Недостающее звено

– 6–7 октября – зона Дальнего Востока на материке. Три первых места получают звание кандидатов в мастера спорта СССР, и путевку на первенство Центрального Совета (ЦС).

– 1–2 декабря в Москве – первые три места – мастер спорта СССР и путевка на Чемпионат СССР, а значит и в сборную.

Вот такую речь он мне прочитал, обыкновенному перворазряднику с непонятной периферии, а в конце заметил, что мои успехи станут путевкой в армию, и армия моя будет спортивной. Именно та самая, которая мне была не нужна, я хотел в стройбат, и не позже, чем через две недели. Он хитро высказался, что приглашение пришло лично на меня, и если я не поеду, то покажу свою несостоятельность, конечно, умолчав о том, что это будет катастрофой для его карьеры. Я должен был пройти сборы и в составе команды вылететь на зону Дальнего Востока, а туда, добавил он, и мы с Лолой Евгеньевной собираемся приехать, для поддержки. Мне-то было понятно, что он решил прокатиться с этой дамой за казенный счет. А Лола Евгеньевна сегодня была в коричневой плиссированной юбочке, конечно, намного выше колен. И она, конечно, соображала, что такая командировка с шефом заметно приблизит ее к цели – улучшению жилищных условий. Вопрос-то был пустяковый – меня повторно закинуть в мясорубку. А тут меня ожидали льготы и сразу же еще полставки инструктора, и освобождение от любых других поручений, и от опеки «нашенских». А то, что я говорил, что я совершенно не готов для такого уровня соревнований, и что у меня рука еще не восстановилась, им обоим было по барабану. Плохо, что эту беседу не прореживал голос Муслима Магомаева с песней «Герои спорта», когда один заведующий оптовой базой пытается оседлать хребет спорта, чтобы продвинуться выше по оптовой торговле, и барышня, которая тоже желает закинуть ляжки на эту тему. А из спортсменов, получалось, я у них один. Значит из этой кодлы с меня одного и будет спрос, а коли зарплату у них получаю, то, наверное, это и справедливо. Он ждали от меня восторженного согласия, но, не получив его, встретили отказ откровенно враждебно, ибо планы они свои уже сверстали, а какой-то мальчишка пытается их поломать. Я еще раз сказал, что собираюсь в армию и планов развиваться в боксе совершенно не имею. На этом и расстались, мне как-то стало тошно по причине невозможности самому распоряжаться своей судьбой. Чиновник, совершенно далекий от спорта, определял мои ресурсы и возможности. Для этого нужен был тренер, а его не было, и поэтому о каком росте и достижениях могла идти речь? Эти мысли вдруг натолкнули меня на то, что нужно пойти к себе, в свой Дом пионеров, где уже наверняка собрались ребята, с которыми я с 15 лет проливал пот и слезы. Те, которые были спортсменами в этом городе. Их было совсем немного, боксеров-спортсменов. Это было наследие, оставшееся от Николая Максимовича.

На улице было холодно, я дошел до площади, там все еще крепили призыв отстоять чилийского коммуниста. Чудесным образом неожиданно подвернулся автобус, и я двинулся в сторону своей окраины. Сойдя у своего бугра, зашел в магазин, набрал хлеба и перловки и потянул эту поклажу до дома. Хорошо, конечно, отстаивать свое право на то, чтобы уйти в армию. А как же здесь останется мать с курочками и завалившимся забором, с «секретарями» под полом, текущей крышей и холодильником со стекловатой?

Мама встретила меня настороженно, она всегда чувствовала, если я был в тревогах. Она, конечно, ждала моего ухода на службу и осознавала все ожидающие ее трудности, но даже виду не подавала, что ей тревожно. Я как-то по-другому сегодня посмотрел на наш домик, который мне после каждого бурана по несколько часов приходилось отгребать от снега, чтобы просто выйти на улицу, и понимал, какая нагрузка может лечь на мамины плечи. А ведь ей уже и в подпол за картошкой было сложно спускаться. Задав себе этот вопрос, я понимал, что такой ответ не найдешь даже в очень умных, перечитанных мною книгах. Я сидел на кровати, надо мной был Лагутин, и висела пара красных, что кровь, перчаток, а под полом активно скреблось секретарево семейство. Когда-то, наверное, лет 10 назад, папа почти каждый вечер притаскивал рулон из листов оцинкованного железа, таким железом, я видел, крыли в городе крыши важных зданий. Он, скорее всего, их воровал, так как в магазине такого не купишь, да и магазинов стройматериалов в природе не существовало. Это было лето, он все из подпола вытащил, вычистил, и вечерами, после работы, опустив в эту яму переноску, выгибал там это железо, придавая ему форму огромного короба. Он это мастерил все деревянным молотком, так что шум при этом стоял соответствующий. Так как моя кровать стояла прямо у подпола, я был непосредственным участником этого действа. Папа всегда, если за что-то брался, делал это очень основательно. Так вот, крысы с тех времен все скреблись в эту сторону, но выхода на картошку так и не находили, а это была главная и основная наша еда, и кроме нее в подвале ничего не водилось. Крысы не оставляли попыток прогрызть это оцинкованное железо, и по этой причине постоянно обнаруживали себя возней под полами.

