Недостающее звено

Дома мама нажарила блинов. Больших, под стать оставшейся от бабушки сковородке. Мы наелись и вопреки логике пошли копать картошку. Я ее таскал ведрами и рассыпал на просушку, да развешивал старые мешки на заборе сушить. Поработав, пошли и доели оставшиеся блины со сливочным маслом. Лагутин, вроде как, смотрел на меня одобрительно. А по программе «Время» опять были новости под музыку Свиридова. А потом старый фильм «На семи ветрах», опять же с Тихоновым. Под него я и уснул. А снился мне желтый «Москвич» Николая Максимовича, на крыше которого сидел черный ворон с огромным клювом, с тем самым котом в когтях.

Утром я всю дистанцию пробежал с ускорением, боялся опоздать. Вчера я попросил мальчишек утром прийти и помочь мне в одном деле. Мне хотелось скорей реализовать то, о чем говорил Сергей. Чтобы уметь не только мощно бить, а еще толкаться и хорошо давить соперника. Где-то метров за сто от Дворца спорта была свалка, и на ней валялся здоровенный автомобильный баллон, который там уже не один год ждал своей участи быть сожженным. Я хотел, чтобы пацаны помогли мне его докатить до нижней калитки моего огорода, через которую мы еще при жизни папы таскали навоз на огород. Но вода с больших снегов уносила из земли практически все полезные минералы, оставляя землю бесплодной. И мы растаскивали эту кучу, накладывая вилами навоз в цинковое корыто. Потом я надевал на себя веревочные лямки и тащил в гору, потом опять и опять. Первый раз я ощутил радости такого труда в 12 лет. Давно уже от навоза тут и следа не осталось, вот я на это место и хотел припарковать этот баллон, превратив его в работающий снаряд. А кувалда у меня в доме была, настоящая, с ручкой из трубы. Откуда она взялась, было и не вспомнить. Но ей мы последние годы правили с мамой окончательно завалившийся забор.

Ребята, все вшестером, пришли ровно в назначенное время и с завистью смотрели на мою совсем мокрую после пробежки майку. Я принес кувалду, и пока они не насмотрелись на мои замахи-удары, не уходили. А идти им надо было, сегодня был последний день августа, и дел у них, конечно, хватало. В техникуме тоже начиналась учеба, и спортзал будет занят согласно расписанию занятий студентов, но Сергей пообещал как-то договориться. Похоже, физрук там тоже был когда-то с «нашенскими», но по возрасту, вероятно, выбыл. Я думаю, что с его слов Сергей и говорил мне о большом количестве самопровозглашенных мастеров, которые были назначены ударниками и дружинниками одной из опор давным-давно сложившегося здесь особого образа проживания и взаимоотношений между людьми и улицей. Если перефразировать Ницше, то звучало бы, наверное, так: «Ты смотришь на улицу, а улица смотрит на тебя». Вот только ты ее боишься, а она тебя нет. А кто правит на улице, тот правит везде. Все бунты и три русские революции начинались на улице.

Ближе к 12 часам я, закинув сумку на плечо, собрался на тренировку, но перед этим хотел зайти во Дворец спорта забрать свой эспандер для закачки кисти руки. Она хоть и не беспокоила, но требовала к себе внимания. Уже когда подходил к крыльцу, меня догнала черная «Волга» с незнакомыми номерами, и тот, кто сидел рядом с водителем, выйдя из машины, кинулся ко мне. Я его не сразу узнал, видимо, потому что лохмы его были укорочены, уложены и набриолинены, дополняя темный в тонкую полосочку костюмчик и галстук в белую искру. Это оказался тот самый фигурант, которого я два дня опекал на танцах, то бишь сын большого прокурора. Он страшно обрадовался нашей встрече и ловко, одной рукой, раскрыл красное удостоверение. Теперь этот паренек, не пошедший в армию по причине плоскостопия, в 19 лет стал инструктором Комитета городского народного контроля. И еще при нем было бумажное распоряжение. Под его руководством формировалась группа для проведения рейда по торговым организациям города. Группа из пяти человек должна быть набрана из числа передовой рабочей молодежи, комсомольского актива и народных дружинников. Вот он и приехал к «нашенским», а они толпились у барной стойки, буфетчица что-то медлила, открывая свою кормушку, но пиво бутылочное, похоже, было в наличии. Я забрал свой эспандер, объявив, что сам буду готовиться к соревнованиям. Инструктор народного контроля прямо за стойкой буфета сформировал группу для проведения городского рейда по торговым точкам. Первым записался Абдулла, инструктор увидел, что я ухожу и убедительно просил меня подождать. Обещал подвезти «как человека», но я пошел пешком, как ходят «человеки» на двух ногах. Похоже, «нашенские» уже знали, где я и с кем подружился, но ни интереса, ни беспокойства не проявляли. Они были озадачены предстоящим рейдом, надо было готовить непрозрачные рюкзаки и авоськи. У них уже накопилось много мест, где мимо них проносили дефицит или вообще отказали «дать за уважение». Так вот, наступал день расплаты за такое отношение. И, наверное, это справедливо.

