Недостающее звено

По дороге домой, только поднявшись на свои бугры, я увидел далеко в темноте то вспыхивающую, то гаснущую полоску, которая то возникала из темноты, то вновь уплывала в никуда. А от рук моих чуть пахло керосином, и это даже как-то меня возбуждало – что, наверное, из искры и загорится пламя, и это справедливо. Сегодня, когда «керосинщиков» увели под конвоем, мне пришла в голову мысль еще об одном животном. А некоторым мальчишкам, которые были у Николая Максимовича дома, оно было очень даже знакомо. Это я про кота, которого последний раз видел на переднем сиденье разрушенного кем-то «Москвича». В зиму этот кот, как и та собака, был обречен на смерть. Двое из мальчишек сразу ринулись в атаку и пообещали, что завтра они выловят этого кота и принесут прямо сюда. Но здесь они, конечно, поспешили. Такой вопрос никак нельзя было решить без нашей тети Маши. Но она мгновенно согласилась и, зная, что этот кот одичавший, принесла еще старую, но крепкую кирзовую сумку, приговаривая, что тут уж хорошему коту работы всегда хватит. Только как зовут того кота, с которым Николай Максимович разделял свое одиночество, никто не знал. Если у собаки наверняка и не было имени, то у кота оно должно быть точно. Вот так и закончился этот четверг. И под мелькание черно-белого изображения «Международной панорамы», под возмущение всего мира поведением генерала-диктатора Пиночета я и уснул. Ночью проснулся, выключил телевизор, на экране которого светилась сетка с непонятными мне обозначениями.

Проснулся утром, сходил в курятник. Секретарь так и не появился, он, возможно, отдыхал, а возможно, руководил своим блат-комитетом, который пробивался к картофельным закромам. И, судя по их напору и осенней активности, у них были шансы.

Утреннюю тренировку в большом зале придется начинать не раньше, чем в восемь утра: с этого часа официально начинает работать Дворец спорта. И это расписание мы строго соблюдали, ровно в 8 часов включали общий рубильник света и открывали входные двери. К моему приходу двери уже были открыты, и я проскочил в зал. Одет я был как для пробежки, и даже ничего снимать не пришлось. В зале было прохладно, что и хорошо. Бегал круг за кругом, и высокие потолки отзывались на мое дыхание. Бегал разными способами. Где-то на 20-м круге стал потеть, а после 30-го был готов к разминке. После того, как я стал очевидцем того, что произошло с Мухой, без хорошего разогрева вообще стал бояться что-то делать.

В зал вошла бабушка-вахтер. В руках у нее была какая-то бумажка, а на лице улыбка. – Вот, пришла телефонограмма, – сказала она и дала мне бумажку. Ее почерком было написано «Сегодня в 10 часов все инструкторы и другие работники ДСО «Трудовик» должны получить зарплату». А бабушка тоже была работником ДСО, потому и мило улыбалась. Чтобы не собирать в офисе конторы толпу и не мешать работать милой Лоле Евгеньевне, они сюда привозили кассира. Мне тоже эта телефонограмма, как выразилась вахтер, понравилась. Я еще не оставлял надежды пригласить Ирину в кино, а теперь – и на пирожное с кофе. Потом я поработал на снарядах, подвигался в ринге, а когда в зал стали уже беспрепятственно заглядывать пацаны, пошел в душ. Похоже, без телефонограммы все знали, что сегодня зарплата: народ уже толкался в фойе.

Я очень любил горячую воду. Маленького меня отец водил в мамину кочегарку мыться, там висел здоровенный самодельный блин с дырочками и поливал мощно и обильно. В кочегарке горячую воду не экономили, и я стоял в том потоке, пока меня уже силком не выталкивали. Среди «нашенских» даже в очереди за зарплатой сохранялось чинопочитание, но оно было настолько сложным, что я в нем совсем не ориентировался. А когда я с мокрой головой и полотенцем вышел в фойе, то мое имя просто выкрикнули из кабинета директора. За столом сидели кассир и, к моему удивлению, Лола Евгеньевна. Она сегодня из-за раннего подъема была не очень накрашена и потому выглядела не совсем празднично, была раздражена и конкретна. Ей нужны были мои подписи в бумагах по оформлению служебного жилья. Я подписал, и она сразу же удалилась, даже в этот раз совсем не шевеля бедрами. Я получил свои 86 рублей, кассир – она же и бухгалтер – сказала, что, согласно приказу руководства, мне на днях будут начислены командировочные, но проживание и питание – за счет области. Я не возражал и был доволен зарплатой.

