Искушение

Глаза у Николая Егоровича сверкали молниями, сжатые кулаки хрустели, желваки на челюстях ходуном ходили, про дикий взгляд и говорить нечего.

Вёл он себя более чем странно: ходил взад-вперёд по горнице, размахивая ручищами, и красноречиво молчал, словно готовился разнести всю хату к чёртовой матери.

Марийка предпочла ретироваться в свою комнатку, благо ей было чем заняться.

Потом отец улёгся, успокоился, даже к стенке отвернулся, но явно не спал: его выдавали странные вздохи и кашель.

Девочка начала беспокоиться, возможно, интуиция начала лихорадочно сигналить о приближающейся откуда не ждёшь опасности, или опыт совместной жизни сообщил – что-то не так с родителем.

Так и вышло. Чутьё опоздало с подсказкой. Кулешман резко встал с кровати, подскочил к Марийке, с хрустом рванул на её груди платье, отхлестал по щекам, больно схватил за косы, повернул задом, загнул, повалив на стол, и изнасиловал.

Больно, жестоко, не обращая внимания на сопротивление и крики.

– Папа, папочка, не надо, – яростно вопила Маша, – как мне теперь жить, утоплюсь ведь!

– Суки! И ты сука, и мамаша твоя паскудная. Теперь уж не узнать, кто её подлюку обрюхатил. Придёт домой – убью, шалаву подзаборную. Меня, Кулешмана, посмешищем на селе сделала.

Позже, когда вскрылась правда, отнекивался, твердил, что оговаривают, что напраслину возводят.

– Не мог я… Как же это, родную-то доченьку, кровиночку. Не было того! Марийка, ты хоть скажи.

– Мог, батя, мог!

Это был приговор. Дочь долго скрывала, что родной отец над ней так паскудно надругался, бинтовала растущий живот, чтобы раньше времени себя не выдать. Увы, шила в мешке не утаить.

Машка родила. От собственного отца. Стыдоба – не пересказать.

Чтобы хоть как-то скрыть срам, тогда ещё Ефим Пантелеевич жив был, пришлось Маньку  к родственникам отправить в соседнюю область.

Кулешману и на этот раз сошло с рук, а сам он и глазом не моргнул. Если не бьют – значит можно.

Однако, сельчане прознали о той секретной спецоперации: Земля-то круглая, а языки шершавые. Вскоре вся деревня лишь о том и судачила, что Кулешман обрюхатил собственное дитяти, что “таперича никак не понять – дочка Ангелинка ему или внучка”.

– А коды дитя вырастет, что этот зверюга ей баить будет? Бяда! Одно слово – Кулешман. И откуда такие нелюди на свет родятся!

– Знамо откуда, из той же щели, что и мы с тобой.

– Дурило, я ж не о том. Как таких типов Земля носит! Это же нать… не по людски это.

Марию с Ангелинкой, так назвали ребёнка, привезли обратно в родную деревню.

Колька себя Царём горы почуял: сексуальные забавы на стороне поставил на поток. И дочку свою, Марийку не забывал время от времени навещать, когда мамаши дома не было. По накатанной тропинке уже проще было прилаживаться.

Манька только поначалу сопротивлялась, потом свыклась, даже ждала, когда родитель её “облагодетельствует”. Может и правду говорят, что-то про Стокгольмский синдром, будто бы у жертвы агрессора-насильника в качестве бессознательной защитной реакции довольно часто возникает симпатия, чтобы окончательно не свихнуться.

Танюшка мерзкой популярности, тоски по загубленной жизни и безмерного чувства вины не вынесла – порешила себя, вскрыв серпом вены на обеих руках.

В том, что Марийка разделила её горемычную судьбу, она только себя кляла. Кого же ещё, если выходит, что родила дитя на потребу стареющего сатира?

После смерти Танюшки Кулешман уже не стеснялся совокупляться с Марийкой: совсем распоясался, женой дочку на людях кликал.

Ладно если бы миром и ладом жили. Не тут-то было. Обижал Колька жену-дочь часто: мордовал нещадно, гулял напропалую, а спать заставлял непременно вместе.

С возрастом его сексуальные потребности и мужская сила, как ни странно лишь возросли.

Манька ещё и Сергуньку от отца родила, потом Павлика прижила.

Последыш на свет появился болезным и хилым, едва выжил. Мамаша его до пяти лет с рук не снимала, молоком грудным отпаивала. Отцу-то всё равно, у него одна забота – кобелиная, а Машка в край извелась, высохла как тростинка.

Время прошлось по Марьиной семье безжалостно, как асфальтовый каток. Первым Серёжка сгинул от туберкулёза, который непонятно от кого и где подхватил. Следом за ним умерла от внематочной беременности Ангелина.

Только ведь жить начала, замуж вышла за агронома, дом построили.

Глубинка. Можно было наверно спасти, только кому это теперь нужно. На всю деревню один телефон, да и тот в совхозной конторе. Пока председателя разбудили, пока дозвонились, потом два часа паромщика пьяного искали.

Не успели.

Марийка от горя совсем хиреть начала, путь свой решила завершить раньше отведенного Богом времени, как и мамка – руки на себя наложила по накатанному сценарию. Нашли её полностью сухой, без единой кровинки, с безжизненным Павликом, держащим пустую как простыня титьку во рту.

А Кулешман?

Чего ему сделается.

Вчера бабы на ферме  ругались и спорили, кому с вечера на дежурство заступать. Все боятся, что у деда окончательно крышу снесёт. Мало ли чего юному перестарку захочется. Хорошо, если по согласию оприходует, а ежели по-звериному – сильничать начнёт?

Сколько женщин, гадёныш, уморил. Никак естество своё поганое утихомирить, насытить не может. Девятый десяток  охальнику, а на уме, как и в десять лет, одно неистребимое желание – бабу хочет.

Пока не приступили к процессу зачатия

Виталий любил вечера в пятницу. Этот день был наполнен приятными устоявшимися ритуалами, которые сулили удовольствия и расслабление после недели, заполненной до отказа постылой трудовой деятельностью в душном офисе.

В семнадцать часов как обычно была заказана сауна, где он встречался со старыми приятелями. Щедрый жар, энергичные манипуляции веником с ароматным берёзовым духом и освежающие водные процедуры поднимали настроение, наполняли каждую клеточку тела энергией, желанием жить.

Мероприятие прошло легко и задорно. Прекрасно в этот раз было всё: замечательные рассказы и шутки, душистый чай, массаж. После сауны немного посидели в холле, с удовольствием выпили по кружке пива.

Друзья решили через часик продолжить вечер в ресторане, а у Виталия были совсем другие планы. Сегодня в баре “Романтика” был вечер бардовской песни, на который были заявлены несколько корифеев жанра. Он тоже сочинял и немного пел, правда, стеснялся исполнять свои творения на публику.

Тем не менее, пропустить замечательное мероприятие не хотелось. В такие вечера в баре собиралась особенная, степенная публика, избегающая шумных мероприятий.

Разговаривали мало. Внимание посетителей было направлено на небольшую сцену, на которую выходили солисты и аккомпанирующие им музыканты.

Завсегдатаи и исполнители вели себя как старые знакомые.

Виталий наслаждался талантливыми балладами, ритмическими гитарными аккордами, рождающими навязчивое желание искать и находить, восхищаться и радоваться, любить и ненавидеть, сострадать, горевать, гореть.

Ему тоже хотелось спеть, но мешала стеснительность. Чтобы преодолеть робость Виталий выпил пару бокалов коньяка. В голове зашумело, кровь становилась всё горячее.

Чего именно пел, Виталий не помнит, но аплодисменты в мозгу отпечатались чётко. И ещё она, скромная, но изысканно и дорого одетая женщина, неожиданно наградившая поцелуем.