ее праздник. Праздник коня! Этот праздник приходится на день памяти покровителей коней святомученников Флора и Лавра. В этот день, сказывают старые легенды, конь так и норовит ударить человека в отместку за свое вековое лошадиное рабство. А чтобы этого не случилось, в этот день коня запрягать нельзя, дать ему волю, украсить коня лентами. Но все это уж не такая уж легенда. Помню, в этот день тетка Лукерья всегда заставляла Петьку подкрасить деревянную фигурку лошадки на коньке крыши. Вот от этого деревянного коня, говорит при этом тетка, верхушка крыши называется коньком. Конь всегда был, продолжает рассказ тетка, оберегом жилища человека. Даже, если коня нет, то на видное место вешают подкову. Она защищает нас от сглаза, порчи и всякой дурной нечисти. Обо всем этом говорили в старину, а ноне вы не любопытны, заключила тетка Лукерья.

Рядом с конюшней каретный сарай. Здесь стоит мамин тарантас, отцовские дрожки и старый дедовский возок поселкового казачьего атамана. Все это сделано, чтобы путешествовать, ибо они созданы для дороги. В задке возка был таинственный дорожный ящик. И возок и ящик привлекали меня своей старинной неуклюжестью и присутствия в них что-то от прошлого…

Юркие ласточки непрестанно сновали черными стрелами взад и вперед под крышу сарая, где они лепили свои гнезда все так же, как и сотни лет. Для них время словно не существовало или оно для них и вовсе остановилось. Ворота сарая были всегда открыты, так что я порою подолгу смотрел на ласточек и слушал их щебетанье. А то забирался в тарантас или возок и воображал, что еду куда-то далеко, подпрыгивая на ухабах… А даль меня тянула еще с детства. То неизвестное, возможно, даже с риском для жизни. В той дали, мне казалось, жизнь так широко размахнется, что можно ее и вовсе потерять за что-нибудь или кого-нибудь. Вот и в сказках, что читала мать или брат Гриша, так и сказано о том неведомом, что поджидает хождение за тридевять земель. Так во мне, наверное, просыпалась та казачья доля предков наших землепроходцев, которые уходили открывать то неведомое, что они и в сказках о нем не слышали даже.

А ведь спустя годы я вернусь на это место и даже загляну в этот сарай. И вот тогда в годы гонения на казачество, когда было время геноцида казачества, я найду здесь полное запустение. Ведь пронесся ураган, он вырвал с корнями целые казачьи роды, даже казачьи станицы. Некоторые из них и вовсе исчезли с лица земли, ибо исчезли названия станиц. Так исчезнет самоназвание станицы Монастырской, на ее месте будет поселок Калиновка.

Наш каретный сарай тогда будет зиять зловещей пустотой, а на конюшне, покинутой ласточками, шуршал одинокий ветер, как одно лишь напоминание некогда живого… Вот такие жуткие мысли о черной дыре, которая только и осталась на месте некогда процветающей казачьей станицы. Тогда как от дома остался только обгорелый остов. Теперь здесь одно из самых глухих мест на свете. Здесь теперь стала дарованная природой пустыня. И в этой пустыне, что владела на месте станицы, из бурьяна я услышал коротенькую песенку овсянки…

9

Моя жизнь становится разнообразнее.

С матерью ездил в станицу староверскую Сбега, откуда родом моя мать. Я не любил жену атамана этой станицы дяди Андрея. Тетка Матрёна была убежденной беспоповской староверкой. Она в свое время была настоятельницей староверского скита, но с тех пор, как в скиту поставили никоновскую церквушку, чтобы служить по новому обряду, Матрёна ушла из скита, а вскоре и сам скит стал хиреть, прейдя в запустение. Я до сих пор помню ту первую встречу с Матрёной. Тогда я еще многое не понимал в старой вере и то, как и почему произошел триста с лишним лет тому назад раскол православной веры, но меня тогда возмутило, как она отозвалась скверно о моем отце, что он, якобы, не защищает мою мать от нападок со стороны станичников. Тогда я ей ничего не мог сказать в защиту отца. Но и спустя годы, я всегда буду с большим желанием обходить встречи с ней. Она одного не могла простить отцу, что он всех детей крестил по новому православию, а не по старому, как ей хотелось.