Чуть обсохнув, двинулся домой, напился чая с вареньем из рябины, наелся хлеба и двинулся в магазин по обычной программе. Что-то легкое мама сама приносила, а я должен был тащить хлеб и крупу. Бараки казались какими-то покинутыми, на моем крыльце сидел тепло закутанный мальчик лет, наверное, четырех. А рядом из окна выглядывал еще один такого же возраста. Я подумал, что, смотря на них, высматриваю сам себя с какой-то грустью уже очень взрослого человека. А мне всего-то 18 лет, и сейчас надо не ошибиться, выбирая пути. Когда проходил мимо своей школы, там, вероятно, уже шел третий урок, а у меня было ощущение, что я настолько далеко от всего этого, и я не понимал, хорошо это или плохо. А на подходах к магазину вместо того скобяного сарайчика, где я увидел первый раз в жизни изображенного на колечке святого, а теперь торчали только пеньки, мне вдруг причудилось, что мое детство ушло безвозвратно и навсегда, и теперь всегда будет предметом моей тоски, и это, наверное, справедливо.

В магазине я загрузился по полной. Капроновая сетка аж трещала, когда я ее на спину закидывал. Ветер бил непонятно откуда, но мне легко шлось в горку. У моего барака детишек уже не было, зато у соседнего стоял милицейский мотоцикл с люлькой. Это был точно тот, что помог «керосинщикам» встать на путь исправления. Нашему участковому служилось хорошо. В случае крупных барачных драк или какого-то нашествия он звонил в городской штаб народной дружины, и те уже через пять минут пешком были на месте и били всех подряд, на кого добрый дядя-милиционер показывал. Потом дружинники подписывали протокол и как свидетели, и как охранители тоже. А милиционер хлопотал им о денежных вознаграждениях через свое ведомство, но чаще выдавали грамоты, а иногда и почетные грамоты. Председателем штаба народной дружины был тот самый секретарь, похожий на моего, проживающего в курятнике.

Дома я наварил большую кастрюлю перловки и выставил остужать на улицу. Я всегда, когда выставлял на улицу остужать куриную кашу, бросал горсть воробьям, вот и сейчас они еще горячие зерна хватали с земли, выплевывали, а потом сидели и ждали, пока зернышко остынет. Когда каша остывала, я ее тащил курям, но вдруг вспомнил, что этой весной мне никак не половить мальмы и гольянов, по причине того, что меня здесь просто не будет. Я отвязал от потолка банку с червями и вывалил их в кашу, в которой уже греблись куры. Те были страшно рады пытавшимся расползаться червякам. Я постоял минут пять и понял, что пока я здесь, из подземелья никто не решится вылезти на это пиршество. Я поставил пустую банку из-под червей на самую щель и услышал, как она брякнула. Похоже, там занервничали. И это справедливо, наверное.

Днем хорошо потеплело, даже несколько незабудок выглянули голубыми глазками с грядок. После утренней тренировки, получки и похода в магазин я даже чуть-чуть вздремнул под телевизионное шипение, призывающее к всеобщему атеизму. На западе выглянула полоска неба с большим закатным светилом. Завтра день обещал быть погожим. Над марью со свистом пролетела стайка вальдшнепов. Вот это, похоже, уже были последние обитатели. Все убегали от нашей зимы. На базаре с грузовика опять сгружали ящики с водкой, делая запасы к выходным дням. Похоже, в городе была получка, а это много что значит; даже на крыльце пивбара было странно тихо. Возможно, вчера после бани «нашенские» зачистили территорию. И тут, в сопровождении всей этой безветренной идиллии, на Февралитке из крайнего барака, из крайней комнаты с открытым окном звезды, покорившие весь мир, исполняли «Yesterday» и, главное, не на русском языке.

