Всё Начинается с Детства

– Сегодня же все постираем и высушим! – И, покряхтывая, поднялась…

Я, между прочим, очень любил глядеть, как сушат тюль. Для этого во двор выносили длинные, почти четырехметровые деревянные рамы, на которые были набиты сотни мелких гвоздиков. На них и нацепляли – старательно и аккуратно, буквально сантиметр за сантиметром, края занавесок. Высушенный этим способом тюль оставался таким ровным, словно его только что купили… Занавески стирали обычно раз в год, перед Пасхой, сразу во всем доме. Двор наш, уставленный полотнищами узорного, в цветах и затейливом орнаменте тюля, становился в эти дни похож на выставку народного искусства.

Сейчас бабушкина занавеска, помолодевшая и похорошевшая, висела на окне и как бы участвовала в празднике.

… А за столом шел шумный и веселый спор.

– Где она? Где маца? – вопил Ахун. – Никто не заметил? Зеваки!

– Я видел, как Юрка выходил во двор! – орал Ильюха.

– Ни-че-го подобного! – Юрка возмущенно таращил глаза. Кажется, на этот раз он, действительно, был ни при чем. Но у Юрки была такая плохая репутация, что никто ему не верил.

– Он, он спрятал! Айда во двор! – продолжал вопить Яшка.

Тут трапеза и закончилась. Загремев стульями, мужчины поднялись из-за стола. Прихватив по белому полотенцу – они были сложены стопочкой на бабушкиной кровати – все мы стали выходить во двор. Громкий голос деда, продолжавшего читать Агаду, словно бы благословлял нас на подвиги.

Пока мы пировали, наступила ночь. Полная луна освещала наш старый двор во всей его весенней красе. Розоватые, нежные цветы снизу доверху покрывали урючину, ими была осыпана каждая ветка. На верхних ветвях цветы терялись во мраке, на нижних светились, призрачно и волшебно. Нежный, но сильный, дурманящий запах облаком окружал дерево.

Но не так мы были настроены, чтобы любоваться цветочками! Начиналась очередная пасхальная потеха.

Уж не знаю, откуда пришел к нам этот обычай – вроде бы, ни в каких канонах он не упоминается, – но в нашей семье, как, очевидно, и у других бухарских евреев, поиски Афикомана превращены были в сражение между взрослыми и детьми. Оружием служили полотенца, на конце завязанные узлом.

– Куда заныкал, признавайся? – Ильюха размахнулся полотенцем и огрел Юрку по спине. Рука у Ильи не слабая да и полотенце с узлом вовсе не такое уж безобидное оружие. Юрка в долгу не остался… Ахун сражался с Робиком. Мне удалось огреть дядю Мишу, но и моим плечам досталось. Мы подскакивали, перебегали с места на место, орали и хохотали. Тени наши метались по земле. Полотенца так и мелькали в лунном свете… Да, уж в эти минуты мы нисколько не походили на мирную городскую семью! Уж скорее мы напоминали наших воинственных, сражавшихся за место под солнцем древних предков.

– Нашел! Я наше-е-ел! – раздался откуда-то восторженный и звонкий Юркин крик. Оказывается, не он, а как раз Яшка спрятал мацу на кухне, в духовке газовой плиты. Догадался туда заглянуть только Юрка. Торжествующий победитель потребовал награду. Все мы – потные, разгоряченные, веселые, – снова ввалились в дом.

А там, в столовой, за опустевшим столом наш седобородый патриарх продолжал громко и нараспев читать Агаду. Казалось, он даже не заметил ни того, как мы уходили, ни нашего возвращения.

Все молитвы первого Седера должны быть дочитаны до конца.

Глава 46. «Еврейчик»

Тишина бывает совершенно разная. В лесу совсем не та, что в поле. На море, даже в полнейший штиль, другая, чем на речке. И в горах она особенная. И даже в пустой квартире… А вслушивались ли вы когда-нибудь в тишину опустевшей после уроков школы?

Я стою у окна в коридоре, напротив нашей классной комнаты. Длинный коридор уходит вдаль, сверкая натертым полом. В коридоре – ни души, ни звука. И в классах – ни звука. И на лестнице.

Ни звука… Это в школе, на переменах наполненной грохотом, топотом, криками, смехом. Да и на уроках, когда идешь по коридору, из классов доносятся громкие голоса учителей, где-то гомонят ребята, слышно, как парты скрипят. Стучит мяч в спортивном зале – там гоняют баскетбол. Кто-то пробежал по лестнице и шаги разносятся так гулко, что в коридоре отдаются эхом…

А сейчас повсюду тишина. И я ее слышу…

Ведь когда говоришь – «не шумит», «не гремит» и все такое прочее, это еще не значит, что ты описываешь тишину. У нее есть голос и в разных местах он звучит по-разному… Только вот попробуй его описать!