Зато с дедом Филей я встречался часто. Мы с ним, почитай, каждую неделю, а то и дважды в неделю, отправлялись на поиски нужной глины. Мало того, что она была подходящей, а чтоб была нужного цвета. Я, бывало, ползая по скользким склонам оврагов после дождя, был весь в ссадинах на коленях, а руки горели, обожженные крапивой. Но принесенная мною глина оказывалась негодной. Иногда он долго мнет принесенную на пробу глину в своих руках, а я с надеждой жду его решения, а он, как ни в чем не бывало спокойно скажет: «Не та, паря!». И потом он еще не раз скажет: «Не та». И вот, взяв глину из моих рук, не глядя на меня, – а на мне от грязи и рваных на коленях штанов вида вообще никакого, наверное, не было, и я уже, вопрошающе глядел на него: долго разминает между пальцами, иногда поплевывая на глину, чтоб стала пластичной, усы его вдруг поползли вверх, взгляд посветлел: «Вот это, паря, то! Из нее мы с тобою таких налепим коньков, что не стыдно будет показать нашему атаману». А уж как я был рад, что угодил деду. Наполнив сумы при седлах наших коней глиной, мы тронулись в станицу Сбега – она была у нас по пути домой. Мне хотелось поговорить с дядей Андреем: мать всякий раз, как я бывал близко к Сбегам, просила спросить, как здоровье у них в семье и что у нас все здоровы. Но дяди не было, а тетка Матрёна завела только моего коня во двор и заставила слезть с коня и снять одежду. Старого казака она во двор не пустила. Он уехал.

– Я выстираю твою одежду. Быстро снимай. Матери и без того дел по горло, поди, – не слушая моих возражений, твердо говорила тетка.

Увидев на мне второй серебряный крестик, поди, сразу сообразила, откуда он у меня.

– Ты, Яков, сними этот поганый крест. Не погань нашу старую веру. Ведь с нею мать тебя родила. Он принесет тебе несчастье, – не глядя в мою сторону, сурово проговорила она.

– Этим крестиком я посвящен в казаки, а потому я верю в него, как ты в свою веру. А стать казаком – и есть моя вера, – упрямо сказал я.

– Глупый ты еще мальчик. Но когда-нибудь поймешь, что был не прав. Зато теперь ты можешь, как другие, крикнуть своей матери: раскольница! И тогда ты просто убьешь ее – она у вас и так слаба после родов. И ты готов на это?

– Тогда я должен отказаться от казачества…, – зло в слезах сказал я.

Зная мое упрямство – а оно, староверское от матери – она больше никогда не говорила об этом.

Зато с приездом отца, мы сразу отправлялись на заимку. А там, смотря по времени лета, кто-то пашет из нанятых работников, качаясь на ходу в мягкой борозде, а кто-то из девок выпалывает просо, а кто-то картошку. Размашисто, приседая, валят стену желтой ржи косцы с почерневшими от пота спинами. Бабы следом собирают граблями, да вяжут туго в снопы. И уж обязательно за обедом кто-то из косцов расскажет, что он, чуть было, не скосил целое гнездо перепелов, а другой скажет, что пополам перехватил змею.

Но таких дней было мало, оттого-то и помню плохо. Помню, как в один из дней покоса, Гриша, брат мой сидит на возу. Он в белом картузе, загорелый юный держит вожжи, а сам смотрит сияющими глазами на девку, что сидит рядом с ним с кувшином в руке. Гриша что-то говорит девке радостно, любовно, улыбаясь…

10

Запомнилась мне еще одна поездка на заимку, когда отец за год до того, как я должен пойти в школу, взял в работники бывшего некогда ямщиком на сибирском почтовом тракте. Лучше всего описал этот знаменитый тракт некогда великий А. Чехов в книге «Сахалин». Те крылатые в России слова о «семи загибах на версту», то это вовсе не метафора, а реальность, с которой столкнулся Чехов, описывая свой долгий путь по дорогам пустынной тогда и дикой Сибири.

