Сказка Хрустальных гор. Том I

Я уже давно планировал помочь Фине оплатить обучение, но сейчас просто не мог упустить такой замечательный предлог, чтобы сообщить об этом и получить от неё честное слово, что она использует переданные мной деньги. Но дала она мне его так же нехотя и после даже расплакалась. Пока я пытался её успокоить, она крепко обнимала меня, обзывала дураком и снова просила не идти в добровольцы – с такой мольбой в глазах, что, когда она затихла, я вновь заразился гнетущей растерянностью и едва нашёл в себе силы, чтобы просто выйти за порог и спуститься с крыльца.

Через час я уже передал Генри своё прошение об увольнении и ещё долго стоял с ним в дверях его дома за разговорами о работе, о стране, о йонсанцах и эвернийцах, да и о многом ещё. Он выразил своё сожаление, что надолго останется без такого перспективного лаборанта, но с наставлениями лезть не стал и только пожелал мне спокойных дней, за что я был ему крайне признателен. Генри был моложе всех профессоров нашего университета, ему было немногим больше тридцати, и он с большим интересом расспрашивал о кампании в Вороных горах. Он даже приободрил меня.

– Надеюсь, ты вернёшься невредимым, Тео. Я помогу тебе найти место, когда всё закончится. Твоё решение тяжёлое, но оно достойно уважения. Я бы принял то же, если бы не моя морнова хромота. Береги себя, – пожелал он мне, и мы, пожав друг другу руки, расстались.

На обратном пути я встретил Ридли – он был мрачнее тучи и заглушал своё уныние бесцельным блужданием по городу с початой бутылкой тыквенной медовухи. Его родные тяжело восприняли новость об его уходе, и он подумывал не возвращаться сегодня домой, а переночевать где придётся и утром, когда отец и мать уйдут открывать лавку, собрать вещи, оставить записку и уйти. Красочный рассказ о том, как он в пух и прах разругался с семьёй, ужаснул меня. Не просто потому, что я испытывал те же чувства, что раздирали Ридли, и не потому, что непроизвольно встал и на место погруженной в отчаяние четы Мох, но потому, что был напуган мыслью, что львиной доле этого горя способствовал я сам со своими сумасбродными идеями. Я редко называл его полным именем, но сейчас был особый случай.

– Морн меня раздери, Риорделл, я же не думал, что ты говорил всерьёз. Если бы знал, подумал, что ты спятил. Дружба дружбой, но тебе-то эта война на кой сдалась? Пока среди нас призыв добровольный, не ломай себе хребет. Я тебя от этого другом считать не перестану, если ты не пойдёшь со мной. Живи спокойно, как жил, и не забивай себе голову, это уже я тебя прошу, как верный друг.

– Я принял решение, Тис, – едко отозвался Ридли, ущемлённый таким обращением. Его небесно-голубые, как у ребёнка, глаза горели от негодования. – И всё равно уйду, с тобой или без тебя, верный ты мой друг. Мой дед был героем, он сражался с йонсанцами, а был даже моложе меня, и я горжусь им. Но я, видимо, по-твоему, должен трусливо поджать хвост и забиться под кровать, – с раздражением Ридли пнул валявшийся на дороге камешек. – Нет уж, братец, это не про меня. Я, думаешь, шутил вчера, что ли? Я всё решил ещё до нашего разговора – уже тогда, когда тот вояка впервые открыл рот и я взял в руки свою повестку. Пусть Тим кипятится, сколько его душе угодно, но фельдшер – не худшая профессия для меня. Ну останусь я, и что изменится? Да ничего! Буду так же пахать, как проклятый, в каком-нибудь захудалом госпитале. Весь Альраун стоит на пути к границам Эвернии, мы – их живой щит, и, если мы забьёмся по углам от страха, нас неизбежно сметут. Так не очевидно ли, что есть ещё смысл побороться? Мои считают, что Малахит разнесут в щепки, если Йонсан решит всерьёз сцепиться с Альянсом, а потому не собираются оставаться здесь – хотят уехать на острова, где поспокойнее, пока ещё есть возможность. И в чём-то они правы, конечно, но, если мы дадим отпор, до Малахита йонсанцы не дойдут. Разве я не прав? А когда я сказал им, что не хочу бежать или сидеть сложа руки и собираюсь на войну, на меня снова ушат громких оскорблений вылили про то, что моё мнение из себя представляет и куда я его должен засунуть, и опять заявили, что я, видите ли, «совсем от рук отбился, неблагодарный мальчишка», – он так точно изобразил миль Мох, что я непроизвольно засмеялся, хотя напряжённое выражение лица Ридли быстро вернуло мне самообладание. – И так тошно, а тут ты ещё на мозги капаешь. Твои-то что сказали?