В техникумовском зале натянули волейбольную сетку, видимо, завтра уже начнутся спортивные уроки. Но для нас двоих места было предостаточно. Физрук нам даже пожаловал две гири и маленькую штангу. Это была колесная пара от еще концессионной вагонетки, но она была удобная в обхвате. Похоже, физрук относился ко всему происходящему с полным пониманием. Ему было, вероятно, уже за 60, но вида он был молодцеватого, кругленький, седой, подвижный, в синем тренировочном костюме, на шее свисток, а на ногах полубоксерки. Такие я видел на соревнованиях у Сергея. Помимо этого, у него была, похоже, отличная память, умение говорить и анализировать, что после тренировки он и продемонстрировал в своей каморке за чаем с печеньем. Все же он был «нашенским», совсем из первых послевоенных. Ну а тренировка прошла в хорошем темпе, даже физрук меня подержал на лапах. Он их хорошо накидывал, но не совсем быстро выставлял фигуры. Вообще, было чуть похоже на то, что делал Николай Максимович. Собственно, после тренировки мы его и вспомнили. Я сказал, что тренер тяжело болеет и сейчас в больнице. Физрук, похоже, с искренним сожалением покачал своей седой головой и сказал:

– Работал бы он в школе, наверное, побольше бы сохранил здоровья.

На что я ответил, что его уволили из-за отсутствия профильного образования.

Физрук улыбнулся как-то особо, по-отечески, и сказал:

– Вы, юноша, видимо, совсем мало знаете о своем тренере. Если у вас есть желание, могу просветить.

Я, конечно, захотел. И вот, что он мне рассказал:

– У Николая Максимовича, сколько я его помню, всегда были натянутые отношения с властями и окружающей действительностью. И я, конечно, уверен, что основания для этого у него были. Но то, что произошло в 1967-м году, в период его работы в школе, многих тут взбудоражило. Я хорошо помню этот год. К этой дате в городе усиленно готовились, перевыполняли объемы добычи нефти, досрочно сдавали объекты строительства и так далее. Весь этот понт, как всегда, реализовался. Отрапортовали, получили награды и премии. Но в декабре того же года был еще один юбилей, не такой громкий, но тоже очень важный, это пятидесятилетие ВЧК – КГБ и всего того, что было между ними. По этому поводу было совещание в горкоме партии, и было вынесено решение: агитационно-пафосно информировать население о юбилее. Оставалось еще много призывов и лозунгов от предыдущей даты, но надо было что-то подготовить, согласно новой праздничной дате. Озадачили несколько городских руководителей, в том числе и председателя городского Комитета по образованию. А тот, в свою очередь, – директора школы, где работал Николай Максимович. Там все и началось. Директор школы лично куда-то ездил, заказывал это приветствие в виде лозунга на кумаче, и его изготовили. Но если юбилей был 20-го декабря, то его привезли только с утра 19-го. До вечера все совершеннолетнее трудоспособное население школы ладило его на стене. Стена была торцовой и выходила прямо на проезжую часть. Это приветствие с благодарностью ко всем ветеранам и сегодняшним сотрудникам НКВД, ОГПУ, МГБ, КГБ хорошо читалось. Мимо не пройдешь. Директриса отрапортовала в горком партии, все разошлись. А наутро обнаружилось, что вся эта красота исчезла. Началась паника, и хотя участковый, прокуратура и оперативные службы все перерыли, не нашли злоумышленников. Директриса школы в этот же день оказалась с партийным выговором с занесением в учетную карточку. А весь комсомольский актив школы был обвинен в отсутствии комсомольской бдительности, что было тяжким проступком. А они рвались доказать свою преданность идеалам, и доказали под руководством школьного комсомольского секретаря, который сам в 16 лет, будучи учеником 10 класса, организовал группу активистов, ходивших по классам во время уроков и срывавших с детишек крестики, если такие находились. Это было в конце 1963-го – начале 1964-го года. Его, конечно же, заметили, и после школы службу в армии заменили трехгодичной учебой в школе комсомольского актива при Высшей партийной школе (ВПШ).

Физрук, видя, что я жду в его рассказе поворота к Николаю Максимовичу, отломил кусочек печенья и сказал, что надо сделать еще одно отступление.

– Этот мальчик-активист вернулся в ту же школу после обучения. Теперь на должность освобожденного секретаря комитета комсомола. И надо обязательно рассказать, чей он был сынок. Так вот, папа его – подполковник – был начальником управления лагерей. И был переведен сюда с Колымы. Я подозреваю, что этот тип был участником допроса Колиных родителей и его самого. Сидел он в том самом кирпичном доме, который на ваших буграх, где ты живешь.

Я подтверждающее кивнул, что знаю это место.

