Всё Начинается с Детства

* * *

Дорога домой показалась нам гораздо более тяжелой. А уж долгой… Мы берегли силы и молчали, стараясь идти побыстрее, чтобы опередить клонящееся к закату солнце. У меня к усталости прибавлялись неприятные мысли – не достанется ли от отца. С ребятами я попрощался коротким «пока», благополучно добрался до дома, с облегчением обнаружил, что родители куда-то ушли и тут же кинулся к кровати… Ох, какое это было блаженство!

Я задрал на стену отяжелевшие ноги – они гудели, пульсировали, я чувствовал, как по венам толчками бежит кровь – и стал куда-то проваливаться, проваливаться…

Так и заснул.

Глава 50. Текинский ковер и другие сокровища

– Дети, ка-а-кой это был ковер!

Мама прикрыла глаза и слегка приподняла руки.

– Во всю стену… – Тут она развела руки в стороны, широко открыла глаза, приподняла брови, показывая величину ковра, и как бы изумляясь этой величине. – Красный. И такой красивый… Ну, настоящий текинский! Мягкий, пушистый… – Мама снова прикрыла глаза и, нежно улыбаясь, поднесла к лицу пальцы. Потирая ими, она будто перебирала нежные шерстинки этого ковра. – Ох, какой пушистый… А узор! Переплетается, вьется… Вроде бы и простой, но это издали. А вблизи-то – из кро-охотных узорчиков… Как ромбики, что ли. Или камушки граненые… И один в другом, один в другом… Понимаете?

Мамины руки замелькали, рисуя в воздухе узор.

Мама умела рассказывать, как никто другой. И ведь вот что удивительно: обычно она была очень немногословной, даже молчаливой, замкнутой. А то вдруг совершенно преображалась. Происходило это не часто, в тех случаях, когда маме вдруг самой хотелось что-то нам с Эммкой рассказать. И какие же это были увлекательные, с яркими подробностями истории! Мама участвовала в повествовании каждой черточкой своего лица, каждым движением… Мы с Эммкой слушали завороженно, как загипнотизированные… А, может, мама и в самом деле была немножко гипнотизером? Ведь казалось же нам с Эммкой сейчас, что мы видим перед собой этот красный текинский ковер!

Но прежде чем мама начинала что-то рассказывать, нужно было, чтобы на нее нашло настроение. А оно «находило» чаще всего, когда она по какому-либо поводу что-то вспоминала о своем детстве, о родителях.

На этот раз повод был не совсем для меня приятным.

В моей комнате возле письменного стола лежал на полу небольшой коврик. Одна его сторона доходила до батареи центрального отопления, из вентиля которой зимой капала вода. Под вентиль приходилось подставлять баночку и, естественно, опорожнять ее каждые два-три дня. Вот это я иногда забывал делать… Край коврика намокал, намокал – и через пару лет стал, наконец, гнить.

Когда мама это обнаружила и, горестно вздыхая, потащила коврик на веранду сушить (стояла поздняя осень, но деньки выдались теплые, солнечные), я поплелся за ней. Ясно было, что сейчас, несмотря на мамину доброту, я все-таки получу заслуженную взбучку. Эммка тоже, конечно, побежала – послушать, как мне достанется.

Но мама, повесив коврик на раму окна, уселась возле стола, подперла рукой подбородок и, глядя на коврик, о чем-то задумалась. Солнце ярко освещало этот дешевенький фабричный коврик, краски засветились, заиграли. Коврик удивительно похорошел. Я почувствовал, что мне его жалко и как-то… Ну, совестно, что ли, перед ним…

– Эх, – сказала вдруг мама, – А какой у нас был текинский ковер! Чудо… Бедный дом, в зале – две кровати по углам и обеденный стол. Но пока ковер висел, красивым был зал…

Так начался этот рассказ.

Была осень и вот-вот уже предстояло нам с веранды, где мы все любили посиживать, перебраться на кухню. Там тоже приятно и чаевничать, и болтать, но с верандой не сравнишь.

Сегодня, может быть, один из последних теплых дней, безветренных и солнечных. В такие дни у нас в Чирчике почему-то особенно много стрекоз. Эти беспечные созданья то и дело залетают к нам на веранду. Что их влечет сюда? Мотыльки – те понятно: на свет летят по вечерам. А стрекозы? К тому же влетать-то они влетают, но вот вылететь… Открытое окно рядом, а они упрямо бьются в стекло. Да еще, если их несколько, уморительнейшим образом выстраиваются в один ряд, будто звено самолетов – и «тук, тук!»… Только и слышно, как стучат своими глупыми головами. И крыльями прозрачными шуршат. Зрелище – классное. Ловить их в это время не труднее, чем ягоду с ветки сорвать. Можно в баночку отлавливать и сразу выпускать. Но это слишком просто. Гораздо интереснее привязать нитку к длинному, упругому тельцу, поуправлять немного этим «самолетиком», а потом уж отпустить… Как отпускали мы с Юркой майского жука…

Краем глаза я кошусь на стрекоз, но сейчас не до них, слушать мамин рассказ интереснее.