За несколько часов можно было пройти весь Малахит от одного конца до другого, и мы достаточно скоро вышли на старое заброшенное поле. Пробираясь по заросшим тропам, мы искали тот островок, где обычно росла дикая земляника. Я сорвал колосок и зажал его между зубами. Дикие молодые колосья с пустополья всегда бывали слаще остальных.

– Я ещё не говорил им, только Дельфине. Их не было, когда я проснулся, и я услышу, думаю, слова похлеще, чем ты. Отец точно этого так не оставит. И Фина ужасно расстроилась – видел бы ты эти глаза, всё сердце разрывалось. А ещё я отнёс Генри заявление об уходе и вещи собрал, так что я тоже отступать не собираюсь. Останется отнести документы в университет, сдать книги и поставить подпись под бумагами, которые даст нам Сидмон.

– Если только тебя не привяжут к кровати, – Ридли протянул мне бутылку. – Но уж тут-то можешь на меня положиться, я тебя вызволю. В благодарность за то, что говоришь всё же «нам», а не «мне».

Мы ещё час или два слонялись по полю, так и не найдя земляники, которой, говоря начистоту, было ещё рано появляться, и много говорили о планах, о войне, о жизни, и просто шутили. Я уговорил Ридли вернуться сегодня домой, и на душе от этого у меня заметно полегчало. Риорделл навёл меня на мысль, что было бы и впрямь неплохо увезти семью на острова или отправить их в другую часть континента, чтобы они были в безопасности. Но это совсем недёшево, и тех денег, что я отдал Фине, едва хватило бы на то, чтобы снять на несколько месяцев пару тесных комнаток в самом захудалом городишке самого маленького острова, Эйри, а нашу часть дома так быстро никто не купит, особенно в преддверии войны. Обдумывая, как лучше поступить с родными, сам я вернулся домой только к позднему вечеру.

Когда я вошёл, в столовой стояла мёртвая тишина, и только часы, звук которых я привык не замечать, надрывно тикали на стене. Бледная мать сидела за столом, сцепив руки так, чтобы они не выдавали её беспокойства, но плечи её всё равно коротко вздрагивали. Закатное солнце освещало её со спины и погружало всю её фигуру в тень. Отец, сидевший рядом с ней, молча поднял на меня хмурый взгляд, как только я переступил порог. Дельфина вскочила с кресла и, подбежав ко мне, сжала мои руки, виновато уставившись в пол. Напряжённо сжатые губы отца разомкнулись.

– Дельфина, выйди ненадолго, пожалуйста. Нам с твоим братом нужно серьёзно поговорить.

Пристыженно подняв на меня глаза, Фина одними губами прошептала «Прости, Тео», но всё же подчинилась отцу и спешно покинула комнату. Стоило двери на втором этаже захлопнуться, как отец заговорил снова, чётким отточенным движением показывая, какое именно место за столом мне следовало занять.

– Итак, сын, я вижу, ты стал взрослым мужчиной и принимаешь решения, как взрослый мужчина.