Вышел я из дома, когда уже смеркалось. Дул холодный ветер, но по случаю он дул в спину, значит был южный, а южный ветер, как правило, приносил осадки и холодом прилично пробирал. Трудно было поверить, но от командировочных у меня осталось 4 рубля и еще 90 копеек, и я сегодня был намерен их потратить. Тротуар на мари каторжно скрипел, когда я, гонимый ветром, ускоренным шагом по нему передвигался, потом поднялся на бугор, к Чеховке, потом базар, у седьмого магазина людей было не видно. От холода они попрятались в какие-то убежища. В отделе, где продавали хлеб, на подносе лежали заварные пирожные с темным шоколадным кремом. Их было 12, и я купил их все, вместе с коробочкой, заплатив в кассу 2 рубля 64 копейки. Мне ее перетянули бечевкой, и еще я купил 50-граммовую пачечку чая за 48 копеек. Это был чай с зеленой этикеткой «Грузинский черный байховый». Со всеми этими расчетами у меня в кармане остался еще один большой железный рубль 1970-го года, который был выпущен к столетию вождя, и немного мелочи.

Забрав покупки, я вышел в тамбур, который был не более чем 1,5 на 1,5 и вдруг обнаружил, что я здесь не один. В углу от меня, вытянувшись вдоль стенки, видимо, пытаясь остаться незамеченным, стоял человек, которого могли выгнать отсюда в любую секунду на холодный ветер. А на нем даже шапки не было. Зато было длинное пальто, видимо, когда-то синее, с серым воротником, когда-то, видимо, каракулевым. Пальто было очень грязным. Лицо человека прорезали глубокие морщины, на голове топорщились клочья волос. Мужчина, похоже, был еще не старый, но совсем уже изжеванный и опустившийся. Его трясло, видимо, от всего. Глаза у него были с белесыми зрачками, но когда-то они, вероятно, были голубыми. По этим глазам я его и узнал. Это когда-то был наш сосед по бараку, и сын у него был Валерка, мой одногодка и одноклассник. Вот помню, что его отец работал слесарем и всегда ходил в кирзовых сапогах, а летом выходил на крыльцо сушить стопы, которые съедал грибок. И когда он сидел на крыльце рядом с нами, его шуткам и прибауткам не было конца. Он тогда еще потихоньку спивался, и вот теперь стоял, вжимаясь в стену, чтобы хотя бы какие-то мгновения пробыть в этом условном тепле, откуда его мог выгнать любой. Он, наверное, думал, что я так поступлю. Но я пошарил в кармане, отодвинул пальцем железный рубль и, достав оставшуюся мелочь, протянул ему. Этот мой поступок был совершенно неосознанным и был продиктован совсем не жалостью, а чем-то другим. Он протянул не руку, а обе ладошки, сложенные лодочкой. Так делают те, кому в руки льют водичку, чтобы произвести омовение. Он даже не пытался что-то сказать. Рот его был беззубый, а нижняя губа раздута какой-то опухолью. В этот момент дверь с улицы открылась, и в тамбур вошла маленькая бабушка в чем-то черном и совсем в легоньком платочке. Я ее пропустил, а сам вышел на улицу, и уже выйдя, узнал ее. Постоял и хотел рвануть назад в магазин, но ясно понял, что ее там не будет. Это, похоже, судьба за мной приглядывает, а судьба – это тайна, и ее не догонишь. И если я это все даже себе придумал, то все равно это справедливо.

