Всё Начинается с Детства

Чего мама ни за что не допустит, так это еды с немытыми руками. Она строго смотрит на Эммку.

– Я… Я сполоснула, – захныкала было Эммка, зачем-то вытирая руки о свое платье.

Мама сводит густые брови, изображая еще большую строгость и сестренка, выпятив от обиды нижнюю губу, вихрем мчится в ванную. А мама, чуть усмехнувшись, принимается за следующий булк-булк. Вот он лежит уже и на моей тарелке. Вот и третий появился на маминой.

По правде говоря, такую красоту аж жалко трогать. Возможно, и потому, что ты видел, как она появлялась, как возникала. Тут есть какое-то ощущение соучастия, творчества… Но и есть тоже ужасно хочется! Я беру кусочек мацы, пронзаю им верхушку глянцевитого белого холмика – и его мгновенно заливает желтая лава…

Несколько минут только и слышно, как постукивают вилки и как чавкает Эммка, вымазанная желтком. Наконец она делает последний глоток и тут же просит добавки. Но котелок уже остыл и мама покачивает головой:

– Съешь лучше кусочек лавза. – Она открывает глубокую тарелку, на которой лежат ромбовидные, необыкновенно вкусные сладкие штучки, разновидность восточных сладостей: меленькие кусочки орехов и фисташек, сваренные в меду с добавкой муки. – Вчера на работе угостили… Ешьте, дети!

Мы не заставляем себя ждать.

Эммка хватает лавз с быстротой просто непостижимой. При этом она успела высмотреть самый крупный ромбик. Эммка вообще сладкоежка, но лавз вызывает у нее особые чувства. А Эммкины чувства, тем более – сильные, мгновенно выражаются на ее личике: карие глаза заблестели так ярко, что просто засветились, губы, хоть она и жевала, растянулись в счастливой улыбке, щеки порозовели и – по крайней мере, мне так показалось – пышные короткие волосы стали еще пышнее… Почему? Поди узнай! Может быть, от наслаждения у Эммки повышается температура и жар, который ее окутывает, столбом поднимает волосы?

Ну, а что касается лавза – мне казалось, что он действительно обладает какими-то особыми вкусовыми качествами или свойствами – не знаю уж, как назвать, – которые действовуют не только на детей, но и на взрослых. Я, бывало, глядел на свадьбах, с каким наслаждением его поедают почтенные гости и думал: может быть, тот, кто изобрел лавз, именно того и добивался, чтобы хоть на минуточку вернуть взрослым людям детство?

Лавз, которым угостили маму, был очень удачным – мягим и душистым. Мы с мамой тоже взяли по ромбику. Мама откусывала от него неторопливо, крохотными кусочками. Она откинулась на стуле, держа в правой руке пиалу с чаем. Облачко пара поднималось к ее лицу, такому сейчас спокойному, мягкому… Как редко удавалось нам видеть маму, вот просто так сидящей, отдыхающей! Просто глядящей, как ее дети лакомятся чем-то вкусным.

Но долго пребывать в состоянии покоя мама не умела.

– А что вы хотели бы на обед? – спросила она, глядя на жующую Эммку.

– Бахш! – Эммка выпалила это так быстро, будто заранее приготовилась к вопросу. К счастью, вкусы у нас с ней совпадали.

– В мешочке! – уточнил я. – Можно, мама?

– Сегодня выходной, почему бы и нет, – улыбнулась мама. – Что ж, почистим рис…

Бахш – это разновидность плова, вернее, его родственник, отличающийся от плова и вкусом, и цветом. Делают его – тоже из риса с мясом, но без морковки – либо поджаривая в котелке, либо… Но этот второй способ я сейчас и опишу, как запомнил.

* * *

…Мы быстро убрали за собой посуду, я протер стол – он был гладким, белым, перебирать на нем рис или другую крупу – одно удовольствие. Мама достала бидончик, в котором хранился рис, высыпала горкой на середину стола две полные пиалы. Этого было достаточно для обеда на троих на два дня.

Не знаю, каждое ли скучное занятие можно превратить в удовольствие, но маме в этом смысле многое удавалось. Усевшись перебирать рис, мы тут же стали тремя игроками и началось состязание: кто переберет больше. При этом, учитывалось не только количество риса, но и количество мусора. Конечно, мама была игроком куда более сильным, но нам с Эммкой давалось преимущество: мы выступали одной командой.