Его спокойный железный голос с самого детства пугал меня, пробирая до дрожи. Он почти никогда не повышал на меня тон, но этот металлический холод в его ровном голосе выворачивал меня наизнанку, стоило мне только заслышать его. Стараясь держать лицо и поглубже запрятать того напуганного маленького мальчика, который просыпался во мне всякий раз, когда я слышал этот «врачебный тон» отца, я послушно сел напротив родителей. Передо мной на столе лежали моя повестка и помятая призывная листовка, которую я, по всей видимости, забыл убрать в рюкзак и так опрометчиво оставил на кухне, пока мы с Финой укладывали вещи. Должно быть, она извинялась, потому что мать с отцом устроили ей допрос, и, хотя Дельфина меня, очевидно, выдала, я не винил её – в любом другом случае она скорее проглотила бы язык и стояла за меня горой, как и я за неё. Но сейчас она не стала противиться давлению родителей и поступила так, как считала правильным, и желание уберечь меня от угрозы жизни нельзя было назвать предательством. От этих мыслей и нахлынувшей тревоги с ответом я нашёлся не сразу, и отец продолжил:

– Это достойно уважения. Однако взрослые люди, Теоган, за свои решения несут ответственность.

– И я готов к этому, – выпалил я. – Я готов нести ответственность за то, что хочу защитить вас, и за этим ухожу. Ухожу на войну.

Вздрогнув от этих слов, как от внезапного грохота, мама прикрыла глаза рукой.

– Ты совсем как папа, – выдавила она с тихим всхлипом, имея в виду не моего отца, но своего, который, несмотря на уговоры, ушёл на фронт, когда йонсанские войска ступили на территорию Альянса и захватили часть Калаханской равнины. Из всей своей роты дед единственный вернулся живым, но искалеченным не только и не столько телом, сколько душой – он никогда не говорил о войне и только выпивал в одиночестве в день, когда появилась Ордосская завеса и нападения йонсанцев прекратились. Это назвали победой, но любой здравомыслящий человек понимал, что дать этому событию такое название мог только сущий дурак. – Он бы не хотел, чтобы ты прошёл через это. Не пустил бы.

– Наши семьи достаточно пострадали от этого конфликта, восьмерых эта война уже забрала у нас, сын, твоего прадеда и его двух братьев, сестру твоей бабушки, – начал отец, но я прервал его.

– Будет хуже, если она заберёт ещё четверых вместо меня одного, и я так просто не сдамся, пап. Вы можете уехать на Эйри, или добраться до Бельмора, укрыться у кого-нибудь из давних знакомых – они помогут, я уверен. Спросите Мохов, они хотят поступить именно так, – я сделал короткий вдох и вспомнил то, о чём говорил несколько часов назад с Ридли. – Альраун превратится в руины, если Йонсан снова перейдёт в наступление, но мы ещё можем этого не допустить. Да и где гарантия, что Цертония и Морская Коалиция выступят с Альянсом против йонсанцев, а не поддержат их в обмен на, не знаю, кусок нашей земли? Тогда мы точно не сможем защититься, но сейчас…

Родители переглянулись, и мама осторожно прервала меня на полуслове.

– Тео, послушай. Ты строишь предположения, и они могут оказаться верными, но разве не правильнее при этом было бы уехать с нами? Мы уже думали о переезде, не на Эйри, а много дальше, к северянам, в окрестности Ярнового, но не успели сказать вам с Финой. И тут ты… на войну…

Я запнулся, но тут же продолжил.

– Вы уверены, что нас и там не достанут, если каждый решит сбежать? Что нам дадут жить спокойно? Если все убегут, у нас даже шанса против Йонсана и остальных не останется. А сбежать сейчас наверняка мечтаем не мы одни.