– Так вот и сидел бы он там до самоликвидации управления лагерей, но в том году его вызвали в Москву, вроде как за повышением, и после этого подполковник пропал. Упорно ходили слухи, что он каким-то образом был причастен к делу Осипа Мандельштама, крупнейшего русского поэта XX века, которого реабилитировали под давлением мировой общественности в марте 1964-го года и назначили расследовать причины его смерти. Многие тогда, как отдельные представители мировой культуры, так и творческие союзы, настойчиво добивались расследования, не веря официальным заключениям, что он умер от тифа в пересыльном лагере во Владивостоке. Все считали, что он был умерщвлен под пытками. Какое к этому делу имел отношение подполковник НКВД, никто точно не знал, и куда он потом делся, тоже осталось тайной. Ну и сынок его тут вовсю резвился. Тогда, в 1963-м году, он мало того, что срывал крестики у детей, он потом построил всю школу и демонстративно выбросил их в сортир. Вроде, где-то прочитал, что Владимир Ленин именно так поступил со своим крестом. Тогда его и отправили на учебу, ибо родители многих детей смотрели в его сторону очень нервно. И опять он отличился под самый новый, 1968-й, год. Как известно, в школах на Новый год устраивали праздничные вечера в спортивном зале. Вечера были с танцами в полутьме, с мерцающей елкой, все их ждали и любили, особенно старшеклассники. Такие вечера с установкой елки, и, конечно же, с призывами встретить Новый год с успехами в учебе и труде устраивались и курировались комсомолом. Так вот, наш секретарь в процессе установки в спортзале елки, в каморке у Николая Максимовича нашел тот самый кумач с лозунгом, посвященным юбилею спецслужб СССР. И все закрутилось. В КГБ вспомнили постулат Сталина о том, что с развитием социализма классовая борьба усиливается. Они искали в этом антисоветском деянии продолжение троцкистских настроений, за которые были расстреляны родители Николая Максимовича, а его самого сделали инвалидом. Но громкого дела не получилось. Хотели лишить его той самой смешной пенсии, но это как-то очень хлопотно выходило. Но из школы выгнали с формулировкой «за отсутствие специального образования», а того, опять отличившегося, секретаря перевели в горком комсомола, заведующим орготделом. С 1968-го года по нынешний, 1973-й, он стал первым секретарем горкома ВЛКСМ и членом горкома партии. И, по сути, вашим главным шефом являлся не председатель ДСО «Трудовик», а этот двадцатишестилетний секретарь, который к тому времени уже окончил Университет марксизма-ленинизма. Так вот, эта самая нечисть, видимо, что-то знала из истории Николая Максимовича, той, что была еще на Колыме. Ненавидел он его и, как мог, вредил, создавая вокруг него вакуум. Даже допотопный «Москвич», собранный на помойке, не дали узаконить и получить номера. Поэтому Николай Максимович ездил на нем очень редко и только ночью. А то, что разрешили тренировать на общественных началах, так только из расчета, чтобы был на виду. А потом что-нибудь можно было подвести, типа педофилии. Весной, когда вы с Сергеем выходили на ринг, этот секретарь запретил появляться кому-то из Дома «пионэров» на сцене Дворца культуры, потому на тебя и напялили майку ДСО «Трудовик» и эта буква «э» пришла именно от него.

Из того, как все рассказывал физрук, было понятно, что если он и был когда-то «нашенским», то не по-настоящему, и не только потому, что не ходит на собрания и в рейды в числе сознательных активистов-трудовиков, а просто он думает не «по-нашенски». И в его рассказе, вероятно, тоже была справедливость.

У моей калитки стояли три женщины, облокотившись на наш больной забор, своим напором они прогибали его еще больше. Мама ножницами срезала гладиолусы и георгины, она делала букеты, каждый из которых стоил рубль, точно так же, как та горбуша. Так вот, каждый год она рвала свой цветник к первому сентября. Мама очень любила цветы, но начало сентября было крайним сроком их срезать, ибо вот-вот могли прийти заморозки, а видеть, как они умирают на грядке от холода, было страшно. Но опять же, всегда был шанс, что приедет эта женщина с номенклатурным лицом и в капроновом шарфике на «газике» с брезентовым верхом в сопровождении милиционера. И они приедут, опять же, восстанавливать справедливость. Мои любимые голубые незабудки никто никогда не брал, они были мелкие и не монументальные. Я был рад этому, и когда на них падал первый снег, я его руками сгребал, и такой чистый цвет небес на белом покрывале можно было увидеть лишь раз в год. А иногда снег выпадал сразу сугробами, и до этого цвета добраться было невозможно, если еще и с метелью. А просто в холоде они могли стоять несколько часов, а потом чернели и покорно умирали, чтобы по весеннему теплу прорасти из семян и опять принести частицу небес к нашему домику. Сегодня мама заработала 20 рублей, ее грядки сильно поредели, уже по холоду она будет срезать последние растения и ставить дома в банку с водой, стремясь продлить их цветочную жизнь. Ей каким-то образом это всегда удавалось. Как всегда, у нас с ней получалось сходить в лес, и оттуда принести пару ведер черники, рябины и брусники. В них был наш главный витаминный барьер от климата, даже ухитрялись насобирать дикой малины с ужасно колючих кустов, наварить варенья и при его помощи выгонять простуду.

