Школа жизни великого юмориста

Тут внимание Гоголя было несколько отвлечено от занимательного диалога шумом в передней: сперва застучали там сапожища казачка, потом хлопнула пробка. Проходя с бутылкой портера и двумя стаканами на подносе через гостиную, казачок не заметил Гоголя, усевшегося в тени полуоткрытой двери, да и забыл уже, должно быть, о его существовании, потому что не доложил об нем барину и, выходя обратно из кабинета, не притворил двери.

– Ну, а ведь других-то арестантов не так угостили? – говорил между тем редактор-хозяин редактору-гостю.

– Какое! Моего Фаддея оставили, как школьника, даже вовсе без обеда. Он ведь большой гастроном и, как нарочно, был позван в этот день на обед к Прокофьеву…

– Директору российско-американской компании?

– Да. Но лишь только пошли к закуске, как ему подают конверт от Бенкендорфа: пожалуйте в Адмиралтейство! Елена же Ивановна, как нежная супруга, узнав об аресте своего благоверного, покатила утешать его, да по ошибке попала не в новое, а в старое Адмиралтейство. «Здесь, – спрашивает, – сидит сочинитель, что книжки пишет?» – «Здесь, сударыня: извольте войти». Входит, в потемках не разглядела, бросается на шею арестанта. «Какими судьбами, Елена Ивановна?» – удивляется тот. «Тьфу, тьфу! Это каналья Воейков, а мне надо моего мужа, Булгарина».

И рассказчик и слушатель залились дружным смехом; затем чокнулись стаканами.

– Да здравствует Елена Ивановна! – провозгласил Греч. – Однако, правду сказать, каков ни будь Воейков, а мне его все же маленько жаль. Сама судьба ведь его жестоко покарала. Видели вы его с тех пор, как он упал с дрожек и расшибся?

– Нет, не случилось.

– Совсем беднягу скрючило. Явился он тогда к Башуцкому, дворцовому коменданту, вслед за мной, когда тот назначил мне арест на дворцовой гауптвахте. Гляжу – Боже милостивый! Сгорбился, хромлет, как инвалид, сам худой, желтый из себя, как высохший лимон, а поперек носа и щеки широкий черный пластырь. «Ваше высокопревосходительство, – говорю я Башуцкому, – я, благодаря Бога, здоров и могу просидеть где угодно. Господин же Воейков, как видите, слаб и болен; холод и сквозной ветер повредят ему. Лучше предоставьте ему место на здешней гауптвахте, где тепло и сухо».

– А Башуцкий что же?

– «Не беспокойтесь, – говорит, – я и господина Воейкова посажу в теплое место». Воейков же, кажется, был искренне тронут моим участием, потому что обнял меня: «Ah, mon ami, je vous reconnais a cette generosite! (О, мой друг, я узнаю вас по этому великодушию!) Не то, что ваш друг и приятель – Булгарин». Я стал было оправдывать Булгарина. «Нет, нет, пожалуйста, не защищайте его! – перебил меня Воейков. – Брани он меня как литератора – брань на вороту не виснет. Но зачем он издевается над моим убожеством?» И, говоря так, он ткнул пальцем на свой приплюснутый нос за черною печатью. «Да когда же, – говорю, – он издевался?» – «А намедни еще на Невском. Увидев меня с этим украшением, он за десять шагов еще крикнул мне при публике:

И трауром покрылся Капитолий!»[24 - Заключительный стих элегии Ф. Батюшкова «Умирающий Тасс».]

Как ни крепился Гоголь, но когда тут из кабинета донесся опять громкий смех обоих собеседников, он также расхохотался.

– Это ты, Капитошка? – строго забасил хозяин и выглянул сам в гостиную. – Вы как сюда попали? – удивился он, увидев вскочившего с места Гоголя.

Гоголь, запинаясь, начал оправдываться. Но в это время за спиною Свиньина показался его гость, высокий брюнет, горбоносый и толстогубый, с густыми бровями и в очках, придававших его выразительным чертам вид ученого.