– Нет, я не уверен, Теоган. Но я боюсь потерять тебя, – сказал отец так же спокойно, как прежде. Любому, кто не знал отца близко, могло показаться, что богатый стаж хирурга выжег из него почти все чувства, превратив в бездушный камень его большое сердце, но оно билось с прежними теплом и силой, скрытое за толстой коростой, без которой он давно бы сошёл на работе с ума. За всю свою жизнь я так привык продираться через его слова и действия до его настоящих чувств, искать заботу там, где другой бы нашёл одно безразличие, что теперь сказанное им так прямо и искренне ударило по мне словно обухом. Какая же буря скрывалась под маской внешней непоколебимости, если теперь он решился говорить со мной так? Но то, что выбило меня из колеи и должно было отвратить от моей идеи, только укрепило мою уверенность в правильности выбранного решения.

– Папа, мама. Если я убегу с вами и нас найдут, за укрывательство вас отправят на шахтёрские работы вместе со мной, пожизненно. Если не что похуже. Стоит ли оно того? Сейчас у вас есть возможность уберечь себя и Фину. Вы долго заботились обо мне, но теперь пришла моя очередь позаботиться о вас. Завтра или через месяц – меня всё равно призовут. И сейчас у меня меньше шансов попасть в плохие условия. Я могу вернуться ещё раньше, чем всё начнётся, – попытался успокоить их я, сам не зная, ложь это или правда. Отец колебался, мама закрыла лицо руками и тихо заплакала.

– Не пущу, не пущу, не пущу! Никуда не пущу, не пойдёшь ты туда…

Моя мать – сильная женщина, которая воспринимала какое угодное происшествие как решаемое и преодолимое. «Все живы и здоровы, остальное – не важно», – часто говорила она. И сейчас я едва ли не впервые с ужасом наблюдал, как отчаяние, настоящее отчаяние, с пугающей скоростью захватывает её целиком, не оставляя места ни здравомыслию, ни прежнему оптимизму, с которым она обычно встречала любые невзгоды. Немного помедлив, явно нехотя, но отец заговорил, обняв маму за плечи.

– В твоих словах есть правда, но мы с матерью не простим себя, если с тобой что-то случится. Ты и твоя сестра – самое важное, что у нас есть.

– То же самое могу сказать и я, – кивнул я. – И потому прошу поддержать меня сейчас. Мне тоже очень нелегко, но я много думал об этом прежде, чем решиться, и не вижу никакого другого выхода. Или я один, или мы все. Я готов.

Моё сердце, казалось, готово было выпрыгнуть из груди, так сильно оно билось от волнения и так страшно мне было от мысли, что это последний раз, когда я вот так сижу с матерью и отцом за этим самым столом. Мама, потеряв последние проблески самообладания, бормотала навзрыд всё то же «не пущу», вжимаясь в папу, как маленькая девочка, которая пыталась спрятаться от обуявшего её ужаса. Отец же держался стоически – не представляю, чего ему это стоило. Я видел его разным – и грозным, и суровым, и ждал от него даже гневной отповеди, которую в этот раз заслужил сполна, но вместо этого я увидел то, чего не видел, пожалуй, ещё никогда. Всё внутри сжалось от того, как вмиг отец постарел – груз ответственности, который он нёс как глава семьи, будто стал во сто крат тяжелее. Взъерошенные золотые волосы потускнели, морщины на его лице стали глубже и жёстче, отчётливее проявились тёмные круги под глазами от долгих тяжёлых смен в госпитале. Отец, крепче прижав маму к себе, в конце концов только коротко кивнул, глядя своими спокойными синими глазами куда-то вглубь кухни. Где-то в глубине этих глаз бушевал ужасающий шторм и только что затонул последний корабль надежды.

– С этим невозможно смириться и согласиться, Тео, но мы попытаемся. Дай нам время.