Когда я открыл дверь в коридор, который и был нашим залом, то был сражен обилием света. Были включены все лампы освещения, чего я, собственно, никогда и не помнил. Их вкручивал Стас, и процесс, видимо, только что закончился, так как лестница стояла около стенки, а Стас с тетей Машей сидели у скамейки и купались в обновленном свете. Вечер начинался с хорошего момента. Но это были еще не все хорошие новости. Оказывается, Стас не стал тянуть с визитом к директору Дома пионеров, а в сговоре с тетей Машей они его сегодня выловили уже в конце его всегда укороченного рабочего дня, вот откуда и лампочки. Но это не главное: они сумели его уговорить обратиться с просьбой к своему приятелю и собутыльнику, тому самому директору Дворца спорта, который, как я уже знал и понял, очень даже дистанцировался от штаба Народной дружины города, и вообще от «нашенских». Так вот, для этих двух друзей суббота была главным днем недели: они вечером, по-директорски, ходили в местный ресторан выпить бутылочку коньячка. Завтра была суббота, и он обещал с ним поговорить. К слову сказать, пока лестница была в работе по электричеству, по настоянию тети Маши в тамбуре над входом Стас прибил красный лозунг «Профсоюзы – школа коммунизма». Со слов тети Маши, я его не заметил, и, по ее представлению, это значило, что уже пришел вечер. Похоже, лампочки она вытянула из директора взамен на то, что мы повесим этот лозунг. А мы подбирались к помойке и закромам этой самой школы коммунизма. Мало того, в процессе беседы с директором выяснилось, что его племянница работает там же, где и Стас, – на механическом заводе, что Стаса очень смутило, ибо у них там намечались понятные отношения. Собственно, и выяснилось, кто теперь может повлиять на нашего директора.

Стас меня был старше на год, он окончил техникум и пошел работать на механический завод. В армию его не взяли как единственного кормильца своей мамы, которая была инвалидом труда. Парень был очень хороший и старательный, но Николай Максимович с ним успел всего лишь год поработать. Из всего сегодняшнего коллектива он был самый старший и мастеровитый. Так вот, даже на этой хорошей новости ничего еще не закончилось. Тетя Маша ушла в свой угол, но вернулась, и не одна, на руках у нее сидел тот самый кот из желтого «Москвича». Глазам не поверить: он был искупан, расчесан и смирно лежал на ее руках, прижимаясь к груди! Мальчишки еще до обеда приволокли его в той самой кирзовой сумке. Нашли его на том же самом переднем сиденье Москвича, и он уже настолько ослаб, что и сопротивлялся очень вяло. Кот уже был и не такой страшный, как мне с первого раза показался. У него была обыкновенная усатая морда. Все пацаны лезли хотя бы пальцем потрогать кота дяди Коли. А когда тетя Маша оставила его сидеть на полу, а сама, вроде как, пошла к себе, он, задрав хвост, тоже без промедления ушел. Все пытались его как-то называть, но имени у него пока не было. А я в это время объяснял Стасу, что пока у них не будет официально утвержденного руководителя кружка, каким был Николай Максимович, любая проверка из ГорОНО, или еще откуда, запретит все эти занятия, а директор будет вынужден подчиниться. А руководителем, согласно правилам, должен быть взрослый наставник соответствующей квалификации, и такого человека еще надо найти, а задача Стаса – чтобы его приняли в коллективе, так как любой юношеский коллектив всегда капризен. Керосинщики на занятия не пришли, и я был, честно, этим озабочен. Пацаны на канаты мотали бинты, значит, прикупили на свои денежки. Тренировка сегодня прошла на подъеме. Все пропотели и нагрузились. В конце Стас еще и речь сказал о том, что завтра, в субботу, предлагает всем сходить в кино. С утра какая-то хрень про любовь, Стас был сам парнем дамирским и умел выразиться, а с 15 часов покажут фильм «Первая перчатка». Кто хочет, сдавайте по 25 копеек, и он купит на всех билеты. Тут наступила заминка по понятным причинам. Я вытащил из кармана зеленую трешку, передал Стасу и сказал, чтобы завтра в три часа мне вернули. Тут среди пацанов пронесся выдох облегчения. Договорились встретиться пораньше, прямо там, у кино.