Я и сейчас не смогу. А уж тогда вообще об этом не думал. Просто стоял и слушал. И мне было хорошо. Мне нравилась школа именно такой вот, безмолвной, освобожденной от суеты, от нервного напряжения, от неприятного ожидания: «Юабов, к доске!», школа отдыхающая и все же окружающая меня чем-то неповторимо своим.

Я стою у окна, на меня дышит теплом батарея. А на улице – лютый февральский мороз, пронизывающий ветер. Снег на школьном дворе подмерз. Утрамбованный сотнями ног, он почти превратился в лед. Отсюда, из окна четвертого этажа, все его неровности, возвышения и ямочки, даже очищенная от снега небольшая дорожка, кажутся мне уменьшенным горным ландшафтом, который я вижу с высоты птичьего полета. Там есть вершины, ущелья, лощины. Их разделяет замерзшая река, прорезающая пространство черной, извилистой лентой…

Если же поглядеть дальше, оторвавшись от этого игрушечного пейзажа, глазам открывается действительно бескрайняя панорама. Окраина города с невысокими домиками, за ними – убегающая к холмам дорога, а потом – сами эти холмы, где-то у линии горизонта переходящие в горы, в отроги Тянь-Шаня. На чистейшем голубом небе видны их снежные пики, за которые сейчас уходит багровый солнечный шар. Он опускается все ниже, уже виден только кусочек его, только багровый серпик… И, будто вдогонку за ним, внезапно устремляется ввысь, к вершинам, крошечный самолетик. Это он взлетел с военного аэродрома, что там, у подножия гор… Отсюда он кажется таким маленьким, но вырисовывается в небе четко, у него острый хищный носик – наверное, это МИГ-29, новинка, секретный самолет. Такие только недавно стали летать с этого аэродрома.

Минуту-другую МИГ поблескивал в лучах заходящего солнца, потом и солнце скрылось, и самолет исчез…

И как раз во-время: я опустил глаза и увидел во дворе знакомую невысокую фигурку. Это шла в школу Юлия Павловна, наша учительница географии.

По средам у нас географический кружок. Посещает его не так-то уж много ребят – впрочем, как и другие кружки, – но всем нам здесь интересно. В том числе мне и моим друзьям, Савчуку и Смирнову.

Пока Юлия Павловна, шмыгая замерзшим носом, снимала теплый платок и согревала пальцы, собрались все кружковцы – человек десять. Юлия Павловна уселась на стол, своей позой как бы приглашая нас чувствовать себя свободно. Мы и почувствовали: развалились на партах, кто как мог и хотел… Никому, кстати, не возбранялось во время занятий вставать с места, вообще вести себя, как дома. Да и одеты мы все были не в школьную одежду, а по-домашнему. Это чувство свободы мы особенно ценили в кружке.

– Ну, поплыли? Значит, ищем капитана Гранта… Кто хочет встать за штурвал? Ты, Савчук? Прошу…

Юлия Павловна отодвигается к краешку стола, чтобы освободить место для большого глобуса. Он не нов, этот глобус, он захватан сотнями не слишком-то чистых рук и так потерт, что не везде можно разобрать названия материков и океанов. Но, пожалуй, это придает ему какое-то сходство со старинной морской картой, помогает почувствовать себя на корабле.

– Та-ак… Мы теперь вот где… Тридцать седьмая широта, Южная Америка… Мы приплыли к береам Чили! – деловито сообщает Игорек. – Но сейчас решено покинуть корабль и отправиться… – Он утыкается носом в глобус.

– Постой, постой! Сначала оглянись! Вокруг-то, на берегу, кто живет, что растет? И вообще…

За партами – оживление. Кто-то листает толстую книгу, кто-то идет к учительскому столу, размахивая фотографиями.

Да, мы не пишем здесь контрольных работ, не приносим тетрадей с домашними заданиями. Мы приносим только то, что нам интересно, что мы сами выискали, роясь в книгах и журналах. А интересны нам путешествия, открыватели новых земель или, скажем, Бермудский треугольник, или магнитные бури Антарктиды…

Юлия Павловна, как я сейчас понимаю, тоже была романтиком. Она наслаждалась игрой в путешествия, свободными скитаниями по земному шару не меньше, чем мы. Но были у нее и маленькие хитрости, без которых никак не обойтись талантливому учителю…

– Вопрос ко всем, – снова перебивает она Савчука, который, покончив с Чили, собирался в сухопутную экспедицию. – Если бы «Дункан» подошел к берегам Чили сегодня…

– Чилийская хунта! – завопили мы в десять глоток. Это мы хорошо знали, об этом трубили по радио, по телевидению, в газетах. Но скучные слова «политическое устройство» даже не были произнесены. Просто мы на своем корабле попали в сложную ситуацию и обсуждали, что с нами может произойти.

