Недостающее звено

Вот я уже у своей калитки, знаю, что мама дома, и конечно, она опять будет плакать, увидев меня, щупать мой распухший нос, но при виде тапочек, конечно, слезы ее высохнут. Смотрел на нее и думал: как мало я ей дарил подарков, да и откуда им было взяться? Я был обязан это наверстать. Она сразу облачилась в тапочки и пообещала, что перчаточки завтра же занесет Люсе. А я приладил красные перчатки рядом с портретом Лагутина, который, мне казалось, сегодня был улыбчивым. Потом сходил к курям, поздоровался и, конечно же, свиделся с крысой-Секретарем, который выглянул из дырки посмотреть, ничего ли не дали курям, чтобы присоединиться. Помыв руки, сел за стол, а там макароны по-флотски, да с тушенкой. Мама сидела напротив, подперев ладонями подбородок, и наблюдала, как я ем и одновременно дышу ртом. Нос еще не работал, но запахи чуял. Мама, как факир, сдернула с большой чашки полотенце, а там был хворост. Возвращение ребенка всегда праздник, и это справедливо. Мама извинилась, что не сумела сохранить газетку, где было извещение в черной рамочке о кончине Николая Максимовича. Я поставил в свой шкаф книгу – историю рыцаря без страха и упрека, и включил телевизор. Там только начинался фильм этого года «Как закалялась сталь» – коммунистический бестселлер. Начальные титры крутились под песню «Ты только все, пожалуйста, запомни, товарищ память». Странно было одно: что фильм вышел не приуроченный ни к какой дате, и разве это справедливо?

Сегодня утром, во вторник, 11-го сентября 1973-го года мне надо идти в центральную контору, отчитываться за командировку. Вот о конторе мне сейчас ни вспоминать, ни думать не хотелось, но все это придется делать. Туда надо позвонить, а то ведь можно никого и не застать. И я пошел к телефону, то есть во Дворец спорта. Утро было холодное, мелко мело. В крыльце дворца я увидел выломанную доску. Когда мы были совсем пацанами, через эту дырку по трубам отопления попадали в зал Клуба Щербакова. Это когда нас на фильмы 16+ не пускали. Я заглянул в эту щель, не сумев побороть себя. Оттуда на меня смотрела грустная, в колтунах, морда той самой собаки, потерявшей друга, труп которого вороны растащили по кускам. Эта шавка нашла теплое и безветренное место, но кто-то же для нее выломал эту доску, и кто-то же поставил для нее там мятую алюминиевую солдатскую миску. По мне, если диктатура милосердия когда-нибудь наступит, то она будет выглядеть именно так. Собака, если даже не доживет до тепла, то хоть умрет не на холоде и не на виду у стервятников. А в случае, если однажды эту дырку опять заколотят, то на какой она будет тогда стороне, уже не будет иметь значения.

За столом бабушки-дежурной не было, пришлось самому хозяйничать. Лола Евгеньевна великодушно разрешила прийти на встречу к ней. А еще я сегодня собирался пойти на квартиру Николая Максимовича и встретиться с той женщиной, которая ему помогала и указала мне путь к нему в больницу. К ней бы вообще хотелось пойти первой, но как-то я побоялся рано тревожить пожилого человека. А Лола Евгеньевна, она-то пребывает в вечной обеспокоенности и тревожном ожидании сказочного рыцаря на коне.

Марь уже покрылась мерзлой коркой, «Нефтянка» парила, а тротуар скользил. Базар был почти пустой, какой-то тоже примерзший и одинокий. В «штучном» отделе с «газика» сгружали водку, и бутылки перезванивались тоже невеселой какофонией. Да и центральная площадь сегодня, под стать базару, была простуженная и не украшенная. В конторе как-то перекосило входную дверь, она выла и прогибалась, но открывалась, медленно и не с первой попытки. На все эти дверные жалобы выбежала Лола Евгеньевна, она была причесана, накрашена, с накинутым мохеровым шарфом на плечах. Возможно, ей было зябко, но скорее для форсу. Из-под модного джинсового платья белесо светились ляжки в полном своем объеме. Вот она, вся такая красивая, тыкала в эту инвалидскую дверь и никуда не обращаясь, выкрикивала:

– А как же мне?

