Заметки престарелого донжуана. Все здоровое, что во мне осталось, это нездоровая тяга к красивым женщинам

– Отчего же сразу «сучка»?

– Вы постоянно придираетесь. То не так и это не эдак. Ну вызывает она во мне такие эмоции, что с того? Попросите, лучше, повторить. Котлету не обязательно.

Тем временем посетительница продефилировала глубь террасы и уселась за свободный столик. Публика продолжила жевать, обсуждая вновь прибывшую (а чем еще прикажете заняться долгим, как кинематографический поцелуй, южным вечером?) Женщины обвиняли незнакомку в вульгарности чересчур откровенного наряда, мужья благоразумно поддакивали и совсем некстати вздыхали.

От выпитого юноша слегка раскраснелся, к нему вернулась присущая заурядностям самоуверенность и нахальство.

– Вот вы все мнетесь, мнетесь… нет бы подойти и пригласить даму составить компанию одинокому господину… поклоннику безупречных форм, так сказать, – Поэт достал длинную папиросу, лихо заломил мундштук и нарисовал в воздухе подобие песочных весов.

– Во-первых, я некоторым образом женат, – толстяк засопел от возбуждения, – во-вторых, возраст, знаете ли… Вам было бы сподручнее…

– Мне не по зубам – денег едва на трамвай наберется. Нет, мой удел мечтательные барышни и состоятельные дамы бальзаковского возраста. Ну же, смелее! Могут перехватить.

– А вдруг она кого-то ждет? Супруга, например?

– Нерешительность – ваш бич. Именно она толкает на написание скучнейших романов, где развязка прячется так далеко и надежно, что поиски равносильны самоубийству посредством чтения руководства по садоводству… – фраза вызмеилась из Поэта не окончательно: ее хвост застрял между мыслями «повторить» и «как не хочется ночевать на пляже».

Толстяк не обиделся, напротив – в порыве благодарности заказал еще 150 и оливки.

– Видите ли, чтение сродни пищеварению – не терпит спешки. Занятие сие участь людей праздных, предпочитающих действию осмысление. Короткие же, хлесткие миниатюры понукают к решительным и зачастую опрометчивым поступкам. Стишки ваши, фривольные, – их ближайшие родственники. Пейте, не тушуйтесь. В юности и я грешил подобными экзерсисами, ничего кроме язвы и поругания не нажил.

Поэт бросил взгляд на блюдце с закуской, прикинул в уме и, не торопясь, налил полную стопку.

– Корни остракизмы мне понятны, проходили, а происхождение язвы – не совсем.

Маслины, хотя и зеленые, пришли в движение: они перекатывались, хватались за бока, давясь беззвучным смехом. Толстяк, как и большинство упитанных сограждан, проявил большую сдержанность и чувство такта.

– Какой, вы в сущности неспелый. Ею меня одарили экзальтированные поклонницы этого, с позволения сказать, способа интриговать. Так что ваш досадный ринит есть не более, чем предтеча.

– Я и слов таких не знаю, – Поэт налег на штофчик, – ринит – гранит-ланит… с «предтечей» посложнее будет…

– Ринитом искалечен, подойдет?

Ответ спугнула стайка впорхнувших лицеисток. На каникулах им дозволялось гулять дольше обычного и барышни искали любой повод показаться. В этот раз они выбрали мороженное.

Поэт вытянулся струной, застыл с оливкой на полпути и чудным образом напомнил стойку легавой с подогнутой передней лапой.

– Вижу вам еще гундоносить и гундоносить. Не стану мешать, – толстяк положил на стол салфетку, – Человек! Запишите на мой счет.

глава вторая

Дорогою в гостиничный номер толстяк ловил себя на мысли, что образ эффектной незнакомки не покидает его растревоженное воображение ни на минуту. Сцены, одна соблазнительнее другой, потрясали сердечную мышцу, словно вихрастые сорванцы чужую яблоню. « И вовсе она не вульгарна, – оппонировал Прозаик крашеным теткам, – ну разве что… совсем чуть-чуть, эдакий штрих, намек, флер, если хотите. Это они из зависти. Да-да, из низкой, табуреточной зависти. Самим и обнародовать особо нечего. Ха-ха, – ему припомнилась дама за столиком у прохода, – на ее плечах впору на санках кататься, а все туда же. Ха-ха…»

Ложиться спать расхотелось, и толстяк спустился к морю. На пляже под ручку бродили романтические пары, их любовное воркование плескалось в шуме прибоя и, растворившись, лизало босые ноги тех немногих, кто, разувшись, оседлали прогретые обломки скал.

«Эх, отчего я нынче не поэт! Уж я бы, я бы…» – толстяк с досады пнул носком добротного ботинка забытый кем-то бумажный кулек. С глухим стуком на песок выкатилась пузатая бутыль. Прозаиком внезапно одолело жгучее желание оказаться вновь молодым, бедным и дерзким. «Вот возьму и выпью! Прямо из горла. К чертям приличия! Надоело! И купаться! Да, купаться».

Воровато оглядевшись, мужчина запрокинул голову, и вперемешку со звездами в горло устремилась колдовская энергия виноградной лозы урожая прошлого года. Молодое вино вмиг вскружило лысеющую голову, отозвалось эхом в изнеженном подбрюшье. Пыхтя и отдуваясь, Прозаик разоблачился и, трепеща от предвкушения необычного, пошел на таран манящего горизонта.

«Как же хорошо!»

Полноте ощущений мешали прилипшие к ляжкам широкие семейные трусы. «Долой! Долой условности! Ишь, облапили» – и, выполнив неловкое акробатическое упражнение, солидный господин превратился в тучного голого дядьку.

«А теперь интимный предмет туалета на живот, а сам на спинку, на волнах качаться».

Кто хотя бы однажды возлежал подобным образом, поймет, какое неописуемое блаженство испытывал Иван Сергеевич Доргомыш-Коротайко – прозаик весьма средней руки, но далеко не последний член влиятельного Общественного Совета. Его не пугала компания раскисших от безделья медуз, а сноровистый планктон шаловливо покалывал забронзовевшее от многочисленных регалий тело. Время от времени Сергеич пускал фонтанчики на манер задремавшего кашалота и шевелил большими пальцами ног. Вдалеке слышались зажигательные песни цыган – ресторанный вечер клубился предсказуемым апофеозом.

«Юноша, наверняка, уже зачитал лицеисткам расхожий ассортимент любовных четверостиший и пустился в заумные рассуждения о свободе выбора, приоритете чувств и прочей ерундистике, волочащейся за фруктами с тягучими ликерами. Интересно, чем сейчас занята прекрасная незнакомка? Подсел ли кто-нибудь или скучает в одиночестве? А вдруг она любит купаться голышом? Я слышал, бывает такая болезнь, или фобия… тянет людей по ночам к водоему окунуться. Поплавают чуток и вновь становятся нормальными. Как бы там ни было, а Поэт все же прав – подкатиться надо. Чем черт не шутит, авось да выгорит…»

Иван Сергеевич пошарил рукой на пузе, и обнаружил, что трусы – женин подарок ко Дню Защитника Отечества – исчезли. Пропажа, хоть и досадная, огорчила не сильно: «Скажу, в поезде украли. Впрочем, нет, одни трусы звучит двусмысленно. Добавлю электробритву и что-нибудь еще, типа бутылки коньку и пары-тройки червонцев. Зайду в номер, переоденусь ии…»

Как поступит дальше, он не знал, но стремление познакомиться с очаровавшей его дамой толкало в массивную спину не хуже хама-трамвайного.

Поиски оставленной на берегу одежды также успехов не принесли. Нужда в придумывании «еще чего-нибудь» отпала, однако «двусмысленность» положения только усугубилась. Сумерки, да, сгустились, но не настолько, чтобы принять прославленного литератора за подгулявшего тюленя, требующего ключи от полу-люкса с видом на закат.

За неимением футляра от контрабаса бедолага подобрал комок водорослей и, прикрыв срам, стал походить на заблудившегося ценителя парной, тем паче, что разило от него соответствующим образом.

Просидев в кабинке для переодевания с полчаса, Иван Сергеевич немного протрезвел, и начал впадать в уныние. «Хоть бы Поэту дали от ворот поворот, и он тогда спустился бы на пляж, дабы скоротать ночь на топчане, и есть вероятность, что мы…» В этот исторический во многом момент Господь вошел в отчаянное положение подмерзшего романтика, и на ступеньках показалась размытая лунным светом долговязая, сутулая фигура, по всей видимости – мужская. Фигура направлялась к морю, сморкалась и чихала лирическим тенорком.

– Молодой человек! как вас там, это я – ваш сегодняшний собеседник, – позвал из-за дверцы Прозаик.

– Вы меня? – ответила недовольно фигура, – Не имею чести, – я сегодня никуда не выходил.

– Ну как же? А маслины? Котлета по-киевски?

– Я убежденный вегетарианец, к вашему сведению. Так чем обязан? – гражданин подошел ближе и, будучи, несомненно, человеком воспитанным, встал спиной к кабинке.

«Каков мерзавец! – подумал Иван Сергеевич, – Как водку жрать за мой счет, извольте, с превеликим, а руку помощи протянуть – „не имею чести“. Все они, поэты, одним миром мазаны. Борзописцы!»

– Видите ли, юноша, право не знаю, с чего начать…

– Начните с конца. Нынче сыро и к длительным дискуссиям я не расположен.

«Агаа… Получил отлуп и пребывает в дурном „расположении“. Так ему и надо!» – профессиональное злорадство на долю секунды улучшило настроение писателя:

– Короче говоря, нуждаюсь в вашей помощи. В посильном содействии, так сказать…

Иван Сергеевич высунулся до половины, силясь разглядеть реакцию собеседника. Однако спина и с трудом угадывающийся затылок прояснили немного. «Глаза прячет, скотина. Однако…»

– … не могли бы вы одолжить мне что-нибудь из вашей одежды? Штаны, например.

Фигура заколыхалась от возмущения, чихнула и отступила на пару шагов.

– … я верну, слово джентльмена.

Видимо представление незнакомца о хороших манерах никак не сочеталось с подобными просьбами, да еще и в публичном месте. Он достал большой носовой платок и высморкался с глубочайшим презрением.

– Вы, сударь, за кого меня принимаете?