Домой я шел с хорошим настроем, с мыслями, как сохранить этот кружок и не дать умереть тому хорошему, что есть в этих пацанах. У меня кое-что роилось в голове, и завтра я собирался кое-куда сходить, да еще была трепетная мысль встретиться с Ириной. Я материально был готов и на кино, и на пирожные.

В субботу прямо с утра было тепло. Я хорошо позанимался, физику покачал, потом долго принимал горячий душ. Вернувшись из зала, маму я уже не застал. Вчера я положил ей на стол 80 рублей зарплаты, себе оставив только 6. Я сегодня точно знал, что мама пойдет в магазин и купит чего-нибудь вкусного. А на завтрак была свежесваренная картошка и половина банки консервов сайры. Завтрак я закончил чаем. На телевизоре, где было лишь два канала, притом второй еще совсем плохо показывал, опять шло про Чили, стадион Сантьяго и некрасиво снятого Пиночета. По местной радиоточке рассказывали об осенней сессии депутатов трудящихся района. Депутаты вовсю старались хвалить друг друга, а особенно партийную организацию.

В 12 часов я со своей неразлучной сумкой на спине двинул из дома. Марь совсем блестела от тонкой пелены снега. Насекомые не летали, и птицы не пели. «Нефтянка» готовила новую партию черной смерти, которая пучилась и иногда даже булькала этим самым горючим газом. Я вспомнил «керосинщиков» – сегодня надо будет обязательно узнать у паренька с Сезонки, который живет рядом, что с ними. Родители ли их не пускают, заболели или вообще и то, и другое? На высоком железном столбе, что держал на себе электрические провода, сидели штук восемь воронов и истошно орали. Эти-то останутся с нами в зиму и будут главными санитарами барачных помоек. На тех помойках других санитаров не бывает.

Сегодня суббота, один из базарных дней. Похоже, в торговых рядах уже рубят свиную тушу. На прилавках лежат несколько курей с картошкой, да стоит телега с каким-то грузом, видимо, тоже для продажи. К обеду тут соберется народ – кто купить, кто продать, а кто украсть. Бабушка, замотанная шалью, сидит перед мешком семечек. В мешке стакан, наполненный с горкой. Около нее, опять же, толпятся ханыги, а бабушка мужским, грубым голосом их материт.

Я иду в техникум к физруку, в полной уверенности, что в субботу с утра у него занятия, и он там. Он сам рассказывал про субботу, когда планировал нам с Сережей время для тренировок. Однажды он мне между делом сказал, что у них с Николаем Максимовичем был друг, очень способный тренер, который когда-то в техникуме вел секцию бокса. Потом ему это запретили. Вот об этом человеке я и думал, как о замене Николаю Максимовичу. Физрук точно был на месте, это я услышал еще по трелям свистка, даже не открыв двери спортзала. Студенты играли в волейбол, а физрук судил. Он встретил меня радушно, вскоре волейбол закончился, и мы пошли с ним в его конторку. Он воткнул в розетку чайник и сел, выжидающе глядя на меня. Я как можно более последовательно постарался ему объяснить, что хотел. И отметил, что надо подать эту инициативу не от меня, а от него самого, в связи с тем, что он дружил с покойным Николаем Максимовичем, и что дело его хотелось бы продолжить. Выслушав меня, физрук стал говорить о том человеке. Ему явно хотелось, чтобы я понял, о ком мы сейчас говорим. Сам он из Москвы, но они с женой уже почти 25 лет здесь работают. Она – выпускница Губкинского института, и по распределению была сюда отправлена, а он уехал с ней, бросив свою работу. А работал он на речном флоте на Москве-реке; где-то там на прогулке они и встретились. В Москве он и занимался боксом в юности. В нашем городе устроился на ТЭЦ, там и проработал до самой своей пенсии, на которую вышел рано, по горячей сетке. А супруга его и сейчас трудится в нашем техникуме, преподает сопромат. Они ждут, пока она выйдет на пенсию, и они уедут обратно в Москву, где живут их дети, которые, впрочем, тоже выросли здесь.