Было такое чувство, что ей вроде как компота не долили. Потом она резко вернулась в свой угол, и своей загадочной и зовущей речью начала обо мне, откровенно заявив, что всегда меня считала хищным и жестоким, и это на днях подтвердили по телевизору. Но ее это только возбуждает, она, как всегда, любит драйв. Я как-то хотел перевести разговор на тему отчета по командировке, но она не унималась. Ее новое, еще не стираное платье фанерно топорщилось, как и мохнатый сине-мохеровый шарф. Эти обновки открывали дорогу мыслям, что у нее появился кто-то визированный. А после того, как она закурила Мальборо, и, вроде ни к кому не обращаясь, сказала, что один уезжает, другие приезжают. При своем живом характере Лола Евгеньевна знала все городские сплетни, так как сидела с утра до вечера в телефоне с поклонниками и толпой тряпочных спекулянтов. Наконец она приобрела способность разговаривать и поведала, что пропал Федя Загидул. Вышел из дома утром в тапочках по снегу, сел в какую-то машину и пропал. Менты ликуют, а Абдулла лично заявил, что никто не может к ним прийти без уважения. Это была городская новость. Если не сам Федя устроил свою пропажу, то странно было, что он дал себя запеленать просто так. Я высказал свое недоверие по такой новости, но она как-то ловко сложила уже сегодняшнюю местную газетенку: там был Федин портрет, похоже, из уголовного дела, и объявление по его розыску. Отчет мой занял пять минут, на вопрос, где остаток талонов, она сама спросила:

– Наверное, потерял?

Я кивнул. Она продиктовала мне заявление, и на этом история талонов умерла. А проводила меня по-молодецки, словами, что если кто-то уходит, то кто-то обязательно приходит, и это, наверняка, справедливо.

До Больничной улицы, где жил Николай Максимович, все равно надо было проходить через техникумовский спортзал, так что я решил навестить физрука, он наверняка ждал. Мне хоть и не очень хотелось все это вспоминать, но я думаю, что физрук заслуживал знать правду обо всем, что происходит. Он был на месте, девочки через сетку перекидывали мяч, а он в свисток свистел. Так продолжалось еще минут 10. Потом мы сидели в его каморке, он кипятил чайник, и по каморке разбегался мятный аромат, способный искусить кого угодно. Я рассказал ему, как все было, последовательно, со своими комментариями и полученными ощущениями. Физрук меня не перебивал и старался не выдать своих эмоций, хотя ему это не совсем удавалось. Все прошло в одностороннем порядке: я говорил, а он слушал. У него был еще следующий урок, поэтому долго чаевничать не пришлось. Физрук мне дал свой телефон и велел звонить, а напоследок как-то невесело сказал, что думает, для меня это не последние такие соревнования. На том и распрощались. Чтобы отсюда попасть в то барачное поселение, которое называлось Больничка, надо было пройти еще один овраг.

Входная дверь в подъезд к Николаю Максимовичу так и висела на одной петле. Желтый «Москвич» стоял как прежде, на том же самом месте. Только видом он как-то поменялся, стал похож на мертвеца, с вывернутыми дверями, разбитыми стеклами и порезанной резиной. Кота на крыше не было, а помойка как была большим холмом, так и осталась. Мне очень хотелось увидеть ту благообразную женщину и поговорить с ней, казалось, я чуть успокоюсь внутри себя. Во мне оставалось какое-то ощущение собственной вины и недосказанности. Перила на лестнице совсем скисли. Они разъезжались, как ноги у пьяного, и тянули за собой побитые годами ступеньки. Двери в комнату Николая Максимовича не было совсем. Она, со свисающими лохмами дерматина, стояла горизонтально у стенки. Кругом торчали какие-то провода, а полы в маленькой прихожей были сорваны. Изнутри слышались голоса.