Отец многих знал среди бывших ямщиков. Постройка железнодорожной сибирской магистрали просто лишила ямщиков работы. Отец поначалу промышлял извозом, так что судьба свела его с одним из бывших ямщиков по имени Степан. Помнится, мы как-то сразу с ним сошлись на одной любви к коню. Он мне сразу показался угрюмым и нелюдимым бородачом. И все же я быстро к нему привязался да так, что я стал надолго пропадать из поля зрения матери, а это вызывало у нее волнение. Тогда она посылала тетку Лукерью за мною, но вернулась ни с чем: мол, я там нужен в помощники сестре Вере. А я так сдружился со Степаном, что и уезжать не хотел. Неприветливый с виду, с серьезным взглядом маленьких глубоко посаженных глаз с нависшими всклокоченными бровями. Я поначалу испытывал к нему даже страх. Но однажды случилось – косцы в траве обнаружили перепелиное гнездо. Степан остановил косцов, поднял живого перепеленка и положил в гнездо, потом отнес его бережно на межу в траву. Это было к радости перепелицы, она вертелась вокруг его ног и тревожно свистела. Я заметил, как просветлело лицо мужика. Все это было к моему удивлению. А еще, я заметил, что если он чем-то занят, то обязательно что-то напевает… Так что я вскоре понял, что он человек добрый и наши отношения стали более доверчивыми. Я привязался к нему – видно, он это почувствовал. Мы стали настолько близки, что он стал рассказывать о своем житии-бытии, а потом и вовсе заговорил о былом и грустном, о всякой бывальщине и небывальщине из жизни ямщиков. От этих рассказов Степана, думаю, и даже мать бы не смогла меня за уши оттянуть, так, бывало, заслушаешься его порою жутких рассказов о то, что случалось с ямщиками в долгой дороге по Сибири. Чувствую и голос у него вдруг стал мягким и даже ласковым, появилась на лице добрая улыбка. Иногда он даже пел свои ямщицкие песни, да так проникновенно, что мне делалось его жаль, а сам он нет-нет да смахнет скупую слезу. Особенно он любил песню о погибшем ямщике. И всякий раз она была полна такой тоски, что от чувств бесконечной жалости перехватывало горло. Вспоминал он и праздник коней в день святых покровителей коней Флора и Лавра. Жаль, говорил он, что не все конники в России отмечают этот праздник. Должен быть всемирный праздник коня. Ведь кони вытянули ни одну цивилизацию человечества, а своего, мол, праздника не заслужили. Вот и на Руси! Что бы сделали ваши атаманы-казаки, не будь под ними коня. Выходит, конь пронес казака до Океана, сделал Россию Империей, а праздника ему все равно нет. Ведь сколь веков конь возил воду и воеводу! А праздника власти не дают. Могла бы и церковь подсказать царю, что, мол, в день покровителей коней святомученников и сделать бы им праздник. Неужто они этого не заслужили?

– А ведь этот праздник кони наши заслужили, – с грустью глядя куда-то вдаль, проговорил бывший ямщик. – Сказывают, что и ты родился в этот день, так что у тебя, Яков, душа та же, что у коня. То-то я вижу – они любят тебя. Даже ваш злой Башкир и тот враз, гляжу, присмиреет, когда ты обходишься с ним. А ведь, возьми меня, я его остерегаюсь: он так и норовит то укусить, то копытом ударить. Я знаю эту породу рыжей масти коней – злой конь, но нет ему износа… А ведь человек издревле обожествлял коня. У кочевника всегда был над жилищем, как оберег, череп головы коня. Даже подкова коня оберег от огня, а потник предостерегает всадника от ползучих гадов на земле.