– Когда-то мы вместе с ним организовали тут секцию бокса, и директор был не против. Все было хорошо, но в каком-то исполкоме ваш шеф ДСО «Трудовик» поднял вопрос, что в государственном учебном заведении занимаются самодеятельностью, нарушая утвержденный министерством план по физподготовке студентов. Заниматься можно и в учебных заведениях, но только в рамках ДСО «Буревестник», которого в городе, конечно, не было. Город-то был совсем не студенческий, а рабочий. В общем, засунуло это чудовище свое рыло, и директор, извинившись, запретил нам заниматься. После этих решений товарищ мой крайне озлобился, и со словами, что его желание заниматься пацанами с улицы никому не нужно, тогда, вроде как, навсегда с боксом и попрощался.

На этой невеселой ноте физрук и закончил. Но было видно, что ему все, что было раньше, нравилось. Он полез в шкаф и вывалил оттуда пять пар почти новых перчаток черного цвета и наливную грушу, и сказал, что это директор техникума приобрел после того, как мы сделали показательное выступление на техникумовской сцене. Физрук горестно сказал, что когда-то это надо запускать в работу. Хороший он был человек, этот физрук. Я просил его вместе со своим другом съездить к директору Дома пионеров, а я позабочусь о хорошей атмосфере, чтобы ребята тренера приняли в секцию с должным уважением. Он меня проводил до двери и напоследок заверил, что приложит все усилия для решения вопроса и подключит своего друга, того самого водителя: в свое время тот на общественных началах вел кружок авиамоделирования. «Буханка» стояла тут же, во дворе, и, по-моему, физкультурник сразу и пошел искать этого товарища. Я был очень рад, что сумел убедить этого человека. Мне вдруг показалось, что уже полдела сделано. Оставалось ждать. А у крыльца скапливались студенты на физвоспитание. Они смеялись и толкались, а я смотрел на них и видел себя студентом университета, главной заботой которого было слушать и запоминать, и я надеялся, что такое ко мне придет.

Я направился в рентген-кабинет, решив сделать хитрый ход, коли потерял Иринин телефон, попросить его у сестры. Но, увы, там было закрыто, суббота и воскресенье были дни короткие. Завтра у меня был шанс с утра, так я все и спланировал. К кинотеатру я явился рано, но наши уже почти все там толкались, прямо на скамейках у выхода. Сейчас действительно шел фильм, тот же самый, «А вы любили когда-нибудь?», а после него – наш. Стас мне выдал три рубля и билет в кино. Когда я сказал, что хотел бы получить 2 рубля 75 копеек, все начали смущаться и отворачиваться, но дарителя я все-таки нашел, и послал его купить на рубль леденцов и принести сдачи два рубля. Двое радостно побежали в магазин, и с кем, вы думаете, они оттуда вернулись? С нашей тетей Машей, которую всей кучей стали приглашать в кино. Она сопротивлялась недолго и согласилась с нами смотреть спортивную драму 1946-го года, в которой при всей ее спортивности было много и про любовь. Открылись двери, и начали выходить зрители с предыдущего сеанса. Лица у большинства после просмотра были озадаченные, видимо, печальным сюжетом, но были и веселые улыбки, а среди тех была и Ириночка. Она была нарядна и красива, и шла под руку с моим бывшим одноклассником-санитаром. Он был, конечно, не в брезентовой куртке, а в зеленом болоньевом пальто, длинном черном шарфе, намотанном на шее, в начищенных ботинках и, конечно, без головного убора. Волосы у него был набриолинены и зачесаны назад, как у итальянского мафиози. Он достал сигарету, прикурил от зажигалки. Мне почему-то подумалось, что в армию он служить точно не пойдет. Перевозчики трупов, умеющие зарабатывать, не должны быть отделены от гражданской жизни, а с Иринкой у них, наверняка, много общего по профессии. Они двинулись к стеклянной кафешке на углу, а мы, с пакетиком леденцов, – на «Первую перчатку». А ту картинку, которую я видел, мне, наверное, не зря прислали. Не надо было мне здесь закидывать якоря, и меня, похоже, судьба держала, и это, наверное, справедливо.