На следующее утро я вышел из дома рано, чтобы успеть вернуться к моменту, когда все проснутся. Закончив с родителями, я какое-то время провёл с Финой, пока она не заснула – мы иногда говорили по душам, а вчера нам обоим это было как никогда необходимо. Но сам я за всю ночь только единожды некрепко задремал, так что решение выйти на свежий воздух показалось мне разумным. Мне хотелось ещё раз обойти Малахит прежде, чем всё должно было случиться. Снова посидеть у реки, покормить уток, встретить рассвет и услышать тихое пение первых птиц. Полной грудью дышать свободой. Увидеть город, каким он всегда был, когда на его улицах не было людей – тихим и уютным, тёплым и ещё не проснувшимся, поистине сказочным. Мне нужно было попрощаться, ведь я не могу знать, вернусь ли я сюда когда-либо ещё и останется ли он, город, после всего прежним. Особенно для меня самого.

В холле главного корпуса университета я встретил Бранда и испытал то же потрясение, что и вчера днём при встрече с Ридли, когда понял, что мы пришли сюда с одной целью. Брандан дождался, пока я закончу всю бумажную волокиту, и мы вместе направились к выходу. Не успели мы оказаться за стенами университета, как нас окружили все его братья и сёстры, и даже миль Майоран была с ними. Эта тонкая и бледная, как призрак, болезная женщина, год за годом гаснущая от опухоли в лёгких и убивающая себя в прачечной днями и ночами после потери мужа, женщина такая сильная и такая хрупкая, которая, казалось, могла раствориться в воздухе, стоит только раз моргнуть, отбросив все свои ежедневные заботы и хлопоты вышла проводить своего старшего сына, и, хотя в глубине её глаз читалась непередаваемая материнская боль, она твёрдо шла с Бранданом под руку, с гордостью, как со своим защитником и уже состоявшимся героем. Не знаю, какие слова Бранд сказал ей, чтобы она с такой готовностью приняла его уход на войну – единственного человека в их семье, сумевшего получить высшее образование и способного избавить их от нищеты, и к тому же единственного совершеннолетнего мужчину, который мог позаботиться о своих братьях и сёстрах после смерти их матери. Может, Бранд даже соврал ей, чтобы она отпустила его – этого я не знал. Но я шёл за ними поодаль и не мог, не смел сказать ни слова против, глядя, как самые младшие Майораны в шутку дерутся и подстрекают Бранда всех победить, с каким пониманием смотрят на него близнецы Айдан и Тиша, которым предстояло сменить старшего брата на его негласном посту главы семьи, как все они в это тяжёлое время не дают ни на секунду угаснуть его вере в то, что он принимает правильное решение. И я молчал.

Моя семья ждала меня у главного здания управления, так как помещение внутри было небольшим и в него пускали только тех, кто собирался пойти добровольцем. Я рассказал им о завершении всех дел и сообщил, что, как выяснилось, ухожу не один. Мои родители и миль Майоран как будто слились в разговоре в единую гладь понимания и поддержки, так легко и естественно, словно они не впервые провожали своих сыновей на войну. Мы с Брандом оставили их в надёжных руках друг друга и направились внутрь с обоюдным желанием поскорее занять очередь, чтобы без сомнения попасть в одну роту. Внутри было немного душно и толпилось много молодых парней, кто с отказом от повестки, кто для записи, как и мы. Пока мы искали конец нужной нам очереди, внимание моё привлекла фигура, сиротливо вжавшаяся в стену вдалеке от основной суеты, и когда я с трудом разглядел знакомое лицо, то схватил Бранда за рукав и, не слушая его протестов, стал протискиваться в другой конец коридора.

