Всё Начинается с Детства

Прошаркав к окну, где стояли два стула, дед садился на один из них. На другом лежала одежда – целая груда. С видом серьезным и сосредоточенным, дед протягивал руку и брал со стула ватные штаны. Натянув их на голубоватые кальсоны, дед с таким же глубоким вниманием надевал на майку с длинным рукавом теплую и плотную рубаху. Тут он поднимался со стула и, втягивая живот, тщательно заправлял майку и рубаху в штаны. После этого, крепко затянув ватные штаны на поясе специальной веревочкой, натягивал еще и брюки. Разумеется, большего размера чем те, которые он носил в теплую погоду. Во всех этих одежках дед должен бы походить на кочан капусты. Но нет, не похож! Хоть и поплотнев, он все же выглядит ладным и вполне благообразным.

Все с тем же строгим и серьезным видом, ни на секунду не отвлекаясь, дед снова усаживался на стул и закидывал ногу на ногу. Носки? О нет! Дедушка всегда носил сапоги. Поэтому со стула доставалась портянка. Медленно и торжественно, ви-ток за витком, дед плотно обматывал ею ступню… Пятку… Щи-колотку… Последний виток – и перед дедом торчит аккуратный белый кокон. Не так-то легко засунуть его в сапог. Шея у деда напрягается, лицо краснеет… Я тоже невольно напрягаюсь вместе с ним… Хоп! Сапог натянут. Теперь – вторая нога…

Все. Дедушка готов.

* * *

Перед тем, как уйти на работу, дед обычно заходил в кладовку за материалом и всяким там инструментом – в уличной сапожной будке хранить его было небезопасно. Я только со-брался подремать еще немного, как услышал, что снова скрипнула входная дверь: дед почему-то вернулся в дом. И тут же, еще пронзительнее, чем дверь, заскрипел голос бабушки Лизы:

– И-и-и! Все сапоги в снегу! Стой на тряпке, не ходи по полу! Я, больной человек, должна убирать за всеми… Что тебе нужно, а?

Я услышал, как дедушка что-то пробубнил в ответ. Ослушаться бабушки он не смел. Сойди он, не дай Бог, с половой тряпки, она бы подняла такой визг…

– ВалерИК! Дедушка зовет! Скорей! – скомандовала бабушка.

Я поторопился выйти. Дедушка покорно стоял у входной двери. Кожаная ушанка была смешно нахлобучена на самые брови, бородка казалась комком прилипшего к подбородку снега, такого же, каким были облеплены галоши на его сапогах.

– Там сумка возле кладовой, мне всего не унести. Вы с Юркой подвезите мне к обеду, – попросил дед, не глядя на бабку Лизу.

С его ног уже, действительно, натекла на тряпку лужица. Он поправил на плече котомку, шагнул за порог, опять заскрипела дверь. И снова, громче двери, заскрипела бабушка, выжимая намокшую тряпку:

– Я, больной человек, должна убирать за всеми!

* * *

Вернувшись в спальню, я уселся у окна, у того самого, где за тюлевой занавеской нередко сиживала разведчица-бабушка. Я увидел волшебный, заснеженный зимний двор. Дед Ёсхаим с котомкой за плечами и с сумкой в руке как раз подходил к воротам. Глубокие следы тянулись по девственно чистому снегу через весь двор. Ответвлялись они и к туалету, у которого дед, несмотря на мороз, совершал ранним утром свое обычное омовение. Никаких следов, кроме дедовых, во дворе не было. Даже Джек не вылез сегодня из своей будки проводить старого хозяина – уж очень было холодно. Только отважный воробей попрыгал немножко в огороде – я с трудом разглядел в неярком еще свете тоненькую елочку его следов.

Холодно во дворе. Заснеженные деревья и кусты застыли, как причудливые изваяния. Снег словно бы для того и падал, чтобы скульптор-природа могла создать эту немыслимую красоту. В это утро снег был легким, пушистым. Вот он посыпался с одной из шпанок. Сначала – с макушки на ветку. Потом – на другую… На третью… И внезапно все дерево окуталось тончайшей белой вуалью, как невеста фатой…

Как тихо во дворе! С концов водосточных желобов, которые, подобно высунутым языкам, торчат под крышами, свешиваются длинные, голубоватые сосульки. Чуть потеплеет – они тут же начнут свою долгую, звонкую песенку. «Кап-кап… Кап… Клон-клон-клон…». Но сейчас и они молчат. Слишком холодно. Вон и виноградные лозы у ворот укутаны на зиму брезентом, обмотанным проволокой.

* * *

– Ты завтракать не будешь, что ли? – спросила бабушка Лиза, заходя в комнату.

Вопрос был задан просто так, для порядка: ведь было совсем рано, бабушка сама только что умылась. Ее волосы, собранные в небольшой пучок на затылке, уже почти совсем седые и лишь кое-где с рыжеватыми подпалинами, были аккуратно причесаны, но еще не покрыты косынкой. Поэтому бабушка и вернулась в спальню. Она уселась на кровать. Ноги ее не доставали до полу и смешно, как у маленькой девочки, болтались Сложив косынку, она обвязала ею голову. Потом, покряхтывая и потирая спину, подошла к комоду, к портрету своего отца…

Еврейская религия не допускает изображений Бога. Вы не найдете их ни в синагогах, ни в домах. Благочестивые евреи молятся с молитвенником в руках. Невозможно представить себе, чтобы бабушка Лиза видела какой-то священный образ в фотографии почти незнакомого ей и к тому же обижавшего ее мать человека. И все же… Не сделала ли она из него домашнего божка, ежедневно вознося перед ним молитвы? А, может быть, когда она, глядя на фотографию, воссылала утренние благодарения, ей казалось, что она молится и за отца, очищает его грешную душу?

Не знаю… Я был слишком мал, чтобы спросить об этом бабушку. Помню только, что смотреть, как она молится, было немного жутковато. В слабом утреннем свете морщины ее становились еще глубже, лицо выглядело совсем бледным и даже страдальческим. Неподвижная, словно бы окаменевшая, с этим своим застывшим лицом, казалось, она молится в последний раз, уповая на божеское прощение, и, получив его, рухнет, испустит дух…

Закончив молиться, бабушка разгладила клеенку на комоде, поправила фотографию и, погруженная в какие-то свои мысли, задумчиво произнесла:

– Такова жизнь.

Сказала она это, конечно, не мне, но я решил воспользоваться моментом. Время после утренней молитвы было чуть ли не единственным, когда бабушка смягчалась, могла даже пооткровенничать, что-то рассказать о себе, о своем детстве. А это меня очень интересовало.

– Бабушка, когда вы с мамой переехали в Ташкент – кто-нибудь помогал вам?

– Были добрые люди, – все так же задумчиво, не глядя на меня, ответила бабушка. – Был мамин брат, очень добрый человек… Царство ему небесное! – Она воздела руки и поглядела вверх. Но что это был за мамин брат и как он помогал бабушкиной семье я так и не узнал. Бабушка замолчала и отправилась на кухню. Нет, не удалось мне сегодня разговорить ее!

* * *

Нагруженные сумкой с дедовым сапожным товаром, мы с Юркой топтались у ворот. Высунувшись из будки, с интересом глядел на нас Джек. На крыльце стояла бабушка, а в дверях своей веранды – тетя Валя.

– Идите вместе, рядом, – наказывала она…

А как же еще нам идти, если мы вдвоем тащим за ручки эту тяжеленную сумку?

– Через дорогу пойдете – оглядывайтесь! – покрикивала бабушка Лиза.

– Мелочи у вас достаточно? Проверили?

Дедушкина сапожная будка находилась примерно в часе пути от дома, возле Педагогического института, рядом с поликлиникой № 16. Часть дороги предстояло проехать на девятом троллейбусе. Потому-то нас отпускали не очень охотно. Но деду перечить не посмели.

– Пошли, пошли! – Юрка шагнул за ворота и потянул за собой сумку. – Пошли, а то до вечера не уйдем!

И мы потопали по переулку.

– Симку помнишь? – кивнул Юрка на угловой двор напротив того дома, где жили дед и бабка, торговавшие семечками. – Она в Израиль уезжает, слыхал?

В пятнадцатилетнюю Симку были влюблены все мальчишки поголовно. В том числе и наш с Юркой кузен Ахун, он же Лысый. Но стройная красавица на него никакого внимания не обращала, он для нее просто не существовал.

– В Израиль? – спросил я с удивлением. – А что там делать?

Вероятно, в этот день я в первый раз услышал о том, что что люди уезжают в другие страны. Если и слышал прежде, то как-то не обращал на это внимания. А тут – Симка, знакомая девочка…

– Почему уезжает? – еще раз спросил я.

– Почему, почему, – пожал плечами Юрка. – Не она одна! Вот мой дедушка Гавриил тоже собирается…

Юрка, как обычно, был информированнее меня. Но ни он, девятилетний, ни я, двенадцатилетний советский мальчишка из Чирчика не могли, конечно, понять, почему это люди вдруг уезжают из Советского Союза. Из самой лучшей в мире, как я тогда был уверен, страны.

* * *

Мы шли знакомой дорогой, обычным путем. Вот и улица Шедовая с ее дубами. Деревья-великаны смыкают над нами свои кроны, покрытые сейчас не листвой, а снегом. Этот черно-белый свод, мощные черные колонны по сторонам – все так торжественно, что даже мы с Юркой замечаем это и замолкаем. Где-то далеко впереди, на выходе из колоннады, беззвучно проносятся машины, троллейбусы, а здесь – тишина, покой. И какой-то удивительно яркий, но в то же время смягченный, насыщенный снегом дневной свет… Ну, просто заколдованное царство – это наша дубовая аллея!

Но мы сумели быстро расколдовать его.

Сумку с дедовым имуществом мы несли вдвоем, но мне было тяжелее так как я был выше. К тому же Юрка жульничал и почти не натягивал свою ручку. Заметив это, я опускал свою и тогда Юрка нахально ворчал:

– Ты чего не тащишь?

– А ты, что ли, тащишь? – огрызался я. – Совсем вся сумка на моей стороне!

– Ты выше ростом! Я виноват, да?

– А ты иди на носочках! – захихикал я. – Очень полезное упражнение!