Кино пацаны смотрели, как пацаны: ждали, когда кончится про любовь и начнется бокс. Но любви там было много, и, наверное, это тоже было справедливо. Назад вся компания вместе с тетей Машей ушла вперед, а мы сзади плелись со Стасом. Я ему рассказывал, что скоро уже, возможно, появится новый, хороший тренер, и его задача сделать так, чтобы тому было комфортно работать. На углу площади у здания самого престижного ресторана стояли три «Волги», две черные и одна белая. Замыкали их строй двое «Жигулей» и синенький «Москвич». Весь автопарк был начищен, намылен и переливался красками. Первая машина была украшена бантом, а впереди, на капоте, сидела кукла в свадебном наряде. Из открытой двери первой машины прямо завывала песня, стихи для которой написал русский, музыку армянин, а исполнял азербайджанец. Песня звучала «Ах, эта свадьба». На ступеньках стоял один мужской пол, а двое бегали с фотоаппаратами и блистали вспышками. А фотографировать-то было кого. Первая «Волга» была надзорной власти, а две другие – верховной. А остальные, наверное, тоже каких-то секретарей. Я вдруг подумал, где же наши два директора будут сегодня пить коньяк? Их-то в такую тусовку точно не пригласят. Песня закрутилась по новому кругу, и мы под ее победный и жизнеутверждающий марш двинулись в сторону, где стояла вросшая в болото Сезонка.

У входа в зал нас встретил кот, морда у него была важная и торжественная, будто бы ему должны были присвоить какое-то звание. На фанерке рядом с ним лежали два огромных «секретаря» с хвостами сантиметров 20 и белыми животами, и шкура на них была цвета фашистских мундиров. Я ненавидел крыс, но больше ненавидел фашистов, и не столько даже фашистов, сколько все их: от высокомерия до каркающей речи, которая мне напоминала клокот стервятников. Для меня была мерзкой вся эта высшая раса. А на этих «секретарях» не было и намека на кровь или помятость, и усы их бодро торчали. Как он их порешил – было непонятно.

Для меня выходных не было, хотя утреннюю тренировку я начал на час позже. Когда я выходил из душевой, меня ждал сюрприз. Несмотря на воскресенье, в фойе толпилось много «нашенских». Шли какие-то разборки за вчерашние дела, но, конечно, меня никто не посвящал в их суть. Все же было понятно, что, как ни странно, разборки шли по вчерашней свадьбе в ресторане.

Женихом, оказалось, был наш «крестник», из-за которого летом «нашенские» покалечили шестерых пацанов, где я и сам присутствовал. Так вот, этот «крестник», которого теперь знали как ответственного работника Народного контроля, будучи сыном прокурора города, вчера сочетался законным браком. И поздравить его с этим таинством приехало много главных фигур, что были на игровой доске в этом городе. Вроде даже были король с королевой. Так вот, начальнику милиции, который тоже присутствовал, не дали выставить свой дежурный наряд, а функцию охраны по настоянию «крестника» передали лучшим друзьям из штаба добровольной народной дружины. «Нашенские» нагладили повязки и заступили на вахту. Но когда все расселись, начали звенеть бокалами и двигать кадыками, они быстренько свалили в ЦПХ. Там у них тоже должен был состояться свой субботний банкет, а на оставленном без охраны объекте произошло ЧП – жениху разбили всю морду и вроде как даже ребро сломали. И он скулил, говорят, очень пронзительно и жалобно. Король с королевой тут же удалились, а комсомольскому секретарю были обещаны оргвыводы по вопросу работы общественных организаций и наведения порядка в городе. Начальнику милиции прокурор тоже пообещал «сластей». В общем, свадьба свернулась, жених жалобно стонал и не мог дать никаких пояснений. Невеста, борясь со стрессом, выпила стакан коньяка и была в дупель. Все ждали представителей МВД, которые должны были с утра опросить побитого жениха и здесь уже подумать, как дальше раскручивать это дело. Прокурор ясно сказал, что уголовного дела не будет, так как он не позволит своей фамилии в нем фигурировать, да и еще и в роли потерпевшей стороны. Но мероприятие надо было как-то проводить, чтобы оправдаться и отчитаться. Такой опыт уже давно был сформирован, и были шансы разобраться в этом деле. Но ни версий, ни планов пока не было, были только кругом виноватые.

