Казачья Молодость

,Я был от радости на седьмом небе

– У казака, – подхватил крестный, один путь: то ли грудь в крестах, то ли голова в кустах. Другого пути природа для казака не придумала.

Мать с грустью слушала слова казаков, лишь издали поглядывая на Грамоту, как на икону. Неумолимой оставалась тетка Лукерья: «Страсть к коню породит беду».

Последний год в школе оставит после себя добрые воспоминания. Правда, огорчал меня Пашка. Он сидел сзади нас с Настей и донимал ее, доводя до слез. То за косичку дернет, то бант развяжет. Шутки эти надоели мне. Я защищал Настю, как мог. Дело даже дошло до драки. Но тут же являлся наш школьный надзиратель старый казак дед Филип. Все в классе стали на мою сторону. С Пашкой было уже не в первый раз, так что дед сразу повел его на задний двор школы, где стояла скамья, а рядом стояла бочка с водой, где дед замачивал ивовые прутья. Мы все собрались у окон в ожидании порки. Пашка сам приспустил шаровары, лег на скамейку. Мы замерли от жалости к Пашке. Старый казак был неумолим, хотя видел наши жалкие лица.

– Это надо для порядка, – выбирая долго прут, пробуя его на своей руке, говорил спокойно дед. – Дубленая кожа, знать, дольше носится. Или как там в ваших баснях: «за одного битого – двух небитых дают».

Совершал он правосудие всегда не спеша: «Поспешишь – людей насмешишь».

– А уж ты, паря, потерпи, – приговаривал он под каждый удар прутом, – все это в твое же благо.

Настя неотрывно глядела на экзекуцию и, кажется, вздрагивала при каждом ударе, будто он приходился ей. Особой боли дед по слабости сил своих принести не мог, но сколько обиды, стыда, казалось бы, но Пашке все ни по чем. С него, как с гуся, вода, – все эти обиды и стыд. И мы вновь становились как бы друзьями, хотя ими никогда не были. И он вновь не давал проходу Насте. Она не по-детски быстро оформилась в пышную девочку. А Пашка, забыв про обиды, уже звал меня на речку Шумную проверять рыбные ловушки-мордуши. Но я отказывался и шел проводить домой Настю. Мы шли, взявшись за руки, а встречные мальчишки кричали нам вслед: «Жених и невеста!». И как они, несмышленые, могли знать, что пройдут годы, и мы с ней пойдем под венец. Но между нами все также будет стоять Пашка…

3

Учиться в школе я любил. Хотя перед школой, помню, сесть за букварь я сразу не мог. А потому брат мой Гриша гонялся за мной, чтобы изловить меня и усадить за букварь. Был я непоседливый, а потому под разным предлогом убегал то на речку к деду-паромщику. Тот знал все рыболовные места на реке. Правда, у меня не было рыболовных крючков. Но раз в неделю, а то и два, станицу проезжал старьевщик на своей колымаге: кому паять, кому лудить, скупал старые самовары и продавал всякую мелочь вплоть до рыболовных крючков. Но посколь денег у меня не было, то он крючок мог обменять на куриное яйцо. Был этакий бартер. Я знал, где на сеновале стояли корзины с яйцами, которые тетка Лукерья готовила к продаже на рынке. Вскоре обнаружилось, что у меня был соперник. Им была моя сестра. Она протыкала яйцо иголкой выпивала и пустое ставила на место. Но так было не долго. Тетка обнаружила пропажу яиц и корзину убрала в холодный чулан под замок. А мать, чтобы призвать меня к букварю, взяла отцовский ремень и пригрозила наказанием. Словом, меня, как табунного жеребенка, мать зауздала ремнем. Угроза ремня так меня осадила, что я стал даже засыпать с букварем. Перед сном Гриша обычно экзаменировал меня по букварю. Как я уже вспоминал, букварь я освоил быстро. Но зато, когда я принес из школы первый стишок, то его знали все, даже немой Петька. Со школы я всегда вбегал домой радостный от того, что узнал что-то новое. И первый же стишок с урока русского языка я повторял всю дорогу до дома, чтобы не забыть. Соседи уже по голосу моему знали, что я возвращаюсь со школы. Вбежав во двор, все уже в доме знали, что я сегодня выучил: «прибежали в избу дети и зовут, зовут отца: тятя, тятя! Наши сети притащили мертвеца. Скинув ранец, я первым делом преподнес эти слова матери. Мать рада, что я здоров и бодр, прижмет к себе и поцелует в макушку. Дед не сразу понял, кто утоп. Я ему, тугоухому, долго втолковывал, что этот стих мы учили сегодня всем классом. Когда домашние с трудом отбились от меня, я насел на Петьку. Но с ним номер не прошел…

Отец заметил, что Петька прижился. Тогда отец решил рассказать нам судьбу Петьки. Он сын каторжанки, рожденный на этапе, когда этап остановился в пересылочной тюрьме нашего города. Новорожденного поместили в приемный дом при тюрьме. Стал как-то вечером рассказывать отец.

– Одна просьба ко всем – не надо говорить, что он каторжанский сын. К каторжанам в станице относятся с подозрением, с унижением. Петька не виноват, что все так вышло. Пусть он живет у нас и растет свободным человеком.

Я слушал отца и думал, как Петька похож на того мальчика из этапа. Мать, видя, как я привязался к Петьке, стала разрешать – а я в это время уже закончил два класса школы – ходить с Петькой в ночное пасти коней. Обычно собиралась ватага станичных мальчишек. Разводили костер, пекли в золе картошку и, конечно, рассказывали страшные истории. Я предложил им почитать что-нибудь вслух. Все согласились. Я начал читать рассказ К. Станюковича «Побег». Петька, покуда я читал, следил за моими губами, да так увлеченно, что к удивлению всех, когда я окончил читать, и стало ясным, что побег арестантов будет удачным, Петька ни с того, ни с чего вдруг стал расспрашивать, что все это, действительно, написано в книжке… Все разом покатились от смеха, кто-то и вовсе катался по траве и так громко хохотал, что даже кони насторожили уши и с перепуга смотрели на нас. «А Петр подумал, что ты еще не умеешь читать, а все это тобою придумано», – гоготали мальчишки. Дома я рассказал матери про случай у костра с Петькой. Она ласково глянула на меня и нежно сказала:

– Ты, Яша, молодец, что читал им. А в Петьке и в тебе есть божья душа. Помолись за него…

4

Я заметно подрос и окреп после болезни. Однажды отец взял меня с собой в поселение для ссыльных. Оно было невдалеке от станицы Сбега. Это было некогда закрытое поселение, но со временем, по словам отца, отбыв положенный срок ссылки, обитатели поселка покидали это место. Так что вскоре из поселка некогда осталось два барака. Мы поехали верхами. Дорогой отец предупредил меня, чтобы я не задавал ссыльным никаких вопросов, да и вообще об этой поездке лучше помалкивать. Даже дяди, мол, не стоит об этом говорить. Хотя он и сам скорее узнает, так как ему, как атаману, поручено все же присматривать за тем, кто ссыльных посещает. Он будет знать, что и мы здесь были, но ты об этом ему не говори. Ясно? Спросил отец. Я кивнул головой – мол, ясно – я не маленький. Отец еще раз глянул на меня. Здесь два барака. Один для польских ссыльных, другой… Отец не закончил мысль. Мы ехали. Он остановил моего коня. Мы сошлись.

– А в другом, Яков, – отец посмотрел на меня, – в другом… в другом – бывшие каторжане из казаков. Но ты с ними ни слова, ни пол-слова. Мы едем по делу, а не на экскурсию.

Похоже, отцу давались эти слова нелегко. Будто он открывал для меня большую тайну.

– Отец, а кто такая девочка по имени Софья? – вдруг спросил я.

– У нее отчим – боцман на пароходе. Я не запрещаю тебе с ней встречаться.

– Она говорит, что живет у Бутина.

– Да, вначале она жила с матерью, потом вышла замуж за нашего боцмана. Бутин купил им домик в польской слободе.

– А что за дама в черном?

– Она Софье никто. Девочку после смерти матери взял на попечение Бутин. И она, действительно, живет в доме Бутина, а эта, как ты называешь ее дамой в черном, так она стала гувернанткой в доме. Мы едем с тобою узнать – готовы ли наши баркасы. Должны были их проконопатить, просмолить. Ведь мы с тобою поплывем к казакам в южные станицы и эти баркасы возьмем с собою. Ты готов поплыть со мною?

От слов этих у меня закружилась голова, перехватило так дыхание, что я не мог что-то толково сказать, а только что-то промычал… Это был верх моей мечты – любое странствие.

Мы свернули с тракта влево в сторону реки Шумной. Впереди вдали была видна станица Сбега. По заросшей некогда дороге мы спустились к реке. Справа и слева от нас стояли два изрядно поношенные временем барака. Мы свернули вправо. На берегу лежали на боку два наших баркаса. Горел костер, над огнем весело ведро под смолу, Повсюду стоял пряный запах смолы. К нам подошел высокий слегка сгорбленный человек в заношенных казачьих шароварах местами прожженных и в смоле. Отец за руку поздоровался с этим угрюмым человеком.

– Ну, казак, будем знакомы. Зови меня Хохол. Так привычнее, – сказал он и протянул мне руку, широкую, как лопата, и жесткую от мозолей.

Отец не придал нашему знакомству значение. Он пошел глянуть на баркасы. Там работали люди.

– А ты, что казак? – тихо спросил я, ни сколь не смущаясь.

– Я то… я, браток, бывший казак. Правда говорят, что бывших казаков не бывает, так что считай меня тоже казаком, – скрипучим голосом проговорил Хохол. – Ты, я вижу, бойкий казак. Приезжай как-нибудь один без батьки и уж тогда мы с тобою погутарим о казацкой вольнице. Она, браток, капризная дама – чуть что не так – она брыкнет и загремишь, как мы, на каторгу. А после каторги – ты летучий голландец. Или перекати-поле. Но казацкая станица тебя уже не примет…

Он не договорил. Отец пошел садиться на коня. Простился и я с новым, неожиданным приятелем. Я уже был в седле, когда ко мне подошел Хохол и, взяв за стремя, сказал:

– От сумы и от тюрьмы, паря, не отрекайся никогда…

Теперь я протянул ему руку. Он пожал и весело подмигнул мне на прощание. Дорогой я думал, что все неверно говорил мне когда-то Пашка, что на этапе идут бандиты, последние негодяи. Оказалось совсем не так. И уж совсем удивило меня то, что на каторге могли быть и казаки. Они, защитники веры и отечества, – и на каторге. Это не укладывалось в моей голове. Мне хотелось все это продумать одному. Я сослался, что мне надо предупредить дядю в Сбегах, что эти дни меня не будет на его уроках по верховой езде. Была у меня и таинственная мысль: а вдруг удастся встретить Софью. Я слышал разговор отца с матерью, что меня отправят этой осенью в гимназию и что, мол, Бутин предложил поселить меня в дом к его сестре в Губернске. И что вопрос этот, якобы, уже решенный. Мол, сплаваю с отцом на пароходе, а в конце августа Бутин сам отвезет меня в гимназию.

Дяди в доме не оказалось. Не было и тетки Матрёны, была лишь ее дочь, но она смутилась при моем появлении и скрылась в своей комнатке. Чтобы скоротать время в ожидании дяди, я решил обследовать чердак – а вдруг найду старую прадедовскую шашку или что-нибудь из старины? Из сеней я по лестнице поднялся и открыл дверь на чердак. Пригнув голову, я шагнул в полутьму. От металлической крыши несло жаром, пахло затхлостью. Впереди я увидел просвет от слухового окна. Поскольку мои поиски старины не увенчались успехом, я открыл окно, чтобы глотнуть свежего воздуха. Из окна я первым делом глянул на скалу – и к счастью увидел там Софью. Рядом коляска и, как обычно, в ней дама в черном. Я тут же кубарем скатился с чердака, поставив на лбу шишку, задев головой за балку. Я еще удивился, как не расшиб до крови лоб. Так я спешил ей сказать, что отец берет меня с дальнее плавание на юг.

– Вы очень переменились с последней нашей встречи. Да, тогда мы были дети, – проговорила Софи, протягивая мне руку. – Я так рада нашей неожиданной встречи.

– Нет, я не изменился. Как-то времени не было…

От моих слов девочка расхохоталась.

– У тебя не было времени измениться? – И снова заразительный смех.

– Да, а что тут смешного, – с обидой сказал я.– Я готовлюсь к гимназии. Этой осенью поеду в Губернск.

– И вы поедете – в самом деле? Вот отчего вы вдруг стали серьезными. Я оттого рассмеялась – я забыла, что ты ведь казак. А разве казаков в гимназию берут? – не опуская глаз, проговорила Софья.– Уж не потому ли вы избегаете нас?

– Нет, почему же, – уже твердо сказал я.

– Я не согласна. Человек должен когда-то меняться. Нельзя быть всегда одним и тем же, – упрямо проговорила Софи.

– Зачем меняться? Человек не хамелеон. Он может стать с годами умнее или глупее, но всегда оставаться таким, каким родился. То ли упрямым, то ли ленивым. Разве можно изменить свой характер? – упрямо проговорил я.

– Вот уж, действительно, казачество- это неведомая страна. Страна инкогнито, как говорит про вас вон та дама в черном. Это моя тетя…

– А вот это неправда. Разве она тебе родная тетя?

Софи несколько смутилась.

– Пусть будет так …хотя бы и не родная. Вообще вы правы. Человек меняется внешне, а душа все та же. У вас казачья, у меня – польская душа. Потому мы разные. Влада, это та дама, что в коляске, считает, что наши встречи когда-то прекратятся. У нас разные пути, – размышляя, проговорила Софи.

Эти слова очень удивили меня. Как это национальность может повлиять на дружбу.

– Это несправедливо делить людей на казаков и поляков. Мы – люди!

Я заметил, что женщина в коляске не спускает с нас глаз. Я же, не обращая на нее внимание больше, стал рассказывать, что был на поселении ссыльных поляков и казаков. Лично она там не была, но знает, что казаки били плетями поляков за их побег. Так, мол, говорила Влада. И что, мол, они же клеймили их, выжигая на лбу «СК», ссыльнокаторжный. И что после это экзекуции, ее муж вскоре умер. Здесь среди скал его могила и она ездит проведать ее.