Я зашел без стука и упреждения. В совершенно разрушенной и ободранной комнате за столиком с коротко отпиленными ножками расположилась компания из 3 человек. Сразу бросилась в глаза комбинация из трех же головных уборов: на одном была классическая конструкция маляра-строителя, это перевернутый кораблик из газеты «Известия», которая была узнаваемой по строчке орденов. Второй сидел на корточках, и на голове у него была заляпанная грязью и краской солдатская пилотка со звездочкой. Уши у него были отвернуты. А на голове третьего была потерявшая давно форму и цвет касторовая шляпа, похоже, времен еще первой империалистической войны. Он и отковыривал пробку из бутылки с портвейном «777». Вторая бутылка стояла на столе, желто просвечивая в лучах низкого солнца. Они, похоже, кого-то ждали, так как сразу на меня не отреагировали. Но тут стало слышно, как под кем-то заскрипела вымученная лестница, и вошел еще один; по его осанке было видно, что это руководство пожаловало к столу. Он, войдя, положил что-то на стол и тревожно-ожидающе уставился на меня. Как только я начал задавать вопросы, он явно облегченно выдохнул, так как боялся, что пришли гонцы от будущих жильцов, в сотый раз согласовать конец ремонта, а тому нет ни края, ни конца. По мнению бригадира, все это говно давно должно быть разрушено и умерщвлено, а не служить предметом улучшения жилищных условий. Про бабушку, которая вроде как тут была, никто из них слыхом не слыхивал, а в этом месте они ремонтируют со дня, когда бывший жилец лег в больницу. Тогда он еще не умер, но его квадратные метры уже кому-то отписали, как это обычно и бывает. А я смотрел в угол: там валялась синяя тряпка с проступавшей когда-то на ней белой полоской. Ей, похоже, сейчас вытирали руки от краски. Это была шерстяная кофта от спортивного костюма Николая Максимовича.

– Так вот, – продолжил бригадир. – Никого тут ни разу не было, это уж точно.

Он из пакетика достал два плавленых сырка «Дружба», банку котлет из частиковой рыбы и булку хлеба. Меня пригласили потрапезничать. Я отказался, к их облегчению. Когда бригадир меня провожал, озвучил, что, правда, какой-то кот страшный постоянно сюда пробивается. Но пока они извести его не могут, а ведь наверняка заразный.

Я вышел на улицу, зачем-то подошел к желтой машине, которая почему-то вросла в помойку, став таковой сама, и заглянул внутрь. Кот лежал на водительском сиденье, но, лишь меня увидев, бросился в открытое окно и был таков. Это был тот самый кот, которого я тогда видел на крыше. Я знал, что у Николая Максимовича был кот, которого он нам всегда приводил в пример, как сообразительного и чистоплотного, но не ожидал, что это окажется совершенно дикое животное. Я шел к больнице, где надеялся найти ответы на свои вопросы, но почему-то мысли мои были заняты этими людьми, с которыми только пообщался. Когда-то в 16 лет я, из-за своего юношеского любопытства и любви к чтению, тщательно изучил газету «Правда», которую нам почему-то бесплатно бросили в ящик. А был тогда апрель 1971-го года, когда в Москве начал работу XXIV Съезд КПСС, в резолюции которого было заявлено, что в СССР создана новая общность людей, которая возникла на основе победы социализма, – советский народ. Так вот, эта новая общность людей является бесценным достоянием человечества, освещая ему путь к единству и коммунистическому братству. Я потом долго искал это воплощение в реальных людях, но не находил, а вот сегодня черты этой новой общности людей предстали мне в виде бригады ремонтников.

В больнице мне повезло: за столиком дежурной сестры сидела та же красивая и приветливая девушка, которая сказала, что, конечно же, меня помнит. Видимо, из любопытства подошла еще одна девушка в белом халате и с конопушками. Она, оказывается, тоже меня помнила. Вот только женщину, которая каждый день ходила к Николаю Максимовичу, они не помнили. Обе были категоричны, что кроме меня, пришедшего к нему один раз, у него больше не было никого. А после моего ухода тогда, больной впал в кому и из нее уже не вышел. Хоронили его по общей схеме невостребованных. Я был ошарашен и попросил мне вернуть иконку, с которой я приходил, и которую оставил у изголовья Николая Максимовича. Барышни сделали круглые глаза и в один голос ответили, что не было никакой иконки. Тогда я точно понял, что что-то происходит, и я в этом задействован. И было бы справедливо понять, что же это было такое. Больше мне у этих приветливых девочек нечего было спрашивать, и я пошел искать похоронку. Ведь все же Николай Максимович был человеком с именем и адресом, и кто-то же разместил в газетке некролог о его кончине.