А первое сентября приходилось в этом году на субботу. С 1967-го года суббота была объявлена нерабочим днем, но нарядные дети шли в школу на построение, сказать речевки учителям и Родине, преподнести цветы. А потом их распускали до понедельника. В тот день моя утренняя пробежка и проходила в час исхода из бараков и частных домиков школьников. Старшеклассники просто шли начесанные и гордые своим статусом. Их сверстницы были в белых фартуках, бантах и кокетливых белых гольфиках до колен. И только младших мамы за собой тянули волоком, потому что те не успевали в шаг. Но почти все были с цветами и полны светлой радости. И эта радость была не только от красных галстуков и значков с великим Лениным, это была радость жизни, которая представлялась вечной и счастливой в огромной и справедливой стране. Но так случилось, что в этот самый день великая страна получила пинок под зад. И как-то по-другому объяснить это было просто невозможно.

1 сентября 1973-го года житель города Горловки Донецкой области Николай Саврасов совершил террористический акт, взорвав бомбу в Мавзолее Владимира Ленина. В результате взрыва погибло три человека, включая самого подрывника. Это было не первое покушение, только за шестидесятые годы было не менее пяти попыток уничтожить мумию. Следствию так и не удалось выяснить мотивы подрывника. А первого сентября, в день начала учебного года, школьников обычно водили толпами поклониться Ильичу. Воспользовавшись ситуацией, больной, видимо, под видом сопровождавшего учителя, не вызывая подозрений, пронес взрывное устройство. Исходя из этого преступления, на все места по стране были отправлены директивы завалить цветами постаменты памятников Ленину и провести летучие митинги с острой идеологической направленностью. И все бы ничего, но были причины, мешающие выполнить в точности резолюцию ЦК и Политбюро. То были два выходных дня, люди были не на заводах и промыслах, и где их найти и как согнать на это мероприятие – большой вопрос. Тут был один выход – опереться на активную и сознательную общественность. И второй вопрос – где найти столько цветов, чтобы фотографы сделали правильные снимки и разместили в печати. Здесь тоже можно было рассчитывать только на ту же самую патриотичную и сознательную часть общественности города – на энергичную работу активистов, дружинников, служащих и милиции.

На очень позднем совещании в актовом зале исполкома было распределение обязанностей по предстоящему мероприятию. Все это было похоже на экстренную эвакуацию. Наглядную агитацию решили найти из старой. Пусть небольшую, но трибуну будут колотить в ночь. А идеологическим вождям города, опять же в ночь, нужно было речи подготовить, что тоже было непросто. Речи должны быть обвинительными, острыми и выдержанными в моменте. Неисполнение этого всего грозило серьезными кадровыми решениями. Вот такая сложилась ситуация 1-го сентября, в День знаний. Понятно, что без «нашенских» тут вообще никак не обойтись. Несколько позже я все же узнал, в каком направлении, под руководством первого секретаря ГК ВЛКСМ, они приняли самое действенное участие. Они на грузовике объезжали все школы города и изымали «за уважение» принесенные школьниками цветы, а к тем учителям, кто их уже домой унес, и в потемках заявлялись. Абдулла с милой улыбкой просил их передать цветы для срочных нужд. Помимо того, в официальной и строгой форме он заявлял о необходимости завтра к 12 часам прийти в центр города на митинг, то бишь исполнить свой гражданский долг. Бывало, дверь ему открывали мужики и тогда, конечно, задавали вопрос:

– А будет пиво разливное?

Эта вакханалия продолжалась всю ночь. Похоже, много набрали цветов «нашенские», ибо они были тренированные и проворные, но, кажется, все же не хватило, и в воскресенье, 2-го числа, возвращаясь с утренней пробежки, я в проулке у своей калитки увидел «буханку» цвета хаки. «Буханка» была версией «таблетки», так как у нее на двери была наклейка с красным крестом. Они, похоже, тоже были мобилизованы своими партийными организациями. Мама им рвала цветы и связывала веревками в букетики. Им было все равно, какие цветы, лишь бы побольше. Они не торговались и платили по таксе 1 рубль, даже не спрашивая ни фамилии, ни расписок. Так мы на городском митинге еще заработали в семейный бюджет 15 рублей. Проблема усугублялась тем, что наши территории были практически первыми по восходу солнца, и в Москву начнут первыми рапортовать и отчитываться по мероприятию. И должна быть отчетливо видна его идеологическая и нравственная направленность. От нашей искры должен вспыхнуть костер негодования и презрения загнивающему капитализму. И главное – лозунг: «Партия – ум, честь и совесть нашей эпохи», а Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить, и, возможно, это справедливо.