А отец Валеркин был одним из многих сограждан, проживающих здесь. И чем больше их с каждым годом становилось, то есть случалось, что умирало за зиму меньше, тогда сильнее сплачивались отряды «нашенских», которые были главной силой в наведении общественного порядка, и вообще в борьбе с антисанитарией и нанесением вреда экологии. Все жалобы в городе на этих «бывших людей» собирались в конце месяца у того самого секретаря, а потом передавались на реализацию общественности города, то есть «нашенским». Если эти, гонимые, летом могли жить где-то в оврагах, то с приходом холодов они жались к теплу чердаков, подвалов и теплотрасс. Их оттуда вытаскивали «нашенские» с красными повязками и давали кому в голову, кому по печени. Те разбегались, но заживо замерзать было страшно, но они, конечно, замерзали, засыпая в сугробах, а затем вытаивали. Их забирал одноклассник-санитар на своей труповозке. Холодное время для «нашенских» было время сенокоса, когда они поощрялись секретарем, зав. магами, начальниками подвалов и другими такими же благодарителями. И «нашенские» благодетели росли в собственных глазах, а когда убивали кого-то из жертв, просто приходили в эйфорию от собственной безнаказанности, ведь жертвы никак не могли дать сдачи. А меня сейчас все они выталкивали туда, где точно дадут сдачи. А «нашенские»-то были все трусливые, ибо я помню их глаза в тот вечер, когда в зал, где их было 40 человек, включая меня, вошел Федя Загидул с товарищем. Они были «черной сотней», только не крайне правые, а крайне левые. Я всегда думал, что нет ничего более омерзительного, чем когда интеллектуалы обслуживают власть, но сейчас я был точно уверен, что еще более омерзительно, когда ее обслуживают тупые носороги. Тогда каждый день из обихода стиралось слово «человеческое».

К дверям Дома пионеров я подгреб около 18 часов. В это время у нас всегда начинались тренировки. Я открыл дверь. У порога лежала тряпка, и стояло ведро. Сомнений не было – это тетя Маша, которая в одно и то же время начинала уборку коридора – того места, где мы и тренировались. В конце коридора была комната, где стоял наш старый, потрепанный ринг, с латанным-перелатанным покрытием. Там горел свет, мы всегда в этой комнате переодевались, и сейчас там были ребята, которые занимались тем же. Пахнуло родным потом, было ощущение, что я пришел в свой дом.

Ребят было шестеро, и надо было видеть, как они обрадовались моему появлению. Кто-то быстренько сгонял с чайником за водой и воткнул его в розетку. Кто-то на фанерный столик постелил газету и расставил кружки, а Стас, который был у них старшим, подставил мне стул, остальные на рваных кирзовых мешках устроились. Помянули чаем Николая Максимовича, и все приготовились меня слушать, и я рассказал им о боксе, что видел, чему научился. Я рассказывал им о спорте, только ни слова о подтасовках, грязном судействе и политическом шоу, в котором, к несчастью, сам принимал участие. Даже выскочил на ринг и немного показал новые повороты, которые подсмотрел. Пацаны смотрели на меня во все глаза, и мне было уютно и спокойно. Они, к несчастью, тоже узнали о смерти нашего тренера, когда его уже похоронили. А собрались сами здесь всего три дня назад и не знали, куда идти и как тренироваться. Один у них реальный вариант был – идти проситься во Дворец спорта, я ведь тоже туда ушел. А я и не уходил совсем, просто Николай Максимович думал, что мне смогут там хоть какую-то дорогу сделать в спорте. Хотя я знал, что он ясно понимал, что там ничего не будет. Ибо все это псевдоспортивное объединение. Я еще им рассказал о том, что мне предложил шеф ДСО «Трудовик»; у мальчишек прям лица засветились, а Стас взял и сказал:

– Вот, гордился бы тобой Николай Максимович.

После этих слов во мне что-то как включилось, и я сказал, что буду приходить к ним и вместе тренироваться. В этот момент я решил ехать, как-то вдруг взял и решил, но только ехать на своих условиях. В тот вечер я домой шел с облегченным сердцем, хотя и шел потемну и против холодного ветра. Что это письмо было прислано для меня, было явным враньем, это было распоряжение для шефа ДСО «Трудовик», и его исполнение было явным ключом к новому назначению руководителя и коммуниста. Ведь это было не приглашение, а распоряжение, и он был обязан его выполнить. Но, похоже, сам он меня не будет уговаривать, а это значит, что кого-то пришлет. И такой переговорщик у него был в лице куртизанки Лолы Евгеньевны. Я, похоже, не ошибался, считая, что у этой дамы самые широкие полномочия в конторе, кроме, конечно, полномочий самых традиционных и понятных.

