Искушение

К тому времени родился Коленька. Кудрявый, рыжий волосом как огонь – вылитый папка.

Шустрый, бесенёнок, своевольный, бойкий через меру. Ещё в грудничках, бывало, то сосок от груди материной  откусит, то волосы выдерет, то пальцем в глаз попадёт.

Учиться не захотел. Даже читать ленился. Зато до работы крестьянской жаден был до неистовства и сноровист.

Всё, что другому тяжело, Кольке совсем не в тягость. Страсть как не любил уже с раннего возраста, когда ему перечат. Встанет в позу, кулачищи сожмёт до хруста, упрётся бешеным взглядом, в глазах безумная решимость и злоба. Всегда по своему поступал.

Кто знает, что у него на уме. Сельчане боялись, отступали, даже взрослые. Сверстники, те и вовсе стороной обходили, опасались, что приголубит.

Бить Колька умел. Первый в драку не лез, но никому не спускал, сразу кулаки в ход и прёт  буром, пока противник не отступит или кровища не прольётся.

Работать в колхоз на ферму Кулешман пошёл в десять лет. Определили скотником.

С обязанностями справлялся ловко. Начальство и общество были довольны.

В эти, совсем уж детские годы появилась у Кольки непреодолимая страсть к бабам и девкам. Сначала тайная.

По субботам шельмец подкрадывался к окнам деревенских бань и наблюдал, как бабы и девки голышом щеголяют, как задами да сиськами трясут.

Иногда удавалось подглядеть, как мужики на баб залазят. Видно, конечно, не очень, но впечатляло до колик внизу живота.

Восстание, которое происходило в такие минуты в штанах, Колька научился гасить революционными методами.

Взрослые девки и бабы нравились Кольке больше, чем ровесницы: у девчушек сисек нет и формы не впечатляют. То ли дело прелести зрелых прелестниц: есть, на что приятно посмотреть. Вон сколько у них добра за пазухой и везде.

В те годы заветной мечтой у паренька было желание дотронуться до нагой женщины, прижаться к ней обнажённым телом, как мужики в бане. Не к девчонке, к взрослой бабе со всеми её соблазнительными выпуклостями и впадинками.

Мечта эта и неистребимое желание скорее стать взрослым преследовали мальца нещадно, не позволяли думать о чём-то ином, кроме сокровенных фантазий.

Выход Колька нашёл в четырнадцать лет, решив как-то вечерком тайком забрести к одинокой женщине, Верке Струковой, которую преследовала слава непутёвой, но доступной.

Вздорная характером она трижды побывала замужем, но мужики спустя пару-тройку месяцев непременно от неё сбегали.

Истинную причину неуживчивости никто не знал. Бывшие её муженьки молчали, словно воды в рот набрали.

Кольке было плевать на ущербную Веркину репутацию. Парню нужна была даже не сама эта аппетитная бабёнка, а её женские тайны, разглядеть и распробовать которые Колька хотел так, что челюсть скрипела от напряжения.

На удачу мальчишка не рассчитывал, но решился.

Верка его визиту не удивилась, не смутилась даже, напротив, обрадовалась, даже стол накрыла и самогона налила. Хоть и малец, а всё мужик, к тому же здоровый и сильный.

Чему и как она его обучала, молва людская умалчивает. Разговоров и сплетен было полно, но на деле оказалось – никто ничего сам не видел.

К шестнадцати годам Кольку уже прозвали Кулешманом. Откуда появилось это прозвище – неизвестно, только приросло основательно.

Бабы, кто моложе, уже тогда его остерегались. Глазищами Кулешман стрелял, словно раздевал донага. Вперит взгляд, нагло оглядит снизу доверху, даже со стороны видно, как он по срамным местам мысленно путешествует.

Замужние бабы и те краской наливались, старались отойти от Колькиного догляда и его непристойных развлечений подальше, не говоря уже про молодиц и девок, которых супостат запросто взглядом доводил до истерик.

К тому ещё слухи недобрые. Многие видели, как парень запросто вечерами к вдовицам и засидевшимся в девках холостым бабам захаживал. По какой надобности – не важно. Ясно же – не воду в ступе толочь да не порты чинить, кой чего срамное на ум приходило.

Однажды охальник обратил червивый взор на дочь кузнеца, чернобровую красавицу Танюшку Ерёмину.

Девушке семнадцать лет было, уже оформляться начала: сладкими женственными изгибами манила, в знатных смоляных косах с алыми губами, с серыми с поволокой глазищами в половину лица как в жемчугах с кораллами щеголяла.

Смотрит Танюшка смущённо на парней, неловко краснеет, трепетный взгляд долу опускает. Как не оглянуться на такую красу, как не полюбить?

Кулешман, встречаясь с ней взглядом, сам не свой становился: парней, кто внимание на неё обращал, просто так задирал, злобничал, настроение людям портил.

Хороша Танюшка: спелая, сладкая. Расцвела как яблонька по весне, соком ядрёным налилась, а в Колькину сторону даже бровью не ведёт. Не такой милёнок девушке нужен. Он и ростом на голову ниже, и рыжий совсем, и глядит как сыч.

Батька Танечкин, Ефим Пантелеевич, другого молодца на примете имел для своей красавицы-дочки. С родителями отрока не однажды переговоры вёл. Ещё ничего конкретно  решено не было, но сватовство определённо дозревало: о том вся деревня знала. И Колька тоже.

На Святки после Рождества девушки обычно на суженого гадают. Собралась и Танюшка с подругами в заброшенном хлеву ночью судьбу свою испытать. Интересно же, кто вообразится-привидится.

Кулешман Часть 2

Поставили лавку, колоду вместо стола, в полной темноте раскрыли ворота, чтобы свет от Луны обряд освещал.

Гадали на зеркальце, наклоняя его таким образом, чтобы в нём месяц отражался. Танюшке, ужас-то какой, Колька Кулешман привиделся.

Девушка в суеверной панике закричала и убежала прочь.

– Свят-свят, только не он! Пусть будет тятькин жених. Тот симпатичный и сердцу мил, Кулешман страшный, угрюмый, злой. На селе им малых деток стращают, если засыпать не хотят.

Так Танюшка отцу и сказала, когда в слезах ворвалась в дом. Ефим дочурку успокоил, дал слово, что намедни сватов пошлёт, а к весне свадьбу справит.

Слухи в деревне как мухи летают – происшествия, дающие повод посудачить, от активных сплетников и неравнодушной общественности не спрячешь.

О намечающемся сватовстве, уничтожающем на корню мечту, Колька узнал в тот же день. Он был в бешенстве, даже слезу проронил, но устыдился такой слабости, отчего пришлось прятаться в холодном погребе, пока не удалось вернуть на лицо привычную для местного населения ухмылку, похожую на оскал.

Целый день Кулешман метался по коровнику, словно осой ужаленный, глазами злобно косил, мысли недобрые вынашивал, поясняя себе, что речь идёт исключительно о любви.

– Нефиг маяться, воду мутить, браниться да судьбу окаянную клясть. Делать что-то надобно. Решительно и быстро. Не желает по добру – будет по-моему. Украду к едреней фене, увезу на край света. Стерпится – слюбится. С каких это пор бабы сами решают, кого любить, к кому ластиться. Мужик я или где!

Дождался Колька момента, когда беззащитная селянка отправилась в одиночестве гулять за околицу, обдумывая неожиданный, даже непонятно какой – радостный или нет, поворот в судьбе.

Замуж-то она хотела, даже очень, но любви пока не познала, не прикипела ни к кому душой, а без неё всё не так. Девушка была воспитана на романтических сказках, ей хотелось видеть себя в роли Ассоль, Наташи Ростовой, на крайний случай Гуттиэре, которую полюбил Ихтиандр – человек-амфибия.

Сживётся ли она с женихом, слюбится ли?

Всё лучше, чем быть женой нелюдимого злобного бирюка, который то и дело распускает руки и бранится с кем попало.

Колька даром времени не терял. Пока Танюшку затягивали в омут видений сентиментальные  мысли, он решительно приступил к действиям. Дерзко, самоуверенно, нагло.

Кулешман неслышно подкрался, что всегда удавалось ему безупречно, крепко обхватил красавицу-невесту сзади, запечатал рот ручищей-лопатой и затащил  в амбар, где предусмотрительно была заготовлена лёжка из духовитого сена да стёганая тряпица для подстилки, чтобы не кололось, когда подол задирать придётся.

Прижал Кулешман растерянную пичужку посильнее и поволок, как куль с зерном. Впечатлительная девчушка от неожиданности, потрясения и леденящего душу страха провалилась в глубокий обморок: обмякла, впала в беспамятство.