Черти на том берегу

Елисей покачал бабушке головой, а она что-то показала рукой.

– Тогда начнём! – Чуть ли ни торжественно объявил мальчишка.

Любовь Герасимовна пересела на диван к Святику, а её внук сел на стул перед ними. Святик ощутил запах рыбы более остро.

Руки писали по воздуху свои загадочные иероглифы.

– 1967 год, третий класс фортепьяно.

Меня мать потому и отдала в музыкальную школу, что слух был у меня, более чем, идеальный. Хотя сама я того не понимала.

«А где ты ещё встретишь человека, – говорила мать, – чтоб так же, как и ты слышал Моцарта за три квартала, из тихо играющего патефона и нота в ноту его напевал…?»

Похоже, нигде я не видела! Да и, где мне было встречать и, когда? Мне отроду было-то восемь лет. Я, лишь думала, что слышать так в порядке нормы. Но маме виднее было, она в шесть раз больше меня прожила, – рассудила я.

Отправилась я изучать музыкальную грамоту.

Урок сольфеджио вёл сорокадвухлетний мужчина. Я жутко не любила его занятия. А его бесил мой слух. Слышала я в звучании ноты больше, чем следовало. И, когда я пропевала нажатую им клавишу, он кривил лицо и сквозь зубы процеживал: «Я что разве так нажал…?»

Дело в том, что когда я слышала настоящую… ну, оригинальную музыку, то там был всегда отлаженный инструмент. А в нашей школе лишь одно пианино было идеально настроено. Стояло оно в закрытом кабинете, но нам говорили, колки его стёрлись, и настроить невозможно. А так как на нём играл и обучал игре легендарный преподаватель школы, то оставили в память о нём, даже подписали.

Однажды кабинет был открыт. Там убирали. Я же пришла раньше положенного времени на полчаса. Никого не было в школе. Царила тишина и изредка гремело ведро. Я аккуратно заглянула, уборщица усердно тёрла пол. Я тихо вошла, и встала рядом с инструментом. За спиной тёрла пол тряпка, а мои руки открыли крышку, и коснулись клавиш. Сначала беззвучно, а затем: «ТАДАДАН -…» – первые три аккорда из «сонаты №8, Бетховена», а за мной раздался визг. Чуть ли не до смерти испугалась баба Валя, и выбежала прочь, бросив швабру. Я только вздрогнула и обернулась. В дверь спустя полминуты просунулась обмотанная платком голова с бледным взмокшим лицом.

– Ты что ли, Любка? – Лицо, как известью покрылось. А я лишь поздоровалась.

– А я уж думала, не иначе, как сам Никифор Палыч вернулся с того света… ой, Господи! Прости душу мою грешную! – И давай креститься, будто её заело.

А я продолжила играть.

Это был хороший инструмент – его звук напоминал мне записи, что лились из-под рук мастеров, там за пределами винила. Отбрасывая шуршание иглы, я внимала звучанию нот.

– Ты бы, хоть предупредила… – не унималась баба Валя, – …разве ж так можно?! Хорошая ты девочка, но спонтанная какая-то, неожиданная…

– Простите..!

– Да, что уж… ты это… недолго… оно ж вроде, как нельзя.

Я покачал головой, и через минут пять опустила крышку пианино. А баба Валя после меня протёрла пол и замкнула кабинет.

– Эту пиянину* сам Никифор Палыч купил, ни одного настройщика до ней не подпускал… всё сам… Лет восемь стоит без хозяина. Как помер, так и умолкла. Ага, и вот с тех пор первый раз и услыхала… То ж и испугалась дюже. Ну, да ладно! – Махнула тряпкой и пошла выливать воду.

А преподавателя по сольфеджио бесило мнение других учителей обо мне, – те за меня сильно вступались и говорили, что тот ко мне чересчур пристрастен и помимо того относился с незаслуженным пренебрежением.