Морг долго искать не пришлось. Учреждение с таким именем в городе не очень любили и сторонились. У нас это был кривой побеленный барак с закрашенными белой краской окнами и с одной дверью, низкой и похожей на лаз, а рядом с этим мрачным домом – еще и конторка, куда я и пошел.

За столом крошечной конторки сидел мой одногодка и одноклассник по восьмому классу. Я точно знал, что он окончил десятилетку, а теперь вот здесь пристроился. Рукава его белого халата были закатаны, внешне он очень походил на санитара из психушки. Когда в свое время я проявлял интерес к своей первой любви, мне кажется, он тоже неровно дышал в ту сторону. Он явно обрадовался встрече и начал с того, что видел меня по телевизору, и согласен с комментаторами, что я прямо хищный зверь. Репутация моя понемножку оформлялась. А с ним было так, что после 10-го класса он никуда не поехал поступать, и теперь здесь санитаром в ожидании армии.

За дверью начальника слышны были мужские голоса. Разговор шел в грубо-официальном тоне. Бывший одноклассник не стал ждать вопроса, а все рассказал сам. Он сегодня ездил на вывоз трупа, с утра труповозку вызвали менты, достали кого-то из своей машины и сунули к нему. Он привез этот труп сюда, сразу же приехали патологоанатомы, судмедэксперты, уж больно быстро.

– Человек был убит выстрелом в затылок с близкого расстояния. В долгом опознании этот труп не нуждался, по галерее наколок еще около машины менты озвучили, что это Федя Загидул. А сейчас они принуждали моего шефа оформить его как неопознанный труп. Но начальник уперся, для него это стопроцентное служебное преступление, а для ментов – какая-то оперативная игра. Начальник мой требует официального для него распоряжения за подписью прокурора, но понятно, что такого ему никто не предоставит. Менты угрожали, что сейчас сами его заберут и закопают. Начальник сказал, что, коль труп опознан, он обязан выдать его родственникам для захоронения и просто так его захоронить не может. Торг этот длится уже третий час, но я думаю, что начальника они не уломают. И придется им забрать труп самим и распоряжаться им тоже самим.

На мой вопрос по поводу захоронения Николая Максимовича, он ответил, что, если труп опознан, но не востребован, они дают объявление в частной газете, для них оно бесплатное. Еще двое суток ждут, что кто-нибудь явится, им же тоже как-то надо зарабатывать, подчеркнул он.

– А если уже не явится никто, то сами хороним по обычной процедуре в неопознаваемом гробу и под номером. Эти все номера в конце года просто собираются и ставятся в официальном документе для перезахоронения или еще чего-то.

Я смотрел на бывшего одноклассника и видел, что он уже насобачился в этом деле, то есть обрел специальность, а значит нашел себя в жизни. Он мне дал свой рабочий телефон, чтобы я позванивал, если что. А за дверью его шефа голоса гудели без пауз. Кто-то лишил жизни Федю, а теперь они лишали его права быть оплаканным родными и близкими и похороненным по традиции своего народа, а не по-советски, с фанерной звездой. И это, наверное, тоже справедливо.

Домой я шел совсем заторможенный, совсем не ожидал такого от сегодняшнего дня. Хотел ясности – и лишь глубже погрузился в темноту. Когда я поднялся на бугор к Дворцу спорта, мне очень захотелось найти ту собаку, но не было даже самой маленькой корки хлеба, и я отложил на потом это свидание и не пошел в свой проулок, а пошел в соседний. В тот, где жила татарская семья, где их старый дед зимой нас привечал, приставляя к чердаку лестницу, и кормил шишками с ельника. Они были уже сухие и почти не смолистые, с мелкими зернышками, которые мне казались медовым лакомством. Самого-то деда уже не было, и лошади не было, и у калитки стояла давно невостребованная телега, но у него было два внука, которые были постарше меня лет на 10. Один из внуков и вышел на мой стук, я был уверен, что пришел по адресу. Я его узнал еще тогда, в спортзале, даже под плащом с капюшоном. Я попросился в дом, так как уже основательно промерз. Он провел меня в маленькую комнатушку и приготовился меня слушать. Я ему рассказал все, что сегодня услышал в морге. То, что нашли Федю убитым, и что менты не хотят отдать его родственникам, хотят сделать так, что вроде не жил никогда этот человек, а если и жил, то исчез. Я это говорил, а сам чувствовал, что он вот-вот спросит меня, что разве я не с блядями? Но он не спросил. Я уходил из этой маленькой комнатки, где меня, совсем мальчонку, его мамка поила чаем с чак-чаком и пела нам свои песни по-татарски.