А она уже не здесь, она в родительском доме… Ей лет девять. Вся семья – в зале, за обеденным столом. Дети сидят на длинной, мест на шесть-восемь, тахте. Вообще-то по обычаям на тахте должны сидеть взрослые, родители и гости, но в этой семье детей балуют, отдают им самые уютные места… А почему на тахте так уютно? Да потому, что за нею на стене висит этот замечательный текинский ковер.

– Прислонишься, – говорит мама, – а спина входит в него, всем изгибом. Так приятно! И тепло, будто печка… Это – зимой. А летом прислонишься – прохладно… Может нам так казалось?

Мама пожимает плечами, задумчиво качает головой. А мне уже не терпится спросить: «текинский ковер» – что это значит?

– Я не очень-то в них разбираюсь, – признается мама, – знаю только, что текинские особенно ценятся в наших краях, особенно красивы…

* * *

Я пишу эту книгу воспоминаний для своих детей и внуков, которые живут в другой части света, в другом мире. Значит, я должен хоть чуточку рассказать им о замечательных азиатских коврах. О, конечно, – ковров вокруг них в Америке сколько угодно, и дома и в магазинах. Но что они знают о настоящих восточных коврах? О том, что значили эти ковры для их предков?

… Я думаю, что не только в Ташкенте или в Чирчике, – во всем Узбекистане не было семьи, даже очень бедной, у которой не нашлось бы хоть какого, хоть старенького, потертого ковра. У кого – на полу, у кого – на стене, на тахте… Да разве только в Узбекистане? Про все страны Азии, про Кавказ и Закавказье можно сказать то же самое. С древнейших времен жители этих краев занимаются ковроделием. Ковер – такая же привычная принадлежность их быта, как у нас, скажем, стол. И не менее важная – в Азии долгое время вообще не знали столов и ели, сидя на ковре. Спали не на кроватях, а стелили кошму или одеяло на ковер. Во многих семьях эти обычаи сохранились и сейчас. А зайдите в Узбекистане в чайхану – вы там столиков не увидите!

Есть сведения, что коврами пользовались уже в Ассирии и в Вавилоне. Они, конечно, до нас не дошли, но вот из какой древности тянутся традиции.

С древних времен ковроделие – женское ремесло. И так как долгие века производство было исключительно домашним, не удивительно, что от матерей секреты его передавалось дочкам и в семьях вырастали искуснейшие мастерицы. Такие искусные и талантливые, что можно их причислить к незаурядным художникам. Стоит только поглядеть – в музее или хотя бы на репродукции – на знаменитые персидские (они же иранские) ковры. Какое великолепие! Какое богатство рисунка, цветов! Персидские ковры, как и другие, различаются по типу орнамента. Среди них есть и «садовые», и «охотничьи», и «звериные», и даже «вазовые». Уже по названиям видно, что на этих коврах можно увидеть не только разнообразные орнаменты, но и рисунки, даже сюжетные, увидеть изображения цветов, людей, животных… Особенно хороши ковры «Хоросан» (они названы так потому, что в Персии ковры получали названия мест, где их делали).

Текинские ковры, об одном из которых рассказывала мама, принадлежат к числу туркменских, тоже высоко ценимых. У туркменов ковер получал имя того рода-племени, которое его изготовлением прославилось. Текинцы – одно из крупных племен, образовавших когда-то туркменскую нацию. Помнят об этом только историки, а ковры текинские (их также называют бухарскими) известны всему миру. Одно время, например, они были очень модны в Англии. Ромбовидный орнамент туркменских ковров, который во множестве вариантов повторяется уже многие века, необычайно красив. Он гораздо строже и геометричнее, чем у персидских, но многих знатоков туркменские ковры привлекают именно этим…

* * *

В тот осенний день, сидя на террасе, мы ничего о коврах не знали. И все же, наверное, кое-что чуть-чуть понимали. Вернее, чувствовали. Просто потому, что нередко видели – то в одном доме, то в другом – по-настоящему красивые ковры. Ну хотя бы у деда Ёсхаима и бабушки Лизы: у них в зале тоже висел прекрасный текинский ковер.

Я спросил:

– А где же теперь тот ковер? Почему я никогда не видел его у дедушки Ханана?

– Где-где, – печально сказала мама и махнула рукой. – Нет его давно… Я же говорю – лет девять мне было… Пришел родственник, Мордухай его звали. Богатый… Черт его к нам занес! Сидит, обедает, смотрит на ковер – «ох, красивый, красивый»… И начал он к папе приставать: продай… Дедушка говорит: не могу. Прости, что отказываю, но не могу… Эх, добрый он был… Пришел Мордухай снова, принес деньги, снова просил – и упросил деда. Уж если, говорит, тебе так хочется… Эх, слишком он был добрый иногда! Кто-то потом рассказал: это жена Мордухая позавидовала – у нищих родственников такой богатый ковер… Ой, как мы плакали, как рыдали, когда его выносили из дома! Эх, дуниё дуньёи бэ вафо!

Сказав это, мама хлопнула себя по щекам и стала раскачиваться из стороны в сторону.

Таджикскую поговорку, означающую примерно «свет (жизнь) без счастья» очень любил дедушка Ханан. Мама часто ее повторяла, особенно с тех пор, как деда не стало. Сейчас, охваченная воспоминаниями, она полна была жалости и любви к отцу.

– До того был добрый… Попросят – что ни есть, отдаст! А сам ничего не просил, не хотел унижаться. После войны – с фронта вернулся, больной, слабый… Стал работу искать… А у дяди его был овощной ларек пополам с кем-то. Дядя взял папу – по кишлакам разъезжать, скупать сухофрукты. Вот привозит он как-то товар, несет в ларек – и слышит, как напарник дяде говорит: «раньше делили хлеб на две части, а теперь – на три». Тут папа вошел, сказал дяде: «Тогои, я привез товар», повернулся и ушел. Совсем ушел, больше не возвращался. Денег не взял за работу. Вот такой он был, – говорит мама с гордостью…

Мама рассказывает правду, только правду. И все же я заметил: ее истории чем-то напоминают сказку. Вероятно, тем, что герои этих историй, наши предки, родственники, всегда действуют, как подобает сказочным героям: они смелы, трудолюбивы, очень добры. Они преодолеют любые преграды, никогда никого не предадут. Они бесконечно преданы своей семье, готовы терпеть ради нее любые лишения.

* * *

Эту черту деда Ханана – преданность семье – я сам видел и чувствовал. А как-то – мы тоже тогда говорили о деде – мама открыла мне одну маленькую тайну. Она вытащила из шкафа, из-под вещей, завязанный узелочком носовой платок, в котором было что-то тяжелое, развязала – и в платочке зазвякало, заблестело… Я сразу вспомнил мои любимые романы о пиратах: в узелке были старинные золотые монеты с двуглавым орлом на гербе.

– Дедушкино наследство, – сказала мама. – Все, что мог, нам оставил… Сколько-то было у него этих монет. И доволно много… Ну, не кувшины, конечно, – засмеялась она. – бедняками мы были всегда. Но раз-другой повезло случайно. Когда совсем уж трудно становилось, дед продавал по монетке. Через людей, тайком, на черном рынке… Их ведь даже хранить запрещалось! Узнали бы – в тюрьму. Слава Богу, не узнали. И вот видишь, – вздохнула мама, позвякивая монетками, – сам терпел нужду, а для нас сберег.

Тогда-то я и вспомнил историю про другое наследство. Я ее то ли от мамы слышал, то ли от кого-то еще из родственников.

Мой прадед с отцовской стороны, Рахмин, отец бабушки Лизы, был до революции богатым человеком, фабрикантом. Как я уже рассказывал, его жена, моя прабабка, ушла от мужа вместе с детьми. А он остался в своем доме в Коканде. Откуда-то стало известно и передавалось от родственников к родственникам, что когда начали после революции реквизировать ценности, этот самый Рахмин замуровал в стене своего дома кувшин с драгоценностями. По слухам – несметными: там и золото было, дескать, и бриллианты… Ну, были или не были, точно никто не знал (и узнать-то уже не у кого было, прадед помер) – но говорили.

Вот так! – думал я, пока мама, позвякивая монетками, прятала узелочек в шкаф. – Дед Ханан все, что было у него, отдавал, ничего не жалел для людей, для семьи. Наверно, и мама поэтому такая добрая. А тот мой родич – вот скупердяй! В стену замуровал… Мог созвать родственников, друзей, раздать, а он спрятал – и никому ни слова… Ни себе, ни людям. Бабка Лиза уж точно в него пошла!

Кроме моих собственных детских впечатлений, были и другие сведения о бабкиной скупости. У нее имелось немало драгоценных украшений, в том числе – два тяжелых золотых браслета, называемых по бухарски «даспона». Сам я их не видел, но мы с Юркой однажды подслушали разговор наших мам как раз об этих «даспона».

В Азии строже, чем в других странах, соблюдается обычай: свекровь на свадьбу дарит своей невестке украшения. По возможности – дорогие. Довольно часто это происходит еще до свадьбы, когда родители жениха и невесты договариваются о браке своих детей. Это особый обряд, он называется «кандхури», что означает «поедание сладкого». В церемонию действительно входит угощение сахаром. Уж не знаю, во мгле каких веков можно разыскать происхождение этого обряда… Если свекровь не дарила невестке драгоценное украшение на такой встрече, она делала это на помолвке или же вскоре после свадьбы.

Так вот, ни моя мама, ни тетя Валя не получили от бабушки Лизы традиционных подарков ни на кандхури, ни на помолвке, ни после свадьбы. Вообще не получили…

Может быть, по женски им было и досадно, но больше – смешно: до чего же их свекровь скупа! И любопытство одолевало: что она собирается делать со своими браслетами? Ведь никогда не надевает…

Истории – о кувшине, замурованном в одном из домов Коканда, о бабушкиных браслетах очень нас с Юркой занимали, хотя мы понимали, что это только мечты, игра и в никакой Коканд мы не поедем, и в дедовых кладовках и подвалах не станем рыть ямы. Словом, не удалось нам с Юркой стать Томом Сойером и Геком Фином.