И вот очерёдной урок. У преподавателя окончательно сдали нервы, и он швыряет мне в лицо, схватив с пюпитра, нотную тетрадь.

Сразу я не плакала. Плакала потом, – когда произошло самое страшное.

– А вы, что, матери ничего не сказали!? – Возмутился Святик, сначала в сторону Елисея, а сообразив создавшуюся ситуацию, повернулся к рядом сидящей Любови Герасимовне.

Она покачала отрицательно головой.

– Но, почему?! – Не унимался Святик.

Последовал набор жестов. Их подхватил Елисей:

– А вы сказали своей матери о проделках вашего отчима, когда он был вашим учителем в школе?

– Она сама узнала об этом. – Быстро дал ответ Святик, но засечку сделал по поводу осведомлённости своих оппонентов о его жизни.

– Вот и моя мать позже всё узнала сама.

Я просто не стала драматизировать. Вышла из класса и больше не вернулась. Ходила целый месяц непонятно куда.

Одна из учителей пришла к нам домой, и спросила, почему я не появляюсь в музыкальной школе. А мать спросила с меня со всем, так сказать, пристрастием. По поводу сольфеджио я не заикнулась и, никто из учителей об этом случае ничего не знал, соответственно матери они сказать не могли. Сказала спустя три месяца баба Валя – наша уборщица. Она давно настраивалась, и мало того, чтоб сказать моей маме, чтоб устроить взбучку «мистеру сольфеджио» (ему она поставила солидный фингал, разбила нос и опозорила на всю школу), который вскоре вспомнил обо мне, решив отомстить. Но опять меня спасла баба Валя.

Я снова стала ходить в музыкальную школу. Преподавателя по сольфеджио уволили. На его место пришла женщина, и всё было тихо и спокойно. Пару раз я встречала его на улице, делая вид, что его не замечаю – быстро проходила мимо, спеша скрыться за ближайшим углом. А новая учительница была тихой, можно было подумать о её безразличии. Уроки свои проводила с полным равнодушием к работе и нам. Спустя время она уволилась, говорят, чем-то заболела, а позже дошёл слух, что она умерла. Городок был маленький, специалистов взять не откуда, приезжать никто не хотел. Пришлось вернуть прежнего… Он же изменился, и уже не вёл свои уроки, как раньше – теперь он был обходительный, объясняя всё до последнего. Он даже попросил у нас с мамой прощения. А баба Валя предупредила его, что за ним следит, но он повода усомниться не давал.

И вот подружившись с моей мамой, сделал ей через месяц предложение. Жили мы в маленькой комнатушке местного общежития, а у него был дом с палисадником. В общем, ясно, что мы переехали в его дом. Детей у них не было общих, росла я и дальше одна у мамы. А разговор один услышала – довольно неприятный. Он обвинял мать в бесплодии (но меня ведь она родила, что и старалась доказать ему). Тогда я первый раз услышала слово «импотент», которым назвала его мать. И в тот момент, когда я заглянула на кухню, мать крикнула и повалилась на пол, а у отчима в руках была сковорода. Лужица крови образовалась под головой упавшей мамы. Я остолбенела. Не могла сдвинуться с места, а он, явно предвидя заранее, спокойно на меня глянул, вымыл ручку сковородки, вытер полотенцем, поставил стул на то место, где стоял во время удара, завернул меня в полотенце, поднял на стул и, вручив орудие убийства мне в руку, вышел из дома. Вернулся он с милицией.

Вот тогда-то я и плакала. Понимая, что маму не вернуть, я не знала, как жить дальше.

– И вас посадили..? Ну, или, как там поступали с детьми..?

– Не важно, как поступали с детьми. Абсолютно не важно! – Любовь Герасимовна опустила руки, её внук замолчал, смотрел на бабушку. Она огляделась по сторонам, встала с дивана, и прошла через комнату. Наклонившись, подняла гантель, прикинув вес, раскрутила, поменяла блины и поднесла к Елисею. Он посмотрел странным взглядом на бабушку, а она жестом попросила его взять снаряд в руку. Было видно, что мальчишке следует стараться, чтоб держать. Следующим жестом была просьба поднять руку с этой тяжестью, стараясь замахнуться. Мало что вышло у Елисея. Любовь Герасимовна махнула рукой и села на место.

– Вот видите! – продолжили они.

Святик смутился.

– Я не могла поднять сковородку. И милиция это понимала, и безоговорочно приняли тот факт, что я не совершала этого преступления. Зарёванная, я сидела на корточках с ногами на стуле, опёршись подбородком в сковородку. Отчим, руководствуясь, не пойми чем, решил повесить на меня свой косяк. Но следователи, понимая всё стремление преступника свести тяжесть содеянного к минимальной мере наказания, а лучше вообще остаться безнаказанным, отправили его за решётку, без лишней арифметики, на пятнадцать лет.

Мать похоронили, а меня отправили в интернат.

Сильно переживала баба Валя, когда все лишь поохали-поахали, она хотела меня забрать к себе. Но… ей отказали, – мол, старая очень и ряд прочих проблем, которые на неё возлагались по удочерению, были ей не по силам. А навещать меня приходила. С гостинцами, подолгу что-то мне рассказывая того, что я не помню.

А потом я осталась одна. Настал день, когда баба Валя не пришла. Не пришла она и на следующий день, и на следующий… А я выглядывала в окно, – садилась и часами смотрела не идёт ли замотанная в платок голова. Она не шла.

Когда я выросла, то поняла, что баба Валя умерла и, как не крути, я всё равно осталась бы одна.

Елисей смотрел на бабушку сосредоточено, иногда переводя быстрый взгляд на Святика.

Святик пока не имел ни малейшего представления, зачем ему всё это знать, но для себя брал на вооружение, как материал для книг. Ведь столько историй им было услышано за короткое время. Он не страдал дефицитом фантазии, и мог с лёгкостью сложить текст из воображаемого. Но знал прекрасно, – что лучше не придумаешь, когда тебе на подносе подают готовые сюжеты, при этом так качественно изложенные.

Поэтому ему было интересно лезть сквозь заросли, ехать на встречу с псевдоживотными, выслушивать, на первый взгляд, маразматиков…, но видимо и стоит прислушаться, а ещё призадуматься – ведь просматривается существенная связь представленных образов и его с ними в том числе. И пусть некоторое призрачно, но, – по всей видимости, пока – например, та же баба Валя. Её ведь тоже напугали, как и родственника Святика, но не умерла она от разрыва сердца. А ещё приведённые его вниманию люди, имеют схожесть историй своих родственников, опять-таки включая Святика. В частности отличились матери. Затем стоит обратить взгляд рассудительности на намерения попыток суицида и то, что соискатели смерти разделены на группы, различимые в видах акта, но при этом же что-то ведь их объединяет – завуалированное от глаза людского – простого обывателя. И что хочет потребовать за помощь Эльдар Романович, можно лишь пытаться догадываться. К примеру – написать книгу – совершенно нового жанра. Так это было бы интересно, но к чему устраивать экивоки, и не сказать всё, как есть. Так и так мол, Святослав, есть возможность вылезти из этой ямищи, но надо написать книжонку на страниц, эдак пятнадцать, авторских, а, то и двадцать, только сюжетик такой вот хочется…

Ход мысли Святика нарушили довольно громкие звуки «Фонолы-Хупфельд». Пианола заиграла неожиданно громкую прелюдию. На это не отреагировали Любовь Герасимовна и Елисей, их руки что-то бурно обсуждали. Для Святика же эта «речь» была, точно тёмный лес. И у него возник вопрос: А что же всё-таки случилось с Любовью Герасимовной? Она ведь, выходит, судя по рассказу, вполне была говорящей.

«Нос»…