Но Степан не только разбудил во мне заложенную природой страсть к коню, он первым стал готовить из меня наездника. Он пробудил во мне страсть к верховой езде, чтобы она стала впоследствии моей «болезнью». Поначалу Степан сажал меня на коня без седла и с криком «держись» хлыстал коня. Конь мой, бывает, так сорвется с места, что я с трудом мог удержаться за гриву руками, а то… и зубами, чтоб не упасть. Не обходилось и без падений, но Степан уже спешит, подсаживает меня на коня, хотя мне где-то больно до слёз. Без седла, бывало, так набьёшь кострец, что дома и сесть не захочешь. Бывший ямщик знал, что это такое. Он приспускал мои штаны и смазывал это место теплым березовым дегтем, а на следующий день бросит на коня потник мне под задницу. Как я этому был рад, хотя скажи он мне, что потника не будет – я от езды не откажусь. Мать уже поздно узнала от тетки Лукерьи, что Степан учит ездить меня без седла. Она знала, что так все и будет, а потому еще заранее заставила Петра увезти с заимки все седла. Но это, как видно, ни Степана, ни меня не остановило. Степан не боялся моей матери. Только отца он побаивался: платил справно и харчи бесплатные. Вот только пить запрещал и однажды за это чуть было не выгнал. Молился тогда благим матом, что, мол, это в последний раз. Он сам мне говорил, что отец мой платит ему не дурную копейку, и ему жаль потерять теплое местечко. А узнай отец про мои уроки у Степана, думаю, он бы ничего не сказал, разве что: «Смотри Степан за ним в оба!».

– За жизнь надо цепляться, хоть за соломину, но держись. Выживешь – атаманом будешь. Казак прежде должен в седло сесть, чем научиться по земле ходить. Это тоже, что бросить не умеющего плавать в реку. Выплывет – научится плавать. Но при этом нахлебается воды до соплей, хоть по дну, но выберется на берег. Ведь и с коня надо умеючи упасть, а то попадешь под задние копыта и тебе хана. Но вас, казаков, природа веками готовила к таким испытаниям. Надо только пробудить в тебе эти от кочевника инстинкты. Ведь и они не знали поначалу ничего о седле, но монголы на одних потниках прошли до Европы. Их навыки в тебя природа заложила, теперь надо только их в тебе пробудить. Выдержишь – будешь первым наездником не то, что в округе, ты будешь известен в России. Так что терпи, а нет – можешь ехать к мамке. Вот ты, божья голова, попробуй утопить кошку, – подумав о чем-то своем, продолжал Степан, – а ведь этого тебе не удастся. В нее столько природа сил к жизни заложила, сколько и в тебя. Пока ты такой же, как и тот же зверек. В тебе те же инстинкты, что в том же зверьке, но их надо в тебе разбудить. И ты будешь чувствовать так же, как и он, смерть и уходить от нее.

Так за год до школы я прошел некоторые уроки езды на коне у бывшего ямщика, а заодно и первые уроки жизни. Пройдут годы, я стану юнкером кавалерийского училища, где верховая езда станет моей профессией, я буду помнить эти первые уроки на коне у бывшего ямщика и его слова: «Чтобы ехать рысью, совсем не надо родиться казаком. Казак должен всегда скакать хоть на один аллюр, но выше остальных всадников. А для победы ты всегда держи «аллюр в три креста». Это значит, что ты должен идти на пределе возможностей коней твоих соперников, но не твоего коня. Бывало, получишь срочный почтовый пакет, выведешь тройку коней, а кони там – сущие звери, и ты уже сорвался с места, а тебе вслед кричат: «Гони их, Степаха, аллюром в три креста. А это все одно, что по вашему, по казачьи: или грудь в крестах, или голова в кустах… Ты летишь будто птица, и тебе ни черт не страшен, ни дьявол. Летишь, как та птица-тройка у Гоголя Н.». Это была школа выживания от бывшего ямщика. Не эти ли наставления помогли мне выйти живым из мировой бойни и бойни гражданской, где сошлись, сшиблись в казачьей сечи мы, вчерашние друзья по станице или сверстники по юнкерскому училищу.