Я пошел через верх в свой проулок. Меня как-то потряхивало, но дома я пробыл не больше двух часов, отыскав 4 засохших пряника, все-таки пошел во Дворец спорта. Щель под крыльцом была заколочена, а изнутри раздавался тихий собачий писк, просящий милости. Для нее тот туннель кончался стенкой, а известно, что только туннели выводят на свет. Я стал пытаться каблуками выломать доску, но она была крепко прибита. На мой стук выбежала вахтерша со шваброй в руке, но увидев меня с криком:

– Что это, блядь, тут происходит? Одни забили, другие ломают! – снова убежала внутрь, и вернулась уже с ломом, с которым у меня сразу все получилось.

Я положил пряники и стоял перед ними как у могилы. Вахтерша взяла меня под руку и, сказав, что я весь вымазался, повела внутрь. Меня знобило. Она меня чистила щеткой, а потом вдруг крикнула:

– Да ты, милок, весь горишь!

И убежала куда-то.

Тут подъехала машина, из нее вылезла какая-то толпа с лопатами, в толпе было пятеро «нашенских», они были все перемазаны и лопаты у них были тоже грязные. Главный был у них Абдулла, за ним шел Утюг, я-то знал, какую яму они ездили копать. Шеф морга, видимо, все же не поддался, и менты все утрясали по-своему. Им представлялось, что это справедливо.

Вахтерша притащила желтые таблетки, я их выпил вместе со стаканом теплой воды. Бабушка кинулась со шваброй замывать следы «нашенских», а я побрел, заметив, как под крыльцом собака грызла пряники. Значит, все сработало. Я уже понял, что занедужил. Это была простуда, я ее еще там подхватил, на выезде. И благо, что она только проявилась, а то бы меня сняли с ринга и сказали бы, что это из трусости. Дома обнаружилось, что температура у меня около 40-ка. Я наболтал малинового варенья с кипятком и выпил. А может это и не простуда?

Утром меня будила мама, она была очень встревоженной, я никогда так долго еще не спал. Температура стала меньше, но меня трясло и знобило, я был весь мокрый. Она побежала вызывать участкового врача. Та пришла к обеду, и приговор был суров и категоричен – три дня постельного режима, таблетки и питье. А через три дня к ней на прием, закрывать больничный. Я погружался в болезнь с кашлем и температурой. Мама, хоть и не была врачом, но лечить умела, она была последовательна и непреклонна в выдаче таблеток и микстур. Так прошел один день, за ним и второй. На третий я уже поел макарон по-флотски, температура спала.

С утра в четверг пришла врач. Она где-то рядом была на вызове и зашла. Разрешила мне на следующее утро встать, но больничный закрывать не стала. Мама рассказала, что заходила в барак к тете Люсе:

– Она тебе очень благодарна и была страшно рада подарку от доченьки.

Мама все же не удержалась и рассказала, что тетя Люся хронически больна, у нее та самая болячка, что была у покойного мужа. Я, конечно, понял, что это за болезнь и в каких местах ее приобретают. Еще мама показала повестку, ее принесли из военкомата для какой-то сверки. Это на послезавтра. И я пошел туда, с паспортом и своим незакрытым больничным листом, но меня оттуда быстро вытолкали и сказали, что вызовут дополнительно, после согласования с моей работой.

Там же, в военкомате, я встретил своего одноклассника – санитара из морга. И вот, что от него услышал. Так как его шеф был блюстителем законов и инструкций и, видимо, не поспал ночей, притом вспомнив, что он еще под Федю гроб свой отдал, а это улика против него, как соучастника. Он страшно трепетал перед возможным наказанием, сам пошел к прокурору, все рассказал и изложил письменно. Этих оперов и судмедэксперта прокуратура арестовывала собственноручно. Менты недолго упирались и сдали даже тех, кто закапывал Федю Загидула. Через два дня «нашенские» повезли прокурорских показывать, где труп закопали. Труп выкопали, но это оказался совсем не Федя Загидул, а некто Абдулла с двумя дырками от пистолета в затылке. У прокурорских к их же радости все развалилось. Труп, который фигурировал в бумагах морга и показаниях остальных участников, труп Феди Загидула, отсутствовал. А нет трупа – нет дела. Новый труп некоего Абдуллы вообще требовал нового уголовного дела и подхода к следствию, ибо кто его убил, и кто закопал было абсолютно непонятно. А вот Федю, говорят, похоронили по своим традициям, поставили памятник и на нем написали суры из Корана. Мой одноклассник-санитар, был, похоже, рад такому исходу дела. Может быть, потому что родные и друзья этого Абдуллы уже появились в его конторе и можно будет заработать на переодевании, косметике и так далее, и, наверное, это тоже справедливо. В газете появился некролог, что еще один передовик, дружинник и активист был подло убит в затылок, и преступники не уйдут от заслуженной кары. Торжественные похороны пройдут от Дворца спорта. Так вот его и похоронят под фанерной звездой однополчане по ДНД. Мне почему-то думалось, что этот самый Абдулла и задавил ту самую безродную собаку, а потом щерился своим акульим ртом. А теперь друг той собаки, пусть сидя под крыльцом, послушает похоронный марш по Абдулле. Вот это тоже для кого-то справедливость, может быть для бабушки-вахтерши, которая с ломом выходила?

Где-то в 10 утра к моему дому прибежали посыльные, одному 10, а другому 9 лет, и звали их «керосинщики». Распоряжение было от шефа собрать сегодня в 12 часов всех инструкторов и кандидатов, так как после похорон будет митинг и придет много разной общественности. Я ответил «керосинщикам», что я на больничном, и поэтому на митинг не приду. Помимо этого, я им открыл страшную тайну под клятву, что они никому не выдадут. Рассказал, что под крыльцом живет собака, и надо ей выход так замаскировать, чтобы остальные думали, что там нет лаза, а то опять заколотят, и она будет как в гробу похороненная заживо. А собака хорошая. В подтверждение своих слов я вынес из дома остатки макарон и две горбушки хлеба. Они приняли это как дар небес и помчались назад. Теперь я был спокоен за судьбу того пса. Если даже его опять заколотили, они эту доску оторвут. Это, конечно были не Мальчиши-Кибальчиши, это были герои Марка Твена.

Так вот, про этих двух героев полгода назад говорил весь город, а их судьба обсуждалась в местной прессе и даже в партийных органах. И вот по какому поводу: начало всему положило развернутое постановление ЦК КПСС и Совета министров за номером 5 от 11-го января 1973 года «Об усилении охраны природы и улучшении использования природных ресурсов». В документе предусматривалась:

– охрана водоемов от загрязнения и истощения, а также контроль за работой очистных сооружений и сбросов сточных вод.

В январе постановление вышло, а уже в феврале в 20-ти метрах от нашего моста, выше по течению «Нефтянки», стали строить сооружение под странным и таинственным названием «Нефтеловушка». Никогда ничего подобного «Нефтянка» на себе не испытывала. В феврале марь была еще как камень, замерзшая, и технику подогнали прямо под берег. Строили согласно принятым обязательствам, к первому марта. Строительство должно быть закончено к этой дате, ибо начинался обмен партийных документов, при этом за номером 1 был выдан партийный билет на имя Владимира Ильича Ленина- Ульянова, и к этому времени важно закончить строить эту плотину-нефтеловушку. Такие события всегда было принято встречать трудовыми победами, и таковая случилась на нашей «Нефтянке».

Первого марта прямо у «Нефтянки» состоялся митинг, и даже с музыкой. И опять музыканты играли не любимого Лениным Шопена, а Свиридова – «Время, вперед!». Только бутылку шампанского не разбили, а так погода была теплая, и всем секретарям выступать было очень комфортно. Вот эта ловушка начала преграждать путь нефти и собирать ее в верхнем слое воды, где она становилась твердой коркой.

В мае с ловушкой начались проблемы. Весна в этом году была ранняя, торф на мари стал таять, и левый край запруды той самой ловушки опустился. Кто-то, конечно, мог подумать, что с левым краем так получилось из политических соображений, но это вряд ли. То, что уже было собрано и должно было быть выкачано машиной, прорвалось одним залпом, и бугристым черным полем потекло по извилистой речке к заливу, а исправить было уже ничего нельзя. Ни один бульдозер, ни она машина уже не могла подъехать по оттаявшей мари к «Нефтянке». Строили хорошо, но только не там, где надо, а где удобно было показать и провести митинг. В таком режиме ловушка и стала работать, где-то недели две или три, всегда по-разному, в зависимости от общего уровня «Нефтянки», она сдерживала нефть и оформляла ее в корку. И вдруг, в минуты, эта корка уходила вся общим полем, и уже слипшаяся в один комок плыла до залива. Мы часто видели глупых птиц, которые садились на это черное поле и взлететь уже не могли. Но страшное случилось в одну из ночей, где-то в начале июня. Корка вспыхнула, источая из себя шипящее пламя и черный смердящий дым. Потушить это было невозможно, и этот горящий змей так и извивался до самого залива в течение двух или трех ночей. Чуть попаниковали, побегали и забыли, но через две недели следующая партия опять загорелась, и это стало проблемой. В местной газете появилось заключение о том, что самовозгорание исключается. Тогда получалось, что это вредительство. А в третий раз на охрану собственного дерьма решили выставить посты, и, конечно же, из «нашенских». Очень удобно было их использовать, и в первую очередь по географическому признаку. Но все же, еще один раз прокараулили. Но к концу рейда притащили этих пацанов. Те своих конвоиров, пока их тащили, как могли перекусали. Добиться от них так ничего и не сумели. Это и были «керосинщики». «Нашенские» дали показания, что поймали их на берегу у костра, и вроде как рядом валялся квач на палке, который они могли подпалить и закинуть в нефтяное пятно. То, что их поймали ночью, когда пятно было не разглядеть, не учитывалось. Ну не искать же было действительно политических вредителей. Это было уже как бы и несвоевременно. Потому виновными выбрали этих детей. Они были родом из Сезонки, и постоянно из дома убегали, проживая где-то в подвалах разваленной ремеслухи. Одни комсомольские активисты пытались их обвинить в измене Родине, другие – в подрывной деятельности против народа. Много было мнений, но что можно было им предъявить? Порчу социалистического имущества? Как-то не очень получалось с этим имуществом. Покушение на социалистическую собственность тоже не получалось: эта грязная собственность никому не была нужна. Хулиганство тоже не получалось, ибо не было человека, в отношении которого это хулиганство было сотворено. Тогда высказали мнение – казнить родителей, но с этим тоже было сложно, оба они были безотцовщиной. Когда накал чуть спал, приняли решение передать их под опеку и контроль активу города. Их закрепили за одним из «нашенских», которого звали Утюгом, и еще за одним активистом по кличке Гном. Так «керосинщики» оказались «нашенскими». Но нефтеловушку даже не пытались ремонтировать. Я был убежден, что если это делали «керосинщики», то обязательно это произойдет еще, пока им не станет скучно. Даже в школе их за данное преступление исключили из пионеров, а потому больше не возьмут играть в «Зарницу», хотя могли предложить им роль предателей.

Только я проглотил очередную порцию таблеток, как калитка задребезжала, вернулся один из «керосинщиков», тот, что помельче. Я сразу спросил его, где второй, но он очень загадочно подмигнул и сказал, что тот занимается нашим вопросом. Я, конечно, понял. Мелкий «керосинщик» мне передал аккуратно свернутую записку. Она была следующего смысла: мне завтра следует прибыть в контору, так как на мое имя пришло письмо. Прибыть следует не позже 10:30. И все это было подписано очень экзотично, большими буквами – Лола Звезда. Мне завтра все равно надо было туда заявиться, но прежде в поликлинике закрыть больничный. Я ясно понимал, откуда это письмо, что военкомат уже работает. Я не искал путей отхода и был согласен хоть сейчас собрать вещмешок.