Сегодня раннее утро, воскресенье, 2-го сентября. В следующую субботу я уже буду должен выходить на ринг. Зная, что в эти дни я буду заниматься с Сергеем, как-то подуспокоился. Он меня все время похваливал и подбадривал. Даже физрук пытался с нами отжиматься от пола, но ни разу количество подходов не одолел. Сегодня у меня пробежка была очень ранняя, договорились уже в 8 быть в зале. Где-то в половине восьмого я вышел из дома. В то же раннее время, как бывает в воскресенье, было совсем безлюдно. На мари встретил, похоже, тех же самых собак, которых пьяный кормил макаронами, но если в ту встречу от меня пахло копченой горбушей, то сейчас пахло лишь потом, и они быстро отстали. На базаре было тихо, лишь два бродяги сидели на деревянных ящиках из-под пива и грязными ручищами чистили где-то раздобытые куриные яйца, видимо, готовились закусывать. В это утро под ногами чуть похрустывали тоненькие льдинки. В ночь уже подкрался небольшой минус, а сейчас лишь чуть бодрило. Солнце уже ярко блестело на востоке, готовясь не сильно, но подогреть второй осенний денечек.

Зато на площади суета, она явно с ночи не кончалась, а у пьедестала вождя лежало всего лишь две красных гвоздички, верно какой-то расторопный пионер принес. Тут уже к финалу шла работа по устройству трибуны. По стандарту под все партийное руководство трибуну собрать бы, конечно, не успели. Эта была компактной, а так как ее сколотили из неструганых досок, то сейчас, как гроб, обтягивали красной материей. Своей функциональностью эта трибуна слегка напоминала броневик на Финляндском вокзале, но, возможно, так и было задумано. На земле стояло и лежало большое количество инструментов духового оркестра, того самого, который заслуженных людей провожал в последний путь. Я точно знал, что Владимир Ленин любил Шопена, но на этих инструментах его не исполнить. Наверное, опять будет Свиридов «Время, вперед!» или даже наша победная «Славянка». Возложение цветов состоится, видимо, позже, а к цветам надо еще хоть немного народа. В кустах, сбоку от Ильича, стояла желтая бочка с надписью «пиво». Значит, организаторы митинга по городу все пивные точки закрыли. Это было единственное место, где могли утолить жажду страждущие после субботнего и первосентябрьского бала. Хороший маневр, наверняка, уже где-то опробованный.

Сергей стоял у спортзала и ковырялся в земле. Вахтерша никак не могла подобрать правильный ключ к дверям, а сам физрук, похоже, был задействован на мероприятии. Студентов техникума к началу учебного года уже расселили по общежитиям, и те, наверняка, отмечали свою встречу после каникул. Сергей сказал, что физруку поручили выгнать и мужское, и женское общежитие на митинг, что, думается, будет совсем не просто.

– Но, наверняка, ему в помощь пришлют кого-то из «вашенских», – и хотя он сказал это беззлобно, меня затронуло.

Тренировка прошла в хорошем темпе и с нагрузкой под макушку. Он опять меня хвалил, и, казалось, искренне. Было видно, что он хочет поселить во мне уверенность в себе. В самом конце тренировки пришел физрук, удивительно рано, еще и двенадцати не было, но он сказал, что свою часть работы выполнил, а там было, кому перепоручить. Я понял, что без «нашенских» в актах принуждения к политической активности обойтись не удалось. А физрук заехал за ведром, они с товарищем за поздними грибами собрались. У нас были такие. Мотоцикл с коляской стоял, подфыркивая, во дворе. Выезд по объездной дороге из нашего поселения проходил вдоль бугров, и физрук предложил меня довезти, при условии, что, сидя в люльке, я буду держать ведра. Я уселся, и мы двинулись. Сергей юморно махал нам вслед рукой. «Урал» урчал и пылил по грунтовке. Мы, минуя центральные улицы, в объезд выехали к моим буграм и выезду из города, а там оказался милицейский пост. Нас остановили. Физрук мне сказал:

– Гони домой, а то сейчас начнут допрашивать, почему не на митинге.

Я послушал его совет и двинулся по знакомой дороге к дому. У среднего барака на завалинке сидели три мужика и нещадно матерились. Один меня окликнул вопросом, не открыли ли уже двери в пивбар «Минутка»? Я ответил, что нет, так как все пиво сегодня на площади, и, наверняка, свежее. И вроде там вообще бесплатный банкет, это я, конечно, придумал, а мужики от этих слов затаились, видимо, пожалев, что не пошли туда. А я думаю, что «нашенские» до них не дошли, а то бы убедили пойти попить холодненького.

Дома я сразу пошел проведать курей и отобрал у них два теплых яйца. Крысы меня уже совсем не боялись, и при замахе в их сторону они только по-козлячьи поджимались. За лето они стали жирными и блестящими, и мне уже казалось, что я их отличаю по противным усатым рожам. Осталось только имена им дать. Воткнув вилку старенького радио в точку местного вещания, я услышал, что митинг был в своей высшей точке. Оркестр почему-то играл «Марсельезу», а что это гимн загнивающего капиталистического государства, исполнители вполне могли не знать. Музыку кто-то перекрикивал из ответственных секретарей. Слов было не разобрать, но смысл был более чем понятен. Наш бронепоезд стоит на запасном пути, но под эту музыку мне казалось, что кто-нибудь из выступающих закричит, что мы брали не только Берлин, но и Париж, а это, наверное, справедливо.

3 сентября. Дети в школу – кто в первый класс, а кто и в последний. В это утро, как и вчера, я отбегался рано, собираясь на тренировку. Лицо Лагутина с картинки смотрит на меня совсем нейтрально, но, может, оно так и лучше. В эту ночь уже серьезней подморозило, но незабудки держались молодцом. Они-то мне и подмигивали голубыми глазенками с совершенно опустошенных грядок. В это утро уже хорошо хрустело под ногами, и вроде как на марь легла холодная поволока. Солнышко проявилось, но было в дымке холодного тумана. На площади у памятника вождю мирового пролетариата кипела работа: кругом виднелись солдатские спины, армия утилизировала остатки вчерашнего политического протеста. Разбирали трибуну, похожую на броневик с Финляндского вокзала, с него уже был наполовину содран кумач. Здоровые куски красной материи стелили у постамента и руками туда наваливали мятые и за ночь окоченевшие цветы. Они липли к холодному камню, и их рвали силой. Тут же была рядом тетя с большой шваброй, тряпка на которой парила. Она следом замывала постамент и делала припарку на то, что прилипло, будучи когда-то цветком, а сейчас ставшее просто биомассой. Все это валили на красные подстилки, вязали в узлы и закидывали в кузов голубого самосвала. Получался какой-то помидорный загруз. А вы слышали когда-нибудь, как вытаскивают из толстой, мокрой доски здоровенные гвозди? Когда их тянут ломом-гвоздодером? Звук был похож не на визг, не на лязг и даже не на скрежет. Это был пердеж большой деревянной жопы. Это всегда так. Все, что выращено человеком, и все, что построено, завсегда можно сломать и сгноить. А из кабины самосвала на волне «Маяка» голос Кобзона учил не думать о секундах свысока, и это, наверное, справедливо.

Физрук стоял у дверей спортзала и погонял на выход студентов после их пары по физподготовке. Сергей тоже сейчас был на паре, но вот-вот должен был прийти. Сколько жизни и радости было в этих мальчишках и девчонках, а ведь они тоже были моими сверстниками, но все им виделось совсем на другом, не таком, как мне, фоне. Ищущие дороги к победам, которые ни для кого и никому не послужат. Так было у Чернышевского с главным героем главы «Третий сон Веры Павловны». Но, наверное, всегда так и будет, и «Что делать?» останется главным вопросом. Наверное, это справедливо. Пришел Сергей, как всегда открытый и доброжелательный. В течение тренировки он все сближался и сближался. Тот тренер из Москвы, оказывается, был не только его тренер, но еще и крестный отец, и отношения у них были соответствующие. Он рассказал ему по телефону про меня, и тот распорядился все поставить на физику, вот мы сегодня и работали в постоянном клинче. Молодость, она умеет из себя выжимать.

Вчера я, вроде как, почувствовал в себе физику. Особенно когда картошку собирал в мешки, а потом высыпал в подвал. Так вот, мешок я рывком закидывал себе на спину, прибавляя в этой физике. А еще вчера я раскопал картошку на маленьком клинышке, на котором всегда было сыро, и мы там картошку выкапывали последней и, не просушивая ее, съедали первой. Так вот, на этом клинышке всегда было много земляных червей. Я их складывал в большую железную банку, засыпал землей и подвешивал к потолку, чтобы крысы не добрались. Там они и выживали до весны, если я не забывал пару раз за зиму плеснуть им полстакана воды. Я вообще мечтал вернуться с соревнований и уже по заледям добраться на речку и поудить ленка и мальму, уж очень я любил это дело, да и кушать их было немалое удовольствие. Опять же, с картошкой, намятой скалкой в кастрюле.

На обратном пути с тренировки, уже у самой мари, на узкоколейном вокзале у киоска сидели трое грустных «нашенских», это были фигуры не главные, но стремящиеся. Они ожидали киоскера и быстро поведали мне новости. Главная из них была такая, что в этом году, кроме двух бесплатных путевок от профсоюза, им за помощь в проведении митингов и мероприятий от партийных органов выделили еще две путевки из комсомольских фондов. Разворотливый комсомол быстро реагирует, странно, что народный контроль еще не поощрил. Думается, что рейды по торговым точкам прошли в соответствии с регламентом. По узкоколейке ездили дрезины, на подножках у них висели рабочие в очень грязных спецовках и огромных брезентовых рукавицах. Похоже, они начинали подготовку к приему последней баржи в эту навигацию. Посреди мари на тротуаре стояли опять те же бездомные собаки. Похоже, они где-то здесь и коротали свои собачьи будни, но видимо крепко дружили, ибо всегда были вместе. В этот раз, услышав мои шаги по деревянному настилу, убежали в кочку, спугнув при этом пару полосатых, как бурундуки, вальдшнепов, которые вот-вот начнут улетать в теплые края.

