Виктория

– Спасибо.

– Не благодарите, это мелочь.

– Тогда передайте Антону, чтобы он поднялся ко мне в палату.

– Хорошо передам.

– Еще раз спасибо.

Врач, ничего не сказав, вышла из палаты, чтобы выполнить поручение.

Через пару минут в палату зашел Антон, припал на колени и обнял Викторию.

– Как ты, любимая? – спросил дрожащим голосом он.

– Жить буду, – ответила она и поцеловала его в лоб.

В пять часов вечера Викторию перевели в операционную.

Константин остался ждать Викторию в холле, дабы в операционную не пускали посторонних, да и сам он, вряд ли согласился бы увидеть столь сокровенное таинство для мужчины – рождение ребенка. Рождение человека. Рождение чуда.

В операционной было светло и прохладно.

Акушерки аккуратно помогли Виктории лечь на кушетку.

По ее разгоряченному лицу бежали струйки пота. Волосы непослушно выскользнули, распушились, спадая на ее изнеможенное лицо. Белая хлопчатая пижама прилипла к мокрому от пота телу. Очередная схватка. Невыносимая боль. Ее руки безжалостно впивались в простыню кушетки. Из гортани наружи вырывались отчаянные крики и вопли. Тело, подобно волнам в пучине океана то вздымалась над кушеткой, то ниспадало.

Напряжение росло. Боли становились сильнее, крики громче.

– Я не могу, – сказала она доктору. Голос дрожал. Лицо бледнее луны. Глаза, не видели ничего кроме боли, раскидывающей свои молнии над кушеткой. – Не могу.

– Глупости, Виктория, – сказала доктор. – Тужьтесь. Когда вы не тужитесь, то препятствуете потугам, сопровождаемые схватками, то вы задерживаете роды. Соберитесь. Вы сможете.

Виктория изо всех сил начала тужиться. Ей было страшно и больно. Она одновременно хотела и не хотела расставаться с ребенком, который прожил в ее утробе всего семь месяцев из положенных девяти. Она к нему так привыкла, что перестала обращать внимание на то, что она беременна; словно ее дитя всегда было с ней. Ей нравилось быть беременной, гордой и счастливой женщиной, которая обрела нечто больше, чем первый Божий дар – родительскую любовь – она открыла для себя смысл жизни, который ранее для нее был неведом и далек от истины.

И теперь она рожала. С каждой схваткой, Виктория чувствовала, как головка ребенка прорезается сквозь половую щель и рождается. Вслед за головой без особого труда на свет появляются крохотные плечики, ручки, туловище, ножки.

Томительная Секунда. Две. Ребенок, покрытый кровью, начинает кричать и изворачиваться в руках врача.

– У вас девочка! – радостно сказал врач. – Здоровая девочка!

Виктория, не веря собственным глазам, смотрела на свою дочь, на Алису. По ее красным и потным щекам побежали слезы счастья, а лицо озарилось светлой и усталой улыбкой.

Когда она взяла Алису на руку, она заплакала и поцеловала ее в лоб.

Как же она была прекрасна!

Виктория, держа на руках Алису, положила голову на подушку и почувствовала ничем несравнимые чувства – чувства облегчения, свободы и воздушного и яркого счастья, счастья быть матерью, роженицей.

Она хотела кричать от радости, но у нее не было сил кричать. Она хотела обнять мужа и кружиться с ним в танце любви, дарить ему то, что чувствовала она сама, но у нее не было сил встать с кровати и идти. Она хотела парить над землей, но у нее было крыльев.

– Что вы стоите как истуканы, дайте мне скальпель!? – закричал доктор на молодых акушеров, которые увидел нетипичное сильное кровотечения, вызванного отделении плаценты от стенки матки.

От сильного головокружения Виктория на секунду закрыла глаза.

***

Открыв глаза, Виктория сначала не поняла где находиться, только потом, когда картинка сфокусировалась, она увидела во всей своей красоте и величии – безмолвную и пугающую пустыню. Пустыню одиночества, где за дюной простиралась другая, точно такая же. И ничего больше. Один песок. И чистое красное небо без единого облачка.

Она подумала, что это всего лишь странный сон, поэтому поднялась с земли, стряхнула с нагого тела зыбучий песок, крохотные песчинки прошлого, и пошла на запад, глядя на палящее солнце, окрашенное в красно-бардовые цвета. Ее ноги обжигал песок, впивался.

Виктория то поднималась вверх по крутой дюне, оставляя следы, которые мгновенно засыпал ветер песком, то опускалась вниз, чуть ли не падая в тайные владения духов пустыни, чье разгоряченное дыхания она чувствовала на протяжении всего изматывающего пути в никуда. Она хотела обернуться, но так и не решалась, продолжая идти, изнывая от боли и жажды.

К вечеру, когда солнце стало садиться на западе, Виктория вступила на безобразную землю, изборожденную глубокими, черными трещинами, оставив далеко позади песчаные дюны.

Она еле-еле переплетала ноги, голова кружилась, мысли были все поглощены пустым мечтаниями о глотке живительной водице.

Стало прохладней, когда солнце склонилась за горизонт.

Виктория упала на колени возле черного, обугленного дерева больше не в силах держаться на ногах; она была истощена и физически, и морально, и духовно. Последний лучик надежды на спасение гас так быстро и безвозвратно, что ей хотелась зарыдать и сдаться. Но Виктория не привыкла сдаваться без боя, поэтому поползла по земле, мысленно представляя себе, как пьет мутную воду из лужи и благодарит Бога за его снисходительность и безграничную любовь к людям, к ней.

Минуты шли, а за ними – часы. На пустыню опустилась ночь, холодная и промозглая. Черное небо озарилось сверкающими звездами, словно купол цирка, освещенный крохотными лампочками.

Подползя к прогнившим ступенькам, ведущим в чуждый дом, она вся дрожала, содрогаясь всем тело. На ступеньке лежала миска с водой. Она дотянулась до миски, но опрокинула ее на землю. Ибо ее пальцы окоченели, скрутились так, словно неправильно срослись после многочисленных переломов.

Виктория взывала от отчаянья и горя, ударив кулаком по земле. Ее последняя надежда угасла, растворилась в черной дымки ночи. Вода впиталась в сухую землю. Она посмотрела на миску и увидела там, на самом донышке, тонкую линию живительной воды. Она подползла к ней, опустила голову в миску, вытянула сухие губы, которые соприкоснулись с водой, и выпила все, до последней капли, почувствовав новый прилив сил.

Придя в себя, она кинула взгляд на дом. Он ей показался знакомым. Обугленный, перекошенный, гнилой. Жуткий.

– Родительский дом Домового, – сказала Виктория. – О Боже!

Скрипнула дверь. Виктория вздрогнула. Из дома лился желтый свет, падая на парадную, полуоткрытую дверь.

Виктория нашла силы подняться на ноги, хоть это было и нелегко, и зайти в дом, который одновременно манил и отталкивал.

Зайдя в комнату, Виктория услышала, как трещит дерево в камине, встроенном в западную стену большого зала и как кто-то пел тихим голосом странные песни о войне.

Вика зашла в комнату, надеюсь увидеть в ней Домового, но его там не было. Он был далеко от этих мест и истекал кровью на поле боя. Он боролся за жизнь, вцепившись в нее так, как хищник вцепляется в свою жертву.

В комнате, на кресле, сидел отец Домового, положив ногу на ногу. Он курил сигару, выпуская едкий дым. Он ехидно улыбался, глядя на нее исподлобья.

– Я ждал тебя, Виктория, – сказал он, не поднимаясь с кресла. – Ждал этой встречи. И вот – мое желание исполнено. Теперь мы можем поговорить в тишине и в спокойствии, с глазу на глаз. Тет-а-тет, так сказать. – Он показал рукой на свободное кресло. – Прошу, садись.

– Где Домовой? – спросила она. – Где я? Это сон? Или…

– Я отвечу, если ты сядешь, – настаивал он.

– Ладно, – согласилась она и села напротив отца Домового, лицо которого было непроницаемо, словно уже вымерло и потеряло свой цвет и сияние.