* * *

Через два часа, после опасного, полного приключений путешествия, поиски капитана Гранта были успешно завершены. Договорились, что на следующей неделе мы обследуем архипелаг Сан Хуан Фернандез, на одном из островов которого нашел приют знаменитый Робинзон Крузо.

Все разошлись. В опустевшем классе остались только мы с Генкой Геральдом. Мы сегодня были дежурными.

Генка, мой одноклассник, по национальности немец. Но известен он в школе вовсе не из-за этого. Известен он как младший брат Сокуры. А Геральд-старший, не знаю, почему получивший такое прозвище – парень очень опасный, предводитель местной шайки. Истории о нем рассказывают, как о каком-нибудь легендарном свирепом разбойнике. Например, будто бы кто-то недавно пошел с ним на спор, что он пожалеет убить одного из своих голубей. Сокура не только не пожалел – он тут же оторвал голубю голову. А тому, кто его вызвал на спор, набил морду… Вот какой это был человек. И конечно, Геральда-младшего тоже здорово побаивались. Учился Генка плохо, уроки часто прогуливал и, в отличие от нас, на кружок пришел вовсе не из любви к путешествиям. Став ненадолго кружковцем, он надеялся заработать хотя бы тройку по географии…

Сегодня мы вместе дежурили. Слово «дежурный», хотя учителя его предпочитают, звучит несколько обобщенно. Мы же, говоря просто и грубо, уборщики. И работа у нас нелегкая.

Три ряда парт, по десять – в каждом. Тридцать парт в тяжелых металлических рамах. Их надо поднять на попа, вымести мусор, а потом поставить на место… Сначала парты поднимаю я, а Генка орудует мохнатой шваброй, широко, как косарь на лугу, расставив ноги. Потом мы меняемся. Мне ой как нелегко, даже спину заломило, Генке же, хоть он и посильнее, труднее, чем мне поднять парту: он маленького роста. Но виду не показывает, работает красиво: парту сначала приподымет, а потом ставит, будто штангу выжимает…И вот уже стоят все парты, как солдаты по стойке «смирно», а я машу и машу шваброй, удивляясь, сколько же мусора набралось в классе за день. Вроде бы, откуда? Впрочем, промокашечные бои, то да се…

Кажется, все. Выйдя из класса в коридор, я снова поглядел во двор. Уже стемнело На освещенной площадке стояла группа мальчишек. Глядели они почему-то вверх и, увидев меня, задвигались, засуетились, кто-то показал на меня рукой. Увидев среди ребят Кольку и Эдема, я было обрадовался: а-а, это они зашли за мной! Но тут же вспомнил, что мы опять в ссоре…

* * *

Мальчишки ссорятся и мирятся постоянно. Повсюду и во все времена. Мы не были исключением. Много лет я дружил с Колькой и с Эдемом, но ссоры были неизбежной частью наших отношений. Ссорились из-за всяких пустяков, во время любой игры, ссорились, не сойдясь мнениями и нередко завершая спор дракой. И почти всегда тут же мирились… Но в последнее время что-то изменилось. Стоило мне побраниться, скажем, с Колькой, как к этой распре присоединялись и его брат Сашка, и Рустик с Эдемом. Не мою сторону они принимали, а непременно Колькину! Это меня оскорбляло и в то же время подавляло: выходит, я всегда неправ? Да и ссора-то была – тьфу! Говорить не о чем. В чем же дело? Бывало и хуже: ссорились наши с Колькой отцы, а ребята переставали водиться со мной. Ну, Кольке и Сашке, может, запретили. Так Рустик с Эдемом почему же?

Конечно, мы очень скоро мирились, обычно без всяких объяснений. Но это проклятое «почему?» мучило меня все сильнее, делало неуверенным в себе, подозрительным. И все чаще мелькала догадка: не потому ли, что я – еврей?

Я слышал, конечно, дома разговоры о том, что евреев унижают и преследуют во всем мире. Да и здесь, в Чирчике, к нам не слишком-то хорошо относятся. Мои родители и их знакомые обсуждали это довольно часто. Мне самому несколько раз пришлось услышать обжигающе-обидные слова. Они не забывались. Кстати, и ребят-татар не раз при мне обзывали. Так что национальная неприязнь не была для меня отвлеченным понятием. Но чтобы мои собственные друзья… Когда такие мысли приходили мне в голову, я считал их нелепыми, постыдными и гнал от себя.

На этот раз ссора, хотя тоже была ерундовской, закончилась злобной перебранкой. Да такой, что когда я уходил домой Колька бросил мне вслед: