Школа жизни великого юмориста

Павел Петрович оглядел вопрошающего большими глазами.

– Вам гонорар? Да разве между нами было говорено о гонораре хоть полслова?

– Пока не было; но вы платите же другим вашим сотрудникам?

– По предварительному уговору – да. А так как между нами такого уговора не было…

– Но я думал…

– «Я думал» говорят обыкновенно люди, которые в свое время ничего не думали. Да за первые опыты, надо вам знать, вообще и не платят в журналах. Молодые авторы, напротив, должны еще за особую честь почитать появиться в печати. Мильтон – не вам, кажется, чета? – и тот получил за свой «Потерянный рай» всего-навсе десять фунтов стерлингов.

Гоголь чувствовал, как в груди у него закипает, как лицо его побледнело и задергало.

– С Мильтоном я и не думаю равняться, – пробормотал он дрожащим голосом. – Но не даром же я трудился?.. Я хоть и состою на службе…

– Но получаете гроши и нуждаетесь в средствах пропитания? – досказал Свиньин, которому, видно, стало жаль голодающего молодого человека. – В таком случае, ради первого знакомства, я готов вам помочь. Но имейте в виду, что это отнюдь не гонорар, а так – пособие нуждающемуся собрату.

И с этими словами он повернулся к кабинету, чтобы пойти за деньгами. Гоголя взорвало.

– Благодарю вас! Милостыни я не просил и не возьму…

– О, молодость, молодость! Самолюбие заговорило. Впрочем, в авторе самолюбие не последнее дело; будете хоть стараться отделывать свои вещи по мере сил и умения, чтобы никто не придрался. А что до оттисков, то они будут доставлены вам прямо из типографии на дом. Капитон! Подай-ка господину шинель. Эге! Да она у вас подбита, я вижу, ветром? Какой вы еще ветреный молодой человек! Ведь на дворе градусов двадцать, если не больше.

Гоголь на это ничего не ответил. Зимней шинели у него, действительно, не было, хотя он еще в октябре успокаивал мать, что «по милости Андрея Андреевича (Трощинского) имеет теплое на зиму платье». Уже по миновании морозов, в апреле месяце, он как-то невольно ей проговорился, что «не в состоянии был сделать нового не только фрака, но даже теплого плаща» и «отхватал всю зиму в летней шинели».

Застудил ли он теперь на морозе зубы, или нервы у него чересчур разгулялись, но домой от Свиньина он возвратился с жесточайшею зубною болью. Так избегнул он, по крайней мере, расспросов Прокоповича, которому молча сунул только новую книжку со своим «Бисаврюком».

– Моментально прочту! – воскликнул Прокопович. – Ах, Бог ты мой! Как быть-то? Ведь мне надо сейчас в театр за билетами на «Горе от ума»… Дают хоть одно только или два действия, но все-таки…

– И ступай, – пробурчал Гоголь. – Но для меня не бери.

– Да не сам ли ты был в восторге от пьесы в рукописи?

– Когда меня не мучил этот проклятый зуб!

– Так дай же его себе наконец вырвать! Во всяком случае, сперва проглочу тебя, а там, будет еще время, – закушу и Грибоедовым.

Духом «проглотив» рассказ приятеля, Прокопович рассыпался в похвалах.

– И заметь ведь, – заключил он, – твой «Бисаврюк» – единственная беллетристическая вещь в прозе, так сказать, краса и гордость всей книжки![25 - Для интересующихся содержанием этой книжки «Отечественных Записок», в которой было помещено начало первого рассказа Гоголя, выписывает здесь все оглавление:1. Практический механик в Грязовце В. М. Лебедева. – 2. Договорная окончательная грамота, составленная и подписанная в 1634 году полномочными послами русскими и польскими об отречении Владислава, короля польского, от престола московского и от всех царских титулов российского государства. – 3. Отрывок из походного дневника егерского офицера Павла Должикова. – 4. Бисаврюк, или Вечер накануне Ивана Купала. Малороссийская повесть (из народного предания), рассказанная дьячком Покровской церкви. (Окончание в следующей книжке.)Стихотворения: 1. Второй (sic!) отрывок из комедии Светский быт. – 2. Четыре времени (sic!) года русского поселянина. Ф. Слепушкина.Проза: 1. Переписка. Письмо из отдаленной Сибири. – 2. Военные события.Смесь: Умористика (sic!): Люди не на своих местах. – Про калифа Гарун-аль-Рашида. – Ротта или присяга самоедов. – Кудеси или колдовство самоедов. – Еще безденежный курс на российском языке: Курс лесоводства. – Словцо об актерах-волонтерах.]

Гоголь ничего не отвечал; в душе же у него в это время созревало уже решение – не видаться более со Свиньиным.

Увидеться с ним ему, впрочем, и без того вряд ли бы пришлось: в том же 1830 году Свиньин удалился в свое имение в Костромской губернии, чтобы всецело отдаться своему вновь намеченному труду – истории Петра Великого. Возвратился он в Петербург только спустя восемь лет, чтобы приняться снова за издание «Отечественных Записок», но в следующем же 1839 году уже умер. Оконченная им история Петра так и осталась ненапечатанною.

Глава двенадцатая

От Капитолия до Тарпейской скалы

Счастливы вы, читатель, если никогда не испытывали зубной боли, особливо ночью! Ноющий зуб не дает вам не только заснуть, но и остановиться на чем-нибудь мыслью. Мысль ваша, как пойманная птичка, бьется крыльями в стенки черепа, не находя ни в одном завитке мозга покойного места, пока к утру окончательно не выбьется из сил.

На другое утро после своего последнего объяснения с «Бисаврюком» Гоголь встал с тою же зубною и головною болью, да в таком подавленном настроении, что не глядел бы, кажется, на свет Божий! И в самом-то деле, не прав ли Свиньин, что народные сказанья, в сущности, – вздорные бабьи сказки? И не иметь иной цели жизни, как пересказывать этот чужой вздор! Это ли служение отечеству?

Прокопович, сидевший за утренним чаем вместе со своим приунывшим сожителем, по деликатности своей не решился, конечно, выпытывать у него, что было у него с редактором: очевидно, что-то неладное! Но чтобы его несколько рассеять, стал рассказывать о вчерашнем представлении грибоедовской комедии. Вспоминая теперь отдельные сцены, он до того наконец воспламенился, что вскочил со стула.

– А знаешь ли что, Николай Васильевич? – воскликнул он. – Меня, право, подмывает тоже пойти в актеры! Все-таки живая деятельность; не то что возиться вечно с глупыми ребятишками…

– Или строчить глупейшие «отношения» и «предложения»! – прибавил глухим голосом Гоголь.

– А что, брат, отчего бы и тебе не попытать счастья на сцене? У тебя-то талант несомненный…

– Ну да!

– Да, конечно. Забыл разве лавры, которые пожинал в Нежине на нашей школьной сцене?

– Этакая провинциальная любительская сцена и столичная императорская – две вещи совершенно разные. Нашего брата и к дебюту не допустят.

– А ты поезжай прямо к директору театров, князю Гагарину. Спрос не беда. Гагарина очень хвалят.

– Легко сказать – поезжай! Я и адреса-то его не знаю.

– Адрес я тебе могу сказать – мне говорили как-то: на Английской набережной, дом Бет… Бет… как бишь? Бетлинга, верно! Там же при нем и его канцелярия. Эге-ге! – спохватился тут Прокопович, взглянув на часы. – На урок еще опоздаю.

Едва только он скрылся за дверью, как Гоголь кликнул Якима, чтоб подал новый фрак.

– Да что вы, панычу, с раннего утра в гости? Разве нынче нету службы? – удивился Яким, но не получил ответа.

Полчаса спустя Гоголь входил в парадный подъезд директора императорских театров князя Гагарина. От дежурного капельдинера узнал он, что его сиятельство не изволили еще выйти, но что секретарь их, господин Мундт, уже в канцелярии.

– Так проведи меня туда.

– Пожалуйте.

Княжеский секретарь, представительный на вид мужчина, разукрашенный и российскими и иностранными знаками отличия, так критически оглядел неприглядную фигуру подходящего к нему с неловким поклоном молодого просителя с подвязанной щекой, что у того смелости еще на пятьдесят процентов поубавилось. Да, этакий спутник светила первой величины знает свое место в небесном пространстве, не то что какой-нибудь проситель – случайная комета, залетевшая к ним из совершенно чужой сферы!

– В чем ваша просьба?

– Я желал бы поступить на театр.

– Вам придется подождать: князь еще одевается. Зевнув в руку, секретарь отошел к своему столу, еще раз зевнул, потянулся (видно, тоже не выспался) и нехотя стал перебирать свои бумаги.

Гоголь присел у окна, выходившего на Неву. Опять жди своей участи, но уже последней! А злодей во рту не унимается, так и ноет, так и ноет!

– У вас зуб болит? – спросил Мундт, заметив, что проситель, приложив ладонь к щеке, покачивается на стуле. – От окошка вам еще надует.

– Ничего-с…

– Нельзя ли предложить вам одеколону?