С утра у крыльца Дворца спорта, он же штаб городского ДНД, стояла черная «Волга». На крыльце стояла группа «нашенских». Я думаю, что они приготовили челобитную, чтобы с Лолой Евгеньевной передать. Среди них стояли и «керосинщики»; я видел, что доска под крыльцом вроде как была прибита. Поднимаясь по ступенькам, я вопросительно заморгал «керосинщикам», они сразу же поняли суть и в ответ тоже инстинктивно закивали и заморгали. Посланец с небес меня ждал в кабинете директора. Она была сегодня даже более накрашена, чем обычно, и в юбке в горох, на красных шпильках и затянутая в талии под Гурченко. Усадив меня на стул, она села рядом на стол, заголив ляжки, и начала меня стыдить. А стыд мой был в том, что я поставил шефа в глупое положение перед областным руководством, и он все равно сегодня отправит согласие на мое участие во всех назначенных областных мероприятиях, а если я не поеду, то уже по сугубо личным причинам.

– Может, по здоровью или еще по каким, но это будут лично твои причины.

Она говорила так жарко, что можно было подумать, что тоже где-то была в секретарях. Если бы только не знать, что она при них была в персональной обслуге сразу после курсов машинисток. А про сугубо личную причину моего отказа ехать звучало, что мне сломают ноги или еще чего. Но с этой минуты я старался на этом не зацикливаться, хотя очень хотелось послать эту мышь в известное место. Но эта мышь воевала за свое, она тоже здесь на что-то рассчитывала. Видимо, шеф, в случае перехода в Горисполком, обещал ей какие-то блага. И когда она приостановила свою обвинительную речь, я изложил свой план. Он звучал так, что ко всему, что мне было обещано, я хочу получить служебную однокомнатную квартиру, которая бы за мной числилась все два года службы в армии. Такой договор должен быть оформлен и заверен нотариально.

– А квартира должна быть с телефоном, как у вас, Лола Евгеньевна. Пока меня не будет, там будет жить моя мама.

Я знал, что у них существует фонд служебного жилья, которым они жонглируют как хотят. А вернувшись из армии, если я еще буду нужен конторе, она за мной останется, не нужен буду – законно вернется к статусу свободной. Женщина меня слушала, открыв свой красный рот, в котором и зубы были частично в красной помаде: видимо, на такой проход она не рассчитывала. Ей надо было посоветоваться с шефом, и она отправила меня на вахту. Я присел на стульчик у телефона, он был параллельный с кабинетом директора. Трубка лежала на аппарате и как бы даже передавала напряжение проходящей беседы.

Подошли «керосинщики», уселись рядом и рассказали про собаку, что они ей там накидали старые тряпки, которые из дома притащили, и что она уже у них из рук хлеб берет, и они ее чешут по очереди. Но все равно, ей тут опасно, потому что этим, они кивнули в сторону «нашенских», которые толпились у буфетной стойки, оторвать ей голову – плевое дело. А они тут не все время, так как у них же еще школа. Я видел, с какой неприязнью они смотрели в сторону буфета, и предложил, что на время подготовки к соревнованиям буду заниматься в другом зале, а их могу забрать с собой. Они смотрели на меня с явным недоверием, что такое возможно. Но я, конечно, оговорился, что они решат вопрос с собакой и будут хорошо учиться в школе. Тут их прорвало: они сегодня же у себя в Сезонке найдут теплое место, там собак не убивают, а чем могут подкармливают. А завтра, еще до школы, они ее завернут в телогрейку и утащат. Я им верил и сказал, что тогда я их жду в 18 часов в Доме пионеров, если они знают, где это. Они знали, им до него было даже ближе, чем сюда. И «керосинщики» махом исчезли. Чувствовалось, что телефон все еще в напряжении, иначе бы звякнул.

Подошла бабушка-вахтерша и тоже с неприязнью стала кивать в сторону «нашенских», что они сейчас насорят и натопчут возле буфета, а ей опять вытирать, да еще и предупредила насчет «керосинщиков», что эти пацаны – явные хулиганы, кто-то вчера бросил камень в красную вывеску на входе «Штаб народной дружины города». Но она тут же подчеркнула, что ущерб был, в общем, небольшой, но ведь могут повторить. От этих бедных пацанов все время ждали повторов. Женщина-вахтер была добрая, только беспокойная. Наконец, телефон звякнул, но я не пошевелился. Из кабинета выглянула Лола Евгеньевна и пригласила меня по имени отчеству. Ее ответ был следующим: шеф согласен на мои условия и понимает мою заботу о маме, но, я думаю, что это было по Фрейду, она точно последнюю фразу добавила от себя. Но со своей стороны, продолжила она, ты будешь обязан подписать соглашение на работу по демобилизации из армии. Шеф, конечно, не собирался сидеть еще два года в своей ленинской комнате. А может он и не знал, что с уходом в армию все подписанные еще гражданским лицом договоры признаются ничтожными. У Лолы Евгеньевны, похоже, квартирка-то тоже была служебная. Это, конечно, тщательно замалчивалось, но сегодня она как-то сама проявилась во фразе:

– Где служим, там и живем.