Молодой супруг всю ночь проплакал на коленях у мамы, а папа догонялся коньяком и строил версии случившегося. Сначала он был уверен, что совершенное – дело тех, кто давно пытался поссорить его с местным партийным руководством, потом он долго жонглировал версией, что это месть сыну за то происшествие на танцах. Потом еще под коньяк мерещились какие-то сценарии и крепко его держали. Но к утру оторвавшийся от маминых коленей сынок, который теперь ответственный работник Народного контроля, стал более или менее нормально выражаться. Он, разбрызгивая слюни и слезы, причитал о том, что сам виноват, ибо не слушал родителей, которые учили его никому не доверять, так как все кругом завидуют, что он из хорошей семьи, и пытаются его использовать в своих целях. Так и в этом случае получилось, дальше больше, оказалось, его окрутила десятиклассница, принудила к сексу, а потом прикинулась беременной и стала принуждать его к совместному проживанию. Это ее брат избил. И сынок опять залился горькими слезами, и мама тоже. Папа, когда понял, что это не заговор против него, и хорошо, что не поймали этого брата, и хорошо, что это приключение не было озвучено публично, немедленно позвонил начальнику милиции, который, судя по голосу, тоже всю ночь держался на коньяке. Папа ему сказал, что получил от сына исчерпывающие показания, картина совершенно ясная, это было нападение с целью ограбления, но сын героически сражался, и поэтому ограбление не свершилось. Все ценности на месте.

– Это явно уголовные элементы опять распоясались, поэтому жди предписания прокуратуры на усиление борьбы с ранее отбывшими наказание. И надо перенацелить на это городских дружинников и общественность.

Эту длинную речь в телефон он закончил распоряжением прекратить все оперативные действия. Вот чем приходилось заниматься ответственным работникам госаппарата даже в свой выходной.

Приехал доктор, осмотрел мальчика, ребро было не сломано, ему сделали успокаивающий укол, и он заснул, по-детски шлепая губками. Папа допил бутылку и тоже уснул на диване, а мама пошла на кухню жарить оладушки на обед.

Откуда-то позвонили в штаб народной дружины и всех распустили, кроме, конечно, тревожной группы. Я тоже пошел домой с расчетом, что сегодня вечером никого в зале не будет, и я поработаю на снарядах. Тут вдруг вспомнил, чем хотел заполнить сегодняшний день, и как-то не то чтобы загрустил, но чуть защемило. А была бы сейчас весна, жизнь, наверное, вообще огорчительной показалась. Потом убрался у курочек, в щели между досками обнаружил одного несъеденного червяка. Он так вытянулся в щели, что курицы не могли его достать. Его и внизу, наверняка, тоже ждали, но он затаился, надеясь выжить. Но его нашел человек и по-человечески им распорядился, – я его выковырял щепочкой, покрутил перед курицами, а потом подкинул. Цирковые животные отдыхают. Его проглотил не большой и важный петух, а самая мелкая и засушенная курица. Она прыгнула выше всех и не промахнулась. Петух клюнул ее в спину пару раз, но червяк уже пропал в утробе. «Секретари» на мой скрежет лопатой о пол выглядывали наружу в надежде тоже присоседиться. В мое отсутствие они точно добирались до куриного корыта. Их даже не пугало, что оно было подчас засрано, так как в жизни клюнуть ближнего, обосрать нижнего и ждать, когда дальний приблизится, обсерет и возрадуется, было нормой секретарской жизни, и, наверное, это было справедливо.

Было понятно: если прокуратура направит в городское МВД предписания по усилению борьбы с уголовным элементом, что отвечало требованиям партийных решений самого высокого уровня, то «нашенских» мобилизуют и бросят в наступление на Сезонку. А в этом райском углу дружинники меньше всего любили бывать. Взять там было нечего, а огрести всегда можно было запросто. Поводом для визита туда чаще всего был паспортный режим, и несколько лет назад уже пытались взять под контроль ситуацию в том районе. Трактором на железных санях притащили туда деревянную будку, изготовленную для использования где-то на буровой, но здесь на нее повесили вывеску, что это опорный пункт городской дружины, и график работы. Так на следующую ночь оторвали вывеску, а через неделю, опять же в ночь, облили бензином и сожгли этот «храм правопорядка». А сейчас еще очень была горяча тема убийства Феди Загидула, а там его очень даже уважали, и идти туда и что-то качать было не очень комфортно. Когда сожгли ту будку, секретарь с крысиной мордой, который когда-то с детей крестики срывал, в запале орал, что вызовем армию, окружим этот анклав колючей проволокой и сделаем из него концлагерь. Благо, это были задачи не его масштаба. Но ведь он мог и дорасти, так как уж точно не потеряется на карьерной лестнице. А на руинах свадьбы, когда ему первый публично высказал о плохом контроле на этом участке борьбы, как-то как бы тучка пробежала на его безоблачном небосводе. Теперь, конечно, ему надо было себя показать. «Нашенским» предстояло гладить повязки. Идти в Сезонку – это вам не «керосинщиков» поймать и повесить на них все, чего не было. Власть создала себе инструмент в виде народной дружины, которую они финансировали через спортивную структуру ДСО «Трудовик». И те верно им прислуживали.

У меня были свои задачи на понедельник, и я очень рассчитывал, во-первых, с утра идти в контору, там должны выдать решение на передачу мне жилья и использования его мамой во время моего отсутствия. Во-вторых, я надеялся, что все получится у физрука, да и у Стаса хотелось, чтобы получилось.

Вечером сегодня зал был совершенно пуст. Тревожной группы тоже не было. Вахтер мне рассказала совершенно тайно, что они тут опять днем гремели банками и стаканами в буфете, намусорили, а потом ушли, наверное, к бабам. Я два часа прозанимался, долго бил по снарядам, еще ринг обкатывал. Тело работало и было отзывчивым на команды из головы. С душем тоже все получилось, хотя труба долго кряхтела и плевалась, пока не выдала горячую воду. Потом обсыхал, сплетничая с женщиной-вахтером. Она поила меня чаем с чудо-медом, которого наша земля, конечно, не родила. Дома я, не включая телевизор, пожелал спокойной ночи Борису Николаевичу, потрогал красные перчатки и вскоре уснул.

После утренней тренировки пошел в контору. Еще издали заметил, что у входа стоит черная «Волга», и даже издалека разобрал, что это была машина того самого секретаря. Я никак не хотел встречаться с этим раздувшимся от важности грызуном, поэтому замедлил шаг. Но уже минутой позже секретарь выскочил из дверей, сел в машину и уехал. Похоже, его еще штормило после недавней свадьбы.

Какой была Лола Евгеньевна – это была просто картина печали и ноты из похоронной музыки. Она сидела на своем рабочем месте с совершенно прямой спиной, в солнцезащитных очках, видимо чего-то маскировала. А маскировала она глаза, из которых текли совершенно черные слезы. Она еле сдерживалась, чтобы не сорваться в рыдания. Оказывается, секретарь вломился без «здравствуйте» и ушел без «до свидания». Убедившись, что шефа нет в кабинете, он обозвал ее «рылом проститутским», но почему рылом? Лола Евгеньевна жалобно хлюпнула носом. Мне стало ее жалко, я положил свою руку сверху на ее ладонь и закатил длинный монолог из «Пышки» Ги де Мопассана. Это когда этой самой Пышке рассказывали, какое ее ждет кружевное будущее и земляничные поляны. Но как-то сам запутался и был вынужден свернуть эту тираду. Сладкая чаровница ненадолго убежала привести себя в порядок, а я подумал, что она-то ему это рыло еще долго будет помнить. Она вернулась, уