Школа жизни великого юмориста

Ему, пожалуй, лет сорок. Но болезненная, желтоватая бледность кожи, как пергамент обтягивающей его скулы, указывает на давно уже расстроенное пищеварение, а горькая складка около сжатых губ и две глубокие морщины над переносьем придают его умным, выразительным чертам оттенок не то затаенной скорби, не то недовольства. Впрочем, временной причиной этого недовольства может быть содержание читаемой им довольно пространной бумаги; быстро пробегая страницу за страницей, он перевертывает их с видимою нервностью и по временам делает на полях синим карандашом пометки.

Дочитав бумагу, Перовский на минутку задумался, потом на первой странице черкнул несколько слов и позвонил. В дверях вырос курьер.

– В первое отделение!

Теперь только, казалось, Перовский заметил присутствие стоявшего у входа молодого просителя. Чтобы лучше рассмотреть его, он поднес опять к глазам лорнетку, затем чуть-чуть мотнул головой, чтобы тот подошел ближе.

– Гоголь-Яновский?

– Точно так, ваше превосходительство. Я выступаю лишь на жизненное поприще, и дядя мой Андрей Андреевич Трощинский, помня прежние добрые отношения…

Перовский движением руки остановил говорящего на половине фразы.

– У меня время, извините, очень дорого. Я вас попрошу отвечать только на вопросы.

Он задал Гоголю несколько формальных вопросов, на которые тот отвечал уже возможно коротко.

– Вы, говорят, пописываете в журналах? Запрещать вам этого я не желаю, хотя такая вольная литературная работа неизбежно должна вас рассеивать, отвлекать от служебного дела. Но повторяю: прямого запрета вам нет. Об одном предваряю вас: из того, что вы узнаете в этих стенах – из бумаг ли, со слов ли начальника и сослуживцев, – ничего отнюдь не должно появляться в печати. Отнюдь! Вы понимаете?

Гоголь отвесил самый почтительный поклон.

– Понимаю-с: не выносить сора из избы?

– Сора у нас здесь вообще нет. Но есть государственные и канцелярские тайны, не предназначенные для непосвященных.

И Перовский снова взялся за колокольчик.

– Владимира Ивановича! – лаконически приказал он влетевшему курьеру!

«Владимир Иванович, видно, знаменитый стилист Панаев», – сообразил Гоголь – и не ошибся.

– Вот, Владимир Иванович, племянник генерала Трощинского, Гоголь-Яновский, – обратился Перовский к входящему Панаеву, который хотя и был почти одних с ним лет, но, благодаря цветущему виду, открытому и оживленному лицу, казался значительно моложе. – Он служит в Министерстве внутренних дел, но желает теперь перейти к нам. Не возьмете ли вы его к себе?

– Комплект-то у меня полный, – сдержанно отвечал Панаев, – и вакансий пока не предвидится.

– Но молодой человек владеет литературным пером, напечатал уже что-то…

– Вот как!

Панаев быстро обернулся к молодому литератору:

– В Министерстве внутренних дел вы сколько получали?

– Тридцать рублей в месяц.

– То есть в год триста шестьдесят? У нас для начала его превосходительство назначит вам пятьсот рублей…

– Mais, mon cher… – запротестовал Перовский против такого «превышения власти» подчиненным и продолжал еще что-то вполголоса по-французски.

Панаев отвечал ему тихо, но по-прежнему непринужденно на том же языке, и слова его были, надо думать, достаточно убедительны, потому что Перовский пожал плечами и, взяв из рук Гоголя прошение, начертал на нем резолюцию, которую прочел затем вслух: «Принят на службу с вознаграждением по 500 р. в год из канцелярской суммы». Когда же Гоголь стал благодарить его, Перовский заметил, что благодарность свою он лучше докажет, если на деле оправдает доверие начальства.

Кивок с одной стороны, поклон с другой – и Гоголь на цыпочках выбрался из кабинета главного начальника.

– Теперь пожалуйте за мною, – сказал вышедший оттуда вслед за ним Панаев.

– Я должен благодарить и вас, Владимир Иванович…

– Не за что… Мое содействие ограничилось лишь тем, что я указал источник и наметил сумму. Больше давать новому человеку на первое время я не вижу оснований, да и канцелярские средства у нас не так богаты; в то же время, однако, я не желаю, чтобы служащие у меня голодали. Литературным трудом вы пока, я полагаю, ведь немного зарабатываете?

Гоголь, краснея, должен был признаться, что действительно маловато, но просил разрешения в знак признательности представить оттиск одного своего рассказа.

– Только, простите, у меня не имеется экземпляра в переплете… – извинился он.

Панаев снисходительно усмехнулся.

– Зачем же вам понапрасну расходоваться? Мне бы только познакомиться с вашим слогом. Впрочем, и то сказать, язык литературный и язык канцелярский – две совершенно разные вещи. Для канцелярского языка требуется особый художественный дар.

– Художественный?

– Да, настоящий чиновник – тоже своего рода художник слова и находит не только нравственное удовлетворение, но и известное эстетическое удовольствие написать сложную бумагу красно и вразумительно. Нередко вчерашняя бумага вас уже не удовлетворяет; с каждым днем отыскиваются новые выражения и обороты. От вас самих теперь будет зависеть сделаться чиновником-художником, как я или вот тот столоначальник, Дмитрий Иванович Ермолов, под ближайшим руководством которого вы будете отныне работать.

Говоря так, Панаев рядом комнат провел Гоголя в свое отделение и здесь препоручил его столоначальнику-художнику.

Увы! Ни в этот день, ни в следующие Гоголь не мог усвоить себе канцелярского слога, а тем менее постичь его своеобразную «художественную» прелесть. Зато, благодаря своей редкой наблюдательности и умению отрывочные отзывы связывать в цельное представление, он в короткое время успел составить себе довольно ясное и полное понятие о своих двух главных начальниках: Перовском и Панаеве.

Перовский не был женат и, дойдя до того возраста, когда общественные развлечения уже не развлекают, поставил себе, по-видимому, единственною целью жизни – достижение возможной власти и почета. Сам не обладая ни особенным даром слова, ни искусством письменно излагать свои мысли, он, как ум широкий, разносторонний, умел ценить чужой труд и выбирать себе сотрудников. К кому из них Лев Алексеевич благоволил – тому жилось за ним как за каменной стеной. Кто же впал у него раз в немилость – тому лучше было убираться по добру по здорову. Не даром чиновники называли его шепотом между собою «Тигром Алексеевичем». В числе его избранников первое место давно уже занимал Панаев. Всякую мысль начальника он умел уловить налету и «оболванить» на бумаге так толково и изящно, что тому оставалось только обмакнуть перо да подписаться. Живя бобылем, Перовский в первые годы чуть не ежедневно зазывал к себе Панаева к обеду, чтобы в дружеской беседе с ним за отборными яствами французской кухни, за бургонским и сеньперо отводить душу. Но сидячим образом жизни он нажил себе желудочный катар и, по совету врачей, волей-неволей должен был питаться одним куриным бульоном. Пришлось отказаться от гастрономических обедов и сходиться с приятелем-подчиненным за вечерним чаем. Но вскоре и чай оказался запретным плодом. Злые языки, правда, прибавляли, что такое как бы охлаждение между обоими произошло вследствие проявляемой Панаевым чрезмерной самостоятельности, которой до крайности честолюбивый Перовский не переносил ни к ком из служащих. Как бы то ни было, Панаев по-прежнему оставался его первым советником и один из всех начальников отделений являлся к нему с докладом на квартиру каждое утро.

Отделение Панаева, хозяйственное и распорядительное, почиталось в департаменте самым ответственным; но, будучи, образцовым чиновником, Панаев в то же время, как рассказывали в департаменте, был и душою общества, отличался своими застольными речами, веселыми экспромтами и – что Гоголя особенно в нем привлекало – не был чужд литературе. «Как-то ему понравится мой „Бисаврюк“? – думал Гоголь, когда представил Панаеву экземпляр своего рассказа. Но прошел день, другой, а Панаев не только не упоминает о „Бисаврюке“, но даже вообще как бы нарочно из деликатности не подходил к новому подчиненному. „Что он, может быть, и прочел да препроводил прямо по принадлежности под стол в бумажную корзину?..“»

Тоскливое, горькое чувство стало опять закрадываться в душу Гоголя. Тут наступило воскресенье, и он вместе с Прокоповичем отправился к обедне в Казанский собор. Давно не молился он так горячо, и мольба его как будто была услышана: едва только он возвратился домой от обедни и облекся в свой неизменный халат, как в прихожей раздался звонок, а затем и звучный голос:

– Дома господин Гоголь-Яновский?

Господи Боже! Пресвятая Троица! Неужто сам Владимир Иванович? Не может быть!

Но сомнения уже не было: на пороге стоял Владимир Иванович. Задыхаясь от быстрого восхождения на четвертый этаж, он блестящими веселостью глазами озирался в скромном жилище своего подчиненного.

– Однако забрались вы на колокольню, точно и не дьячок, а пономарь.

Гоголь заметался по комнате и стал извиняться за свой затрапезный хитон.

– А я положительно рассчитывал застать сельского дьячка во фраке, в белом галстуке и таковых же перчатках! – со смехом отозвался Панаев, снимая сам перчатки и рассматривая свои посиневшие пальцы. – Не угодно ли: по календарю апрель, а на дворе чуть не крещенский мороз!

– Не прикажите ли чаю с ромом?

– Не отказался бы.

– Эй, Яким, скорее самовар! – крикнул Гоголь в прихожую.