Лола Евгеньевна куда-то вышла, а вернувшись с сантиметром, начала меня обмерять. Их делегат должен выглядеть соответственно. По этой женщине было понятно, что она давно растворилась в кабинетных диванах начальников, переданная, подаренная и заложенная. И всегда ищущая своего счастья. Когда она прикасалась ко мне даже сантиметром, было неприятно. Когда все закончилось, и она мне улыбнулась, получилось, как ухмыльнулась, я высказал еще одну просьбу. Она опять напряглась, но поняв, о чем идет речь, опять ухмыльнулась. Я просил передать опеку над «керосинщиками» мне. Она ответила, что сегодня же переделает ту бумагу по ответственности. Я представил, как Утюг будет рад, так что проставится даже без намека.

Мы с Лолой Евгеньевной вышли на холодный ветер вместе, она без головного убора, в манто и в юбке, которая порывами ветра пыталась надеться ей на голову. А «нашенские» после утреннего пива глядели на все это в окно, видимо каждый примерял ее под собой. На красной большущей вывеске «Штаб городской народной дружины» ни сколов, ни вмятин не было, значит, все было на высоте поставленных задач. А челобитную «нашенские» все же успели подать, в ней большой список членов ДНД просил контору по месту их основной работы походатайствовать о дополнительных отгулах и повышении заработных плат из-за большой нагрузки по выполнению общественных поручений городского масштаба.

Выкидывая из-под себя песок и белую порошу, «Волга» задымила и уехала. Я сунул в карман свою спортивную медицинскую карточку и пошел домой. Мой перелом руки был оформлен в этой карте официальным образом, и мне требовалось сейчас менее чем за две недели подтверждение, что у меня все в порядке. Для этого завтра надо было сделать рентген руки. Я в ней не ощущал никаких болезненных признаков, хотя и была маленькая тревога, но это где-то на психологическом уровне. Конечно, мне требовалось, чтобы эта рука работала на все сто процентов. И я надеялся, что рентген никак не нарушит теперь уже оформленный план. На улице вроде как и потеплело, что непременно означало выпадение снега. Так и случилось.

Следующее утро было тихим, туманным. Земля была прикрыта совсем тонким белым покрывалом, которое еще не есть снег. И все это будет вскорости растоптано и развеяно ветром. Бегать в такое время по улице я уже боялся. Николай Максимович мне рекомендовал опасаться такого холодного воздуха и бегать по возможности в закрытом помещении. И я так начну делать, но только с утра, в зале Дворца спорта. А в 18 часов – к себе, к мальчишкам, ну а там уж как будет получаться. На мари по тротуарной белой простыни до меня прошел только один человек, и потому книга тротуара четко читалась. Там, к своему удивлению, я увидел строчку следов тех самых вальдшнепов, которые по моему детскому опыту уже должны были улететь, так как мы всегда видели их отлет. Они собирались в плотную приличную стаю и еще долго кружили над марью, видимо собирая молодежь, и издавая при этом тревожные крики. Я метра на два отошел от тротуара и просто ладонью смахнул снег с травы. На совсем тоненьких ниточках горели коралловым огнем ягоды клюквы. Она сейчас была очень кислая, но морозы ее сделают сладкой уже к концу апреля, и все птицы вернутся и будут ее клевать, гнезда строить. И жизнь обязательно продолжится. И это, наверное, справедливо. И пусть…

«Каждый год – словно Храм,

Уцелевший в огне.

Каждый год – как межа

Между новым и старым.

Каждый год – как ребенок,

Спешащий ко мне».

М. Анчаров.

Начало 70-х годов.