Однако страсть мою к езде верхом, Степан только разбудил. И теперь мне хотелось с кем-то помериться силами на конях. Пробовал с Петькой, но он отказался, зная запрет матери на любые забавы с конем. Оставался только брат Гриша, но его еще надо было затащить на заимку. По делу, по просьбе отца или матери он, конечно, поедет, а так просто – он занят, ему за лето надо многое прочесть. Он уже учился на первом курсе реального училища. И к тому же он настолько усердно учился, что Бутин после разговора с ним предложил ему за лето прочесть кое-какие книги по адвокатскому делу. Словом, свободного времени у него не было, да и к коням он был равнодушен. В тот год меня спасло то, что начинались покосы, и мать отправила хотя бы на несколько дней на заимку. А тем временем моя «болезнь» к езде прогрессировала. Под разным предлогом мне все же удалось завлечь брата скачкой и прохладным вечером наши бега состоялись. Гриша, не разбираясь в конях, взял рабочую лошадку и проиграл подчистую, как говорится. Дело то в том, что в этот вечер приехал Петька, и он на иноходце Степана был вторым. Это не могло задеть за живое казачье самолюбие: ведь он уступил немому Петьке. Я, как на беду – а она так и случится – предложил Грише сесть на нашего Башкира, он, мол, из скакунов, и куплен из конюшни Бутина. Степан, как чуял беду, запретил брать злого Башкира: он может укусить или лягнуть, если что-то ему не понравится. Словом нельзя – и точка! Но не тот был Гриша, чтоб сразу отказаться – он что, не казак! К тому же в крови у нас было достаточно упрямой староверской крови. Уж не знаю, да и никто до сих пор не знает, как брату удалось уговорить ямщика. Но в тот день, как сейчас помню, Степан, забубенная его душа, был слегка пьян. Думаю, не это ли и сломило запрет Степана садиться на Башкира? Собственно на этом можно поставить точку…

Никто не знает, что было доподлинно в стойле, где был Башкир и откуда брат вышел калекой на всю жизнь. Удар копытом пришелся в локоть. Ни у нас, ни в Губернске врачи ничего сделать не смогли. Рука его со временем стала ссыхаться…

Мать узнав, окаменела. Она почернела в один день. Когда ей тетка Лукерья сказала об этом, то она первым делом спросила: «Яков жив?». Это была третья рана на сердце матери. Две из них принес я… пока! Но не, как говорится, добра без худа. Гриша закончил училище, оставил станицу, ушел в адвокатскую контору Бутина и вскоре женился на дочери ссыльного польского адвоката.

И все же несчастье с братом омрачило мое детство…

11

Люди не одинаково чувствительны к смерти. Мы, казаки, весь век с младенчества живем под ее знаком, а все потому, что у нас обостренное чувство жизни. Я видел у матери в ее моленной комнатке «Житие» протопопа Аввакума. Он, как идеолог старой веры, прошел все круги ада, что уготованы были староверам. Он принял, отстаивая старую веру, даже мученическую смерть – был заживо сожжен в яме. Вот как он описывал свое детство: «Аз же некогда видел у соседа скотину умершу и, той ноши восставши, пред образом плакався довольно о душе своей, поминая смерть, яко и мне умереть…» Выходило, что смерть событие несправедливое.

Помню, перед пасхой в доме все светилось чистотой и убранством. Мать, будучи все же поповской староверкой повела меня с сестрой к заутрене. В этот день, говорила мать, Христос победил смерть. Я этому поверил, поскольку отовсюду только и было слышно «Христос воскрес». Оттого я и на лицах людей не видел печали, хотя слово «смерть» витала в воздухе. Во всем было нечто таинственное, соединявшее в себе чувство воскрешения и печали. Но почему, если Христос воскрес, мать так горестно молилась в своей моленной, оставшись одна перед иконой на коленях. Похоже, здоровье покидало ее, и она просила у Бога еще дней жизни. Бывало, что она молилась и по ночам. И тогда сквозь слова молитв доносились всхлипывания сквозь слезы. Душа ее была полна любви к нам, детям. Помнится, я заставал ее в светлые летние дни сидящей у раскрытого в улицу окна, и она плакала, глядя на живой мир, который – она чувствовала – уйдет для нее безвозвратно. Пали ее надежды с Гришей. Я был слаб и болезнен. Как коротка жизнь и так неожиданна всегда смерть…

12

Я в очередной раз отправился с дедом Филей за глиной. После каждого «сражения» фигурки коней и всадников, падая на землю, ломались, и старик лепил новые фигурки.