Армия представала передо мной как черный хребет, перейдя который я уже мог осуществить свою мечту и потребность – пойти учиться. Я давно свыкся с мыслью, что через эту гору я должен перейти, и что за ней реальность. Для меня реальность была – погрузиться в учебу и книги, ибо я когда-то давно еще прочитал у Гегеля, что единственная истина есть совершенствование разума, а пока этот разум не мог даже ответить, не потому ли гора родила мышь, что кто-то умный в гору не пошел, а обошел ее? И как решающим образом на производственные показатели нашего района может повлиять борьба за освобождение коммуниста Луиса Корвалана из рук чилийской хунты? Сегодня что-то такое лепили на центральной площади.

Закрыв в поликлинике свой больничный, я на рейсовом автобусе № 2 проехал «Минутку», школу, где окончил 8 классов, Сезонку и базар. Добрался до центра. А там уже рядом и контора. Дверь все так же жутко гудела и скрипела при попытках ее открыть. Лолы Евгеньевны в приемной не было, хотя на вешалке висело что-то ее модно-верхнее. Я присел, где-то минут через пять она выкатилась из кабинета начальника радостно-возбужденная, вроде бы как увидела распоряжение об улучшении ее условий проживания.

Я держал в руке записку, она ее выхватила, замазала свою подпись жирным фломастером – там, где было про звезду – и тогда уже мило поздоровалась. Потом картинно распахнула дверь в кабинет начальника и сделала реверанс, типа «плиз».

Кабинет был похож на ленинскую комнату, в первую очередь тем, что вдоль левой стены, между потолком и спинкой длинного дивана, висел полный патронаж из портретов членов Политбюро. На правой стене, между потолком и спинками длинного ряда стульев красовались стенды с красными печатными буквами «Наши показатели», «Доска почета» и «Текущая информация». Над головой хозяина кабинета висел портрет вождя мирового пролетариата, писанный маслом и в раме еще времен первых пятилеток. Того же времени, вероятно, был и громадный стол, под который прятался конец дорожки, тянувшейся от входной двери. На столе было много диковинных вещей – например, приборы для письменных принадлежностей. Один из гранита с двумя стаканами для ручек и карандашей, а второй – под Хохлому, с одним стаканом и часами. И, конечно же, настольная лампа с зеленым абажуром. И всю эту тонкую эстетику круто нарушал огромный несгораемый шкаф в правом углу. Он был покрашен шаровой краской, и было чувство, что прибыл сюда из подвалов спецслужб. Но так как хозяин кабинета раньше был заведующим оптовой базой, то, возможно, он этот шкаф притащил со старого места службы.

Первое лицо этой конторы никого не напоминало, оно было очень индивидуальным и запоминающимся. Шеф был еще не совсем лысым, со складками на шее толщиной в палец, с длинными мочками ушей, а это, известно, – первый признак долголетия. А брови были таких размеров, что торчали даже из-под больших роговых очков. Он своей внешностью был даже очень убедителен. Еще больше эту убедительность подчеркивал темно-коричневый трикотиновый пиджак, на лацкане которого рубиновым цветом горел значок депутата районного Совета депутатов трудящихся.

Я сидел на стуле, а Лола Евгеньевна пристроилась на диванчике, с ручкой и папочкой в руках. Она явно что-то собиралась стенографировать, видимо, готовя очередной приказ по конторе. Письмо, которое пришло вроде как на мое имя, мне не показали, а приказ, я думал, после наставления, будет об увольнении в связи с уходом на службу в Вооруженные силы.

Кроме меня их было двое, и у каждого был свой интерес. Это уже стало понятно в начале беседы, которая состояла из посулов, уговоров и откровенного шантажа. Оказывается, я ошибся по поводу письма из военкомата. Письмо было совершенно не оттуда. Оно было из областного спорткомитета, и не по поводу того инцидента в «Гавани». Шеф собирался в исполнительную власть, где метил на должность командира всех оптовых баз, и для этого ему надо было проявить себя перед областным руководством. И во главе угла его намерений неожиданно оказался я. А область готовила команду на предстоящую Спартакиаду народов СССР, и меня затребовала. Шеф никак не мог не исполнить этого распоряжения. Он начал излагать письмо по пунктам:

– Двадцать девятого сентября – десятидневные сборы в области.