– А я не хочу мешать, Павел Петрович, и прощусь уже с вами, – заговорил он. – Но какие бы бури впредь ни волновали наш литературный омут, между нами по-прежнему, надеюсь, сохранится дружественный нейтралитет?

– Само собою, – отвечал Свиньин, любезно провожая гостя в переднюю. – А преехидно, однако ж, шутит ваш коллега:

И трауром покрылся Капитолий!

Оба опять расхохотались и крепко потрясли друг другу руку. Когда тут дверь за Гречем наконец закрылась, хозяин с серьезным уже видом обернулся снова к молодому посетителю:

– Что, вам не выдали разве книжки у Сленина?

– Выдали, но я хотел объясниться по поводу тех поправок, которым подвергся мой рассказ…

– Э, милый мой! Такие ли еще поправки вынуждены мы делать! Ваша рукопись, можно сказать, вышла довольно суха из воды.

– Однако авторам надо же знать, что у них переделывается, они, так сказать, отцы своих умственных детищ…

– То-то и горе, что господа отцы этих умственных, а чаще безумных детищ ослеплены их небывалыми совершенствами и всякую глупость детища считают перлом остроумия. А вы и фамилию-то свою даже скрыли; стало быть, добровольно отказались от своих родительских прав.

– Но одного-то права, Павел Петрович, вы все-таки не можете отнять у отца: окрестить своего ребенка так или иначе.

– А чем же не хорошо новое заглавие вашей повести?

– Во-первых, это не повесть, а быль…

– Да что такое быль? То, разумеется, что было, а рассказанная вами чертовщина разве была когда-нибудь на самом деле?

– По преданию народному – была.

– А у меня что же сказано в скобках? «Из народного предания». Вернее даже было бы сказать, «из бабьих сказок», ибо что такое, в сущности, этакие народные предания, как не вздорные небылицы, передаваемые деревенскими бабами детям и внучатам. Ну-с, а еще что?

– Потом три звездочки, которые были поставлены у меня заместо названия церкви рассказчика-дьячка, вы прямо заменили совершенно случайным названием: «Покровской церкви».

– Случайным, но для читателей все-таки как будто достоверным. На офицерских эполетах звездочки обозначают хоть чин; а в книге они никакого резона не имеют.

– Наконец, вы зачем-то прибавили к моему заглавию еще второе – «Бисаврюк»…

– А это, любезнейший, в современном вкусе. Нынче что ни роман, то двойное заглавие; хоть бы у Загоскина: «Юрий Милославский, или Русские в 1612 году». Публика к этому привыкла, требует этого, а мы, метрдотели литературы, должны прилаживаться к ее требованиям. Кто у вас главное действующее лицо? Бисаврюк. Так ему и честь стоять во главе рассказа.

– Да он у меня вовсе и не Бисаврюк, а Басаврюк.

– Ну, это у вас просто обмолвка.

– Вовсе не обмолвка.

– Да бес, скажите, как по-малороссийски?

– Бис.

– Так как же и было окрестить вашего бесовского человека, как не Бисаврюком?

«Сами вы Бисаврюк!» – готов был Гоголь бросить в лицо деспоту-редактору.

– В отдельном издании я, во всяком случае, восстановлю весь мой первоначальный текст! – заявил он вслух.

– Это ваше дело, – сухо отозвался Свиньин. – За сим будьте здоровы.

– Виноват, еще один пункт. Я просил бы хоть вторую-то половину моего рассказа напечатать без всяких изменений.

– Не обещаю: исправления уже сделаны.

– Но покажите мне их, по крайней мере, пришлите мне корректуру.

– И в этом, к сожалению, должен вам отказать: я по принципу не показываю авторам моих поправок до печати.

– Но это… это… не знаю, как и назвать…

– Самоуправство? А кто, скажите, отвечает перед читателем за содержание журнала: вы, авторы, или я? С того момента, что автор уступил мне право на рукопись, она составляет мою полную собственность.

– На правах покупателя? А смею ли я в таком случае спросить вас, Павел Петрович, какой вы положите мне гонорар?