Рентген-кабинет расположился на первом этаже хрущевки. Его легко было узнать по трем закрашенным до половины белой краской стеклам в окнах. В маленькой прихожей кроме трех пустых стульев ничего не было. Я пару минут посидел и постучал в дверь. Еще через минуту она открылась, и из нее вышла красивая и знакомая девушка. Это была та самая сестренка, которая меня в больнице отвела на последнее свидание с Николаем Максимовичем. Сейчас она была не в халате, а со вкусом одетая, опять же улыбчивая и красивая. Без ее шапочки мне стало понятно, что ей нет 18-ти. Я смутился, в первую очередь, потому что она видела меня ревущего, а она тоже смутилась, но непонятно отчего. Мы с ней поздоровались, она пропустила меня в кабинет, там, за маленьким столиком, уже в халате и шапочке, сидела тоже она. Я растерянно повернулся и услышал, что это ее старшая сестра, и они с детства были очень похожи. Я положил перед сестрой свою медкарту. Она, глянув в нее, пригласила меня за шторку и, положив на штатив мою левую руку, щелкнула один раз, потом поставила ладонь на ребро и щелкнула еще раз. Я вышел из-за шторы, младшая все еще стояла у дверей. Она сказала, что должна мне кое-что рассказать. Старшая вышла с черной пленкой снимков в руке, засунула мне их в карточку и сказала, что карту передаст сама, потому что в ее описании нужна была официальная подпись от официального лица – моего директора.

– Могу сказать вам, что травма срослась хорошо, а подвижность сустава сохранилась. И старайтесь больше это место не выбирать для травмирования.

А уже в дверях вот что добавила:

– Мне о вас сегодня прямо с утра напомнили, когда моему мужу привезли ваши данные для оформления груза.

Я честно ничего не понял, но уже на улице мне младшая как могла разъяснила. Муж ее сестры служил в аэропорту и отвечал за отправку грузов и багажа. Так вот, со мной вместе полетит и мой багаж, который должен быть заявлен заранее. Видя мое недоумение, она улыбнулась и продолжила:

– Багаж, конечно, не твой, он только оформлен на тебя, ты его даже не увидишь. И такое часто делается.

Мне вдруг стало интересно, что же я такое повезу в своем багаже. Младшая сказала, что живет пока с сестрой и утром слышала весь разговор, а из него секрета и не делали. Судя по местам и весу, там явно будет ведро свежей кетовой икры, три-четыре ощипанных лебедя и килограммов 50 копченой осетрины.

– Да, – подумалось мне. – Это вам не горбуша за рубль штучка.

И тут мы, наконец, познакомились; ее звали Ирина. Я ее, вроде как, провожал домой и чувствовал себя очень некомфортно в своей брезентовой куртке, но ее, похоже, это совсем не волновало. И тут она мне стала рассказывать то, что собиралась рассказать, и о чем я спрашивал ее. Все-таки оказалось, что видели человека, о котором я у нее спрашивал. Тогда она писала сопроводительную бумагу для гроба, который был из неоструганных досок и стоял на столе в ожидании, когда за ним приедут из морга. Крышка на нем была не заколоченная, а только наживленная тоненькими гвоздиками.

– И вот, когда туда зашел плотник, он же грузчик, держа в руке молоток и гвозди, у гроба стояла тоненькая фигурка, примерно как вы и описывали. И со слов грузчика, она вроде как разговаривала с гробом. Верхняя доска крышки гроба была из лиственницы, и уже лежалой. Ее даже гвоздем было сложно пробить, а сейчас на уровне головы покойника вдруг образовался крест. Вот его я видела. По нашим правилам гробы должны быть обезличены, что делалось во избежание ошибок, и это правило всегда соблюдалось. Крест был в 4 конца, и один из них – длиной не менее 20-ти сантиметров. Еще крест имел глубину, как будто бы его объемно выжгли, хотя следов ожога не было совсем. Лучше сказать, что он был вдавлен в доску, и притом это было сделано очень умелой рукой. А по лиственнице, так это было совсем не осуществимо. Плотник тогда мне показал разрезанный сучок у лиственницы и сказал, что разрезать его можно лишь газовой горелкой. Сучки у этой лиственницы крепче стали. Если его и можно было как-то вырвать из дерева, то разрезать внутри него было нереально. Вот с тем изображением на крышке и уехал ваш тренер в морг, готовиться к погребению. Молодой человек, который забирал, был очень недоволен этим моментом, но все же расписался и забрал гроб. Вот и все, – закончила она.

На этом моменте мы уже стояли у ее подъезда, она достала малюсенький листик бумаги, написала свой телефон и, сказав, что будет ждать звонка, убежала. Я, свернув листик, сунул его мимо кармана и двинулся в свою сторону. А моя сторона была известно какая – наши барачные бугры, на которых я и вырос. Это удивительный дом, двери в котором открываются только внутрь. Конечно, надо было пригласить Иринку покушать вкусного мороженого или попить чаю с пирожными, но в кармане у меня был только железный рубль с Лениным. Его, конечно, могло хватить, а могло и нет. Но точно могло хватить на кино. Однако я еще раньше увидел афишу, что там сегодня шел фильм под названием «А вы любили когда-нибудь»? А если бы Ирина спросила, как фильм называется, что бы я ей ответил?