Вот каждый из нас отделил рукой от горки столько риса, чтобы покрыть тонким его слоем часть стола перед собой… Мама делала это удивительно нежно и плавно, будто не рукой, а крылом поводила… Как только белый рис ложился слоем на белый стол, сразу становилось видно, сколько в нем разных темных крапинок: камушков, комочков грязи, прогнивших рисинок. За ними-то и пошла охота. Мы с Эммкой торопились, спешили, но наши неловкие пальцы не сразу попадали в нужную точку, не сразу удавалось нам вывезти в сторону именно камушек или скорлупку или что-то там еще, не прихватив при этом чистое рисовое зернышко. Мы ревниво поглядывали на маму: вон, сколько она уже выбрала мусора! Почему это у нее так быстро движутся пальцы, и обязательно – куда надо?

Словом, как мы ни спешили и как ни старалась мама работать помедленнее… Закончили-то мы почти одновременно, но результаты, результаты!

Нашу работу мама проверяла не обижая нас, но очень тщательно. Из перебранного риса со смехом и шутками она извлекла немало запрятавшихся там кусочков мусора и, наоборот, из мусора – незаслуженно выброшенные хорошие зернышки. Мама терпеть не могла, чтобы добро пропадало!

Наконец, весь рис высыпан в лаганчу – глубокую металлическую миску. И залит водой. А мама на тахтаче нарезает мясо маленькими кусочками, такими тоненькими, что кажется, будто нож не перемещается, а режет один и тот же кусочек опять и опять. Но и большой кусок делается все меньше, меньше. И вот уже горка ломтиков мяса подсолена и переложена с тахтачи в миску с рисом, с которого мама как-то незаметно успела слить воду. Мне кажется, что мама – фокусник. Как это в ее руке оказалась банка с кашничем? С сухим, конечно. Кашнич, то есть, кинзу, мама покупает летом на рынке, так же, как и укроп и другие травы. Много покупает, чтобы хватило на всю зиму. Зелень высушивается на веранде, наполняя ее своими ароматами. Но и сейчас, когда мама открывает банку и высыпает все в ту же лаганчу сухой, почти перетертый кашнич, я чувствую тонкий, приятный, волнующий, как воспоминание о лете, запах…

Приятен мне этот запах еще и потому, что именно сейчас наступает долгожданная минута: мне предстоит принять участие в приготовлении бахша. Именно я перемешиваю все содержимое лаганчи, это моя привилегия, обязанность – называйте, как хотите, но я этим очень горжусь! Вот Эммка – девчонка, но мама не доверяет ей такой ответственной работы, мала еще. И Эммка, хоть и завидует, хоть и вертится вокруг, смиряется с этим.

«Кр-жик, п-шик… Пфык… Чок. Чок…»… – фыркает, чавкает и чмокает под моими руками мокрый рис с кусочками мяса, становясь все более упругим и однородным, совсем как пластилин. Он пристает к рукам, к краям лаганчи, а я все разминаю и разминаю, протыкаю пальцами смесь, чтобы повсюду попал сок и снова разминаю. Даже руки уже заболели, так я стараюсь.

– Ну, хватит, хватит… Готово! Выкладывай…

Мама двумя руками подставляет к краю лаганчи плотный матерчатый мешочек и я перекладываю в него зеленоватую влажную массу – сырой бахш. Очень тщательно, до последней рисинки и последнего кусочка мяса. Тут уж мамин хозяйский глаз не допутит небрежности! Когда я заканчиваю, и лаганча и руки мои так чисты, будто не имели с бахшем никакого дела. Вдвоем с мамой мы завершаем упаковку бахша – я плотно утрамбовываю его в мешочке, мама – туго перевязывает мешочек у горловины толстой ниткой. И вот уже бахш опущен в котелок с весело бурлящей водой. Запах кашнича да и еще чего-то очень вкусного с каждой минутой становится острее.

– Мам, а скоро будет готово?

Ох, Эммка, Эммка! Прекрасно знает, что бахш варится очень долго, но слюнки-то уже текут!

– Часа через три-четыре, – терпеливо объясняет мама. Она тоже все понимает и поэтому тут же предлагает: – А не съесть ли вам по яблоку?

Когда мама дома, наши с Эммкой рты постоянно чем-то набиты. Мамина система детского питания проста: без нее дети питаются кое-как, недоедают (я по ее мнению из за этого вообще «похож на скелет») – значит, по выходным детей надо кормить, кормить, кормить…

* * *

Яблоки хранились на веранде, в деревянном ящике у холодильника. Отборные, наливные. Каждое из них было обернуто бумагой. Яблоки были зимних сортов и обычно сохранялись до весны. Но в этом году что-то им нездоровилось, почти каждое яблоко зачервивело.

Я выбрал для еды несколько самых хороших, но захватил и парочку таких, где прожорливые оккупанты потрудились как следует.

– Мама, вот эти – совсем гнилые, надо выкинуть!

Мама поглядела на меня укоризненно. «Ну уж, гнилые! Много ты понимаешь» – говорил ее взгляд. Мама взяла в руки нож, яблоко… Оно завертелось под лезвием ножа, будто было живым и закрутилось от боли. А мама – сердобольный хирург, сжав губы от сострадания, старалась поскорее завершить операцию… Справа срезан кусочек… Слева… Внизу… Проделана глубокая дырочка… Ага, вот кто тут был!