Риорделл сидел на лавочке у окна и непроницаемым взглядом смотрел на трещины между половицами. В форме и нахлобученной до самых бровей фуражке он стал похож на ночного мотылька, замершего при свете дня. Рядом с его ногами небрежно валялся полупустой армейский мешок, в котором вряд ли было хоть что-то, принадлежавшее ему самому. Когда мы опустились возле него, он наконец вышел из сомнамбулического оцепенения, посмотрев на нас как на далёкие миражи прежней жизни, и медленно стащил с себя фуражку. Мы часто в шутку звали Ридли «кудряшкой» за его мелкие непослушные каштановые кудри и мягкие, как будто всё ещё детские, черты лица, но теперь этому прозвищу больше не было места в его жизни. Его последней путеводной ниточкой к прошлому себе была его старая одежда, которую он крепко сжимал в своих руках.

– Отец пожелал мне одуматься и повзрослеть, и больше – ничего, – выдавил Ридли наконец. – А мать совсем ничего не сказала. Она даже не вышла из комнаты, когда я пришёл попрощаться. Кажется, у меня нет больше дома. Морн, неужели они так ничего и не поняли?

– Думаю, всё они поняли, братец, – вздохнув, Бранд сочувственно похлопал Ридли по плечу. – Им просто не хватает смелости признать, что ты уже мужчина. И что им страшно за тебя.

Риорделл неуверенно кивнул, но не проронил ни единого слова в ответ. Мы с минуту молчали, думая каждый о своём.

– В чём-то все, кто отговаривают нас, по-своему правы. Немного мужества в том, чтобы идти убивать и самим умирать ни за что, – сорвалось с моих губ с горькой усмешкой.

– Ну, здравствуйте! Нашёл время включать моралиста, – всплеснул руками Брандан. – Поздно строить дамбу, когда берег затопило. О том, как не допустить войны, надо было заботиться до того, как она началась, если ты об этом думаешь. Тут каждый сам за себя. Йонсанцы тебя жалеть не будут, как не пожалели тех, кто попал под раздачу из-за испытания их нового оружия, или что у них там жахнуло. Мы здесь, чтобы не дать им сделать то же самое с нами. Или мы, или они.

Бранд встал и посмотрел на себя в пыльное зеркальце, висевшее возле окна. Кое-как пригладив взъерошенные тёмные волосы, он небрежно поправил воротник рубашки и улыбнулся. Его глаза от азарта будто зажглись изнутри.

– Так, хватит жевать с вами раскисшие сопли, лично я пошёл. Запомните меня красивым.

– Красивый ты, как же, цапля длинноклювая, – подколол его Ридли, пытаясь подавить в себе смешок.

– Я хотя бы цапля, птица гордая, а ты теперь вообще на яйцо похож, – рассмеялся Бранд и уверенным шагом направился прямо к комнате, где Сидмон и несколько его помощников, которых я видел впервые, распределяли новобранцев.

Когда моё имя тоже оказалось внесено в списки добровольцев, и я проставил под ним подпись, убедившись, что меня распределили в Вороные горы с Ридли и Брандом, Сидмон пожал мне руку и отправил дальше для прохождения всех подготовительных мероприятий: для осмотра, светоснимка[17 - Светоснимок, светокарточка – фотокарточка. Светопись – фотография в целом, как жанр искусства, или изображение в качестве фотоиллюстрации в печатном издании.], заполнения досье, стрижки, обмеров и получения формы. Как оказалось, процесс это был весьма небыстрый, и прошло несколько часов, пока я закончил все приготовления. Меня предупредили, что свой рюкзак брать с собой запрещается, но все необходимые с моей точки зрения вещи до прибытия в часть я могу переложить в такой же заплечный вещмешок, который выдавали всем новобранцам, и я послушно упаковал в него все свои скромные пожитки.

Наконец мы были готовы. Чтобы скоротать время в ожидании команды к отбытию, мы снова вышли во двор главного здания, где нас с нетерпением ждали наши родные.

– Выглядите… сурово, – отметила Дельфина, критически осмотрев нашу троицу с ног до головы.

– Только не для Вас, несравненная! – заулыбался Бранд и принялся красоваться перед Финой так, что та заливисто рассмеялась и закрыла лицо руками, не зная, куда себя спрятать от этого павлиньего танца.