А дома меня ждали два яйца в нашем маленьком театре, рыло Секретаря из щели пола и местная газета за нынешнее число. И самое интересное в ней было про меня. Даже не столько про меня, как про организацию соревнований и их важность в общественно-спортивной жизни нашего народа. Сколько там было почетных гостей, какого высокого уровня были спортсмены и судьи, но самое волнительное для меня было то, что по итогам соревнований будут проведены областные сборы для выезда на первенство Дальнего Востока. И я сейчас, было сказано, готовлюсь туда выехать. Там меня уже сосватали до моего собственного выбора. Заканчивалась статья прославлением организаций ВЛКСМ и профсоюзов.

В Дом пионеров я выдвинулся на полчаса раньше. Наконец-таки я понял, как мне надо истратить этот круглый юбилейный рубль. Я бодро шагал через марь, а за мной бодро двигалась группа «нашенских», у них сегодня банный день, и, возможно, кто-то там проставляется. Уже за базаром я повернул в аптеку, а они все завернули в «штучный» отдел. В аптеке я купил двадцать моточков бинта по пять копеек. Конечно, они не могли решить проблемы: все канаты на ринге, что я видел вчера, были разлохмаченные и грязные. Будем их сегодня обновлять и подтягивать. В Доме пионеров были только кружки, и их вели люди на общественных началах. Так и Николай Максимович был руководителем кружка, и не было для него ни зарплаты, ни каких-то заработков. Потому он и вытолкал меня оттуда к «нашенским», где с финансами был полный порядок. Пришел я сегодня раньше всех, хотя был уверен, что первые с победой прибудут «керосинщики». Встретила меня лишь тетя Маша словами:

– Уже не надеялась, что вернешься к нам, голубчик.

Я смотрел на нее и видел, что это далеко не старая женщина с красивым лицом и великолепной стройной фигурой, которая проглядывала даже через халат уборщицы. Я-то хорошо помнил, как они с Николаем Максимовичем подшучивали, но это были такие милые шутки, что казалось, что вот-вот целоваться начнут. Нравилась, наверное, она ему, эта женщина, которая давно потеряла свое счастье на дорогах судьбы. Я пошел в свой маленький зал, где кроме ринга хранился весь хлам, который мы еще детворой стаскивали сюда. Это были и порванные груши, и давно отработавшие свое лапы, и перчатки, которые уже на пятый раз штопаны. Всем этим пользоваться было никак нельзя, но и выкинуть жалко. Стали подходить ребята. Тетя Маша стояла у дверей и заставляла сметать с обуви снег и соскабливать грязь. И по тому, как они старательно это делали, была видна степень к ней уважения. Тетю Машу откровенно боялся даже директор Дома пионеров. Тот был в прошлом когда-то комсомольским аппаратчиком, которого вроде за «аморалку» сюда пристроили директорствовать. Вот к этому директору я и хотел отправить Стаса. Сам, понятно, не мог пойти его о чем-то попросить. Но так как я числился за «нашенскими», среди них-то я и прослышал, что этот директор и директор Дворца спорта – крепкие собутыльники. А у директора Дворца спорта, я точно знал, на складе должен быть неликвидный инвентарь, уже давно списанный. Вот к нему я и хотел подобраться. Я надеялся, что что-то получится утянуть с этой помойки для спортивного кружка.

Народу сегодня собралось много, часть стала бегать и разминаться по коридору, а четверо пыхтели, обматывая канаты ринга бинтами. На весь объем, что был нужен, рубля, конечно, не хватило, но все же. Все вокруг смотрели на меня в ожидании, вроде бы как я мог все кардинально изменить в этой нищете. А в коридоре становилось темно, так как лампочки наполовину перегорели. Я тоже переоделся и стал по кругу с каждым играть в пятнашки руками, как это делалось когда-то при Николае Максимовиче. Ребята очень старались, были потные и стремительные. В ринге подтянули канаты, и мы пошли туда. Я пытался хоть чуток с каждым побоксировать, так как на всех перчаток не хватало, а те, что были, уже давно были непригодные.