Вторник, 4 сентября, начался согласно вновь утвержденному плану. Мама еще спала, когда я закрыл за собой нашу хлипкую калитку. Пробежка сегодня начиналась в потемках, но было безветренно и почти не холодно. У барака, в маленькой загородке, бегал поросенок. Наверное, его забыли закрыть на ночь, а возможно, дали порезвиться. Увидев меня, он просунул свой пятак в щель забора, наверное пытался поздороваться, поглядывая в ту же щель черным глазом с белыми пушистыми ресницами. В большинстве окон барака горел свет, и был он везде примерно одинаковых оттенков. В этом году поселенцам на продажу привезли абажуры, все одного янтарного цвета, из мягкой ткани с кистями бахромы. С весны они стояли целой пирамидой в углу нашего магазина и раскачивали бахромой в такт открывающимся входным дверям. Недорогой, но стильный предмет.

Внизу, на узкоколейке, свистела дрезина, собирая на платформу рабочих-путейщиков. Близился конец навигации, когда дополнительно взятые на себя социалистические обязательства заставляли работать днем и ночью. Я бежал. Под ногами не хрустело, а ночью, похоже, был плюс, что могло предвещать снег, а может и холодный дождь. После хорошего спокойного сна и пробежка была не в тягость. Сегодня я взял с собой резиновую скакалку и, остановившись у дома бывшего управления лагерей, взялся поскакать. Теперь это была больница, у дверей которой на незатейливой, низенькой скамеечке сидела мама с мальчиком лет пяти на руках. Она его нянькала и что-то шептала, видимо, ребенок ночь промучился с зубной болью, и они рано-рано пришли сюда за избавлением. Благо, прошло время, когда эти двери круглосуточно были открыты, и учреждение работало на полную катушку.

Когда добрался до дома, мама уже встала и ухитрилась на увядших грядках нащипать зеленого лука. Куры сегодня снесли три яйца, и она готовилась испечь блинов и нафаршировать их. Я был за двумя руками и пошел поскоблить у курей полы. Мама уже начала наливать на сковородку, а я уселся почитать местную свежую прессу. А там ожидаемо был подробный отчет о том, как прошел митинг протеста. Хотя все заголовки в газете были черно-белые, но очень сочные, как и рассказ об огромной протестной активности всего города. В газете был большой снимок монумента, и мы с мамой даже нашли там свои георгины. И, конечно, были горды причастностью маленьких людей к большому делу.

Тренировку мне сегодня назначили на 12 часов, в соответствии с графиком занятости зала. Я хорошо позавтракал и выдвинулся на час раньше. Все же до отъезда надо было зайти еще раз в контору, так как мне полагались командировочные, которые можно было забрать лично в руки, да и вроде как аванс уже положено было получить. На мари я опять увидел вальдшнепов. То, что они еще не улетели, по нашим собственным приметам обещало поздний снег, а может у них еще молодежь на крыло не встала для дальней дороги. На базаре куча мужиков томились в похмельной тоске. Это личности, которые вопреки морали и законам советского общежития бродяжничали. Прямо над ними, на стене магазина висел, видно уже несвежего пошива, лозунг на красном поле «Поздравляем с днем нефтяника». Завтра пятое сентября, это день самого города, а бродягам этот день обещал самые что ни на есть нужные подношения. Ведь они тоже были в этих показателях, но, верно, в одной из последних строк социального благополучия. Дворники выметали площадь, работники коммунальных служб меняли лампы в фонарях и развешивали новые обещания к предстоящему XXV съезду КПСС. У крыльца исполкома уже наполовину была собрана дежурная трибуна, посреди площади стояла группа распорядителей и убедительно полемизировала.

Спортзал был свободен, физрук и Сергей были на месте. Они о чем-то переговаривались в каморке. А с тренировкой сегодня не получилось. Я был приглашен на генеральную репетицию самодеятельного театра. Сергей пояснил, что сам он не может не пойти, так как его мама – театральный режиссер, и она весь год ставила пьесу во Дворце культуры как раз к завтрашнему празднику. И вот сегодня генеральная репетиция, но не на сцене Дворца культуры, а в актовом зале техникума. Мама очень хотела, чтобы ее посмотрела молодежь, а не почетно приглашенные партийные и комсомольские аппаратчики с женами и тещами. Так вот, Сергей должен был обязательно быть на генеральной репетиции пьесы. Видя мои сомнения, он сказал убедительно и чуть с юмором:

– Поверь, она совсем не про комсомольцев. Это по Блоку – «Незнакомка», описанная автором еще в 1906-м году. А завтра все наверстаем, ты же нас пустишь? – спросил он у физрука. Тот ответил одним предложением:

– Завтра занятий не будет, так что жду вас в любое время, хоть на целый день.

На том и порешили. Народу в актовый зал набилось прилично. Мы чуть припоздали. На сцене в уличной качалке дискутировали поэт и звездочет. Я-то думал, что Дворец культуры – это всего лишь буфет и танцплощадка. Но оказалось не так, возможно, стало не так только год спустя, с приходом матери Сергея. Я ее все время искал глазами, но не находил. Оказалось, что причина простая – ее там не было. У театральных режиссеров существовало правило – не приходить, дабы не давить на актеров на последнем генеральном прогоне. Это была ее режиссура, еще когда-то опробованная Всеволодом Мейерхольдом в его театре-студии. Все акты этой драмы – о неспособности людей пересоздать свою жизнь на новых, более высоконравственных началах.