Бедное яблоко порядком изрезано. Но зато оно сверкает теперь сахарной белизной мякоти. А мама, лукаво взглянув на меня, говорит:

– Ну, что? Нужно было выкидывать такое прекрасное яблоко?

Точно так же было «прооперировано» и второе червивое яблоко. Мы с большим удовольствием съели их. Вернее, мама сама нас кормила.

Она отрезала кусочек яблока так, что он оставался на месте, будто свеча, подсеченная саблей искуссного дуэлянта-мушкетера. Затем, наколов на острие ножа, она подносила этот кусочек ко рту одного из нас, Эммкиному или моему. Так в наших краях принято собственной рукой угощать дорогих гостей.

– Еще? – И мама взяла в руки яблоко без червоточины… Да, это было даже поинтереснее «хирургии»! Надрез на макушке яблока – и оно закрутилось под ножом с такой быстротой, будто в маминой левой ладони спрятан маленький моторчик. Ленточка кожуры, пружинясь, спиралью спускается вниз. Цельная, почти прозрачная, она становится все длиннее, длиннее. Вот она уже коснулась стола – мама работает стоя. Последний виток – и, прихватив кожуру ножом, мама протягивает ее мне. Кожура срезана так, что сейчас можно снова одеть ею яблоко и ничего не будет заметно! Попробуйте-ка так сделать! Я пробовал много раз – то на яблоках, то на картошке – и все зря. Чертов нож не слушался меня, он соскальзывал, разрывая кожуру, врезался в мякоть. Вообще вел себя, как хотел. Кожура превращалась не в ленточку, а в какие-то толстые, неуклюжие обрезки. Непонятно было, в чем больше мякоти – в ней или в том бесформенном, исхудавшем, оголенном предмете, который прежде был картофелиной или красивым яблоком.

* * *

Мама улыбается – ей, наверное, приятно мое восхищение У мамы были талантливые руки. И это было, как я понимаю сейчас, неразрывно связано с определенными душевными качествами. Она не просто умела – у нее была внутренняя потребность делать все хорошо, красиво, не давая себе поблажек. Потребность не распускаться ни в чем, даже в мелочах. Обо всем помнить, идеально организовывать свой небольшой мирок. Мне кажется, этим отчасти можно объяснить и другую мамину черту: ее бережливость, выходящую за пределы обычной хозяйственности. Нет, – я ни в коем случае не назвал бы это скупостью! Повторяю: тут было что-то совсем другое…

Карманы маминого халата постоянно были набиты всякой всячиной. Разными вещами, которые кто-то из нас по небрежности и неряшливости не поставил на место или просто счел ненужными. Это могли быть оторвавшиеся пуговицы, заколки, карандаши, катушки ниток, брошенные игрушки. В одну сторону маминого воротника постоянно были вколоты подобранные где-то на полу булавки, в другую – иголки да еще на всякий случай со вдетыми в них нитками, белой и черной… Порой мама становилась для нас подобием ходячего продавца, не требующего платы за покупки. Стоишь, скажем, у телефона, ищешь взглядом ручку – записать номер. «Мам…» – начинаешь было. А она уже подходит, на ходу шаря по карманам. Гляди-ка, это ручка, которую я потерял!

* * *

– Обедать, обедать! – Услышав, как звенят тарелки, Эммка первая помчалась на кухню. Пока мы ели яблоки, болтали, помогали маме прибирать на кухне и в спальне, во что-то там между делом играя, – пока мы всем этим занимались, бахш сварился. Гремя стульями, мы уселись. Сейчас наша помощь не была нужна. Мама вытащила кафкиром мешок из котла, положила в глубокую миску и осторожно, взявшись за нижние углы, вытряхнула бахш. Зеленоватая его гора была похожа на вулкан: от нее исходил жар, она вся покрылась паром. А запахи! Запахи!

Но разве можно их описать?

Вообще свежий бахш да еще с помидорами и огурцами, пусть даже солеными, вещь неописуемая. Поэтому ограничимся лирическим вздохом: это был Очень Вкусный День, не забытый мною до сих пор.

Не только, конечно из за «булк-булк» и бахша. Это был день, не омраченный ничем. Ни горестями, ни напряжением семейных склок, ни боязнью услышать злобный голос. В этот зимний день мы с Эммкой были вместе с мамой. Как два медвежонка с медведицей в уютной берлоге. От нее, от мамы, исходило тепло и другое, еще никем не названное, не уловленное никакими приборами душевное излучение, без которого так несчастны дети и так одинок любой человек.

Глава 48. Головастики