После 20 часов, наконец, в дверях появились «керосинщики». Сложно описать, как они выглядели, такое надо видеть. Они стояли в коридоре, умудрившись с такого холода явиться по макушку в воде. Часть воды замерзла на них и застыла, как стекло. И главное, от них так несло керосином, что коридор мгновенно заполнился этими ароматами. Подбежала тетя Маша и потащила их в конец коридора, там была маленькая душевая, где горячую воду запускали из батареи отопления. Через минуту она крикнула меня. Они от нее отбивались кулаками, не желая раздеваться при ней. Я все сам с них посрывал и, загнав обоих под душ, включил воду настолько горячую, насколько вообще возможно было вытерпеть.

Тетя Маша стояла над двумя кучами грязной одежонки, вдыхая смрадный аромат, и сказала, что все это сейчас просушить невозможно, но и выпускать их назад в этом тоже нельзя. Ибо все это смерзнется на них в течение нескольких минут, и ребята просто погибнут. Надо их во что-то одевать, чтобы можно было дойти до дома. Керосинщики стояли под горячими струями совсем голые, прижавшись спинами друг к другу, и тряслись. Явно было сильное переохлаждение. Я пошел к ребятам, и, на счастье, был мальчик, который знал обоих «керосинщиков», они жили в соседних бараках в Сезонке. Я его бегом отправил сообщить, что мальчики искупались, и их надо во что-то переодеть. Тетя Маша привела обоих разбойников, замотанных одной простыней, и усадила спиной к батарее. Их трясло поменьше, но глаза были ошарашенными. И вот что они рассказали. Они хотели, как и обещали, собаку утащить с утра, но убежать из школы не удалось, и все перенеслось на вечер. Они посчитали, что под его покровом и осуществят свой план. Придя уже вечером к тому самому крыльцу, выманили пса и, завернув его в телогрейку, рванули в Сезонку. Но уже около самой мари их настиг участковый на мотоцикле. Не добившись от них вразумительного объяснения, он посчитал, что собаке грозит ужасная смерть, вроде как ее хотят сожрать. И он, сердобольный, выпустил ее, она сдриснула по мари. А пацанов он отвез в штаб дружины и сдал тете-вахтеру. Следом убежали и пацаны, они посчитали, что собаку найдут по следам, и брели по ним какое-то время. Но когда совсем стемнело и сильно похолодало, посчитали, что, наверное, ничего не увидят. След потерялся, а путь им преградила «Нефтянка». Они нарезали старой травы и пытались согреться. У младшего была зажигалка, сделанная из латунной гильзы. Это была единственная память об умершем деде – ветеране войны. Он эту зажигалку натирал и чистил каждый день, скручивал фитиль и собирал, где мог, 4 копейки, чтобы купить кремень. А когда сегодня участковый их обыскивал, он бросил ее на землю, а после обыска подобрал. Я и сейчас видел, он голый и под простыней судорожно зажимал эту память в своем кулаке. А вот тогда они запалили траву, пытаясь согреться. То, что сейчас у них произошло с этим участковым, озлобило их на весь мир. Они не смогли выполнить то, что обещали, и не смогли прийти, куда их пригласили. И тут рассказчики заревели и сказали, что никогда эту «Нефтянку» не поджигали, но сейчас решили это сделать. Где-то нашли палку, накрутили на нее квач из соломы и полезли квач окунуть в нефтяную корку, чтобы ее потом поджечь на костре и закинуть на эту смердящую смерть. Всю эту технологию им и озвучили те, кто их упрашивал дать признательные показания. Так вот, квач полез мазать самый маленький, он держал палку над головой, а когда, поскользнувшись, с головой ушел под эту чудовищную воду, палка так и осталась сверху. За нее и тащил его старший, пока сам не ушел в эту вонючую жижу. Но они выбрались и в горячке все-таки подожгли «Нефтянку». Но горело плохо, больше дымилось. Видимо, прошедший снег лег тонкой водяной пленкой поверх этого ядовитого поля. Никуда, кроме как сюда, они пойти не могли. Стас принес им под ноги старый половик, а пацаны понакидывали на них сверху свои куртки. Тетя Маша сказала, что, если за ними не придут, она оставит их здесь ночевать, и сама останется приглядеть. Но за ними пришли обе мамы, в слезах, с одежкой в руках и, конечно, с подзатыльниками. Тетя Маша встала непреодолимым редутом, огласив, что ребята – герои, они спасали собаку и провалились. По сути, это было совсем недалеко от правды. Их кое-как собрали и увели. Я был уверен, что они выполнят что обещали, и ничто их не сможет остановить – ни огонь, ни мороз, и это, конечно, справедливо. Вот так и закончилась сегодняшняя тренировка.