«Весь мир – театр, в нем женщины и мужчины все – актеры. У них свои есть выходы, уходы, и каждый не одну играет роль». Уильям Шекспир. Сказано это было пять столетий назад, а, верно, справедливо и сегодня.

Я как прочувствовал сегодня: если бы в контору зашел сразу, то точно бы не успел на просмотр. Сейчас времени пообщаться с Лолой Евгеньевной было предостаточно, можно было и на завтра отложить, но завтра, в связи с массово-политическим мероприятием, никого было бы уже не найти. Главная звезда ДСО «Трудовик» была на рабочем месте, вся такая воздушная и зовущая. Она сидела в кресле и занималась ногтями. В воздухе стояла густая вонь ацетона. При этом она плечом держала трубку телефона у уха и что-то в него бубнила. Мне сразу показалось, что она и внимания на меня не обратила. Но через минуту она двумя пальчиками припарковала трубку на место и заблестела глазками непорочной девы. Этот блеск и непрерывные сальные шутки выдавали, что ей на праздник некуда было пристроить свои сливочно-сгущенные ляжки. А тут я еще приперся за своими 12-ю рублями 40-ка копейками командировочных, да плюс 40-ка рублями аванса. Когда она начала рассказывать, как народ обыкновенно расслабляется на таких общественных мероприятиях, я расшаркался и ушел. Я был уверен, что Лола Евгеньевна уже сидит за телефоном и наверняка выудит себе желанный образ.

На площади опробовали микрофоны и поочередно гавкали в них. Завтра в 10 часов – митинг и праздничные мероприятия с бутербродами с рыбой, с сыром и пирожками с капустой. Я, конечно, был заведен сегодняшней пьесой и от того, наверное, горел желанием потренироваться. Завернул во Дворец спорта, народу в зале почти не было, на что я и рассчитывал. Весь актив был задействован в подготовке завтрашних мероприятий. Буфетчица скучала, что-то жуя, облокотилась на прилавок, вывалив при этом холмы своих сладостей. В углу зала двое мужиков пытались отжиматься на кулаках, и было слышно, как они друг друга жалели, ощупывая после подхода в пять отжиманий эти самые кулаки. Такие приходили сюда регулярно. Они, конечно, не были частью общей тусовки. Это были наивно стремящиеся поставить себе удар и постичь все приемы самообороны. Они думали, что здесь их этому научат, но, как ни странно, некоторые приживались. Зал гулко отзывался на мои удары по мешкам, я старался, согласно принятой стратегии, бить коротко и плотно, не тянуться за ударом. Бил короткими сериями, в общем, остался доволен. Потом залез на ринг, подвигался три полных раунда, согласовав это с минутной стрелкой на часах, попрыгал в углах, покачался на канатах, можно сказать – обжился. Те, что сидели в углу на полу, наблюдали за мной и шептались, а когда я начал отжиматься от пола на кулаках, на пальцах, еще и с прихлопыванием, их это явно заинтересовало. Они пытались повторять. Только тут я заметил, что им обоим уже хорошо за 40. Наверное, самое время начать изучать приемы самообороны.

В раздевалке я долго и с удовольствием стоял под горячим душем. Из головы не выходила сцена, на которой молодые люди пытались сыграть роковую неизбежность и вместе с тем – бесцельность и безнадежность поиска в жизни недостижимо-прекрасного, которое принимает облик неземной красавицы-незнакомки. И у этих молодых лицедеев получилось донести убогость и безнадежность реальности. Потом я с целью пообсохнуть перед улицей, где разыгрался холодный ветер, посидел с вахтером – полной доброй женщиной, которая поведала, сколько тут всех их, кроме «нашенских», с утра толкалось. Она все пыталась мне рассказать, какую здоровую пачку повязок с надписью «Дружинник» нагладила, а некоторые даже застирывать пришлось. Она не жаловалась, считая меня «нашенским». Ей просто хотелось видеть себя участницей какого-то большого дела. Суть этого дела была неважна, главное – причастность. Это наполняло ее жизнь смыслом и содержанием.

На улице мело мелким-мелким градом, на этой земле начинался самый главный ее сезон – сезон холодов. Мама была на дежурстве, на конфорке газовой плитки стояла кастрюлька с супом с клецками. Мама его называла «пустым», а мне нравился. Я разогрел его до кипения, сегодня хотелось всего очень горячего, верно от той самой «Незнакомки». В телевизионном экране, искажающем изображение, видимо в такт ветру, который раскачивал антенну из раскладушки, шла телевизионная пьеса по сценарию М. Анчарова. Она называлась «День за днем», с замечательной песней о России в исполнении Валентина Никулина:

«Каждый год – словно Храм,

Уцелевший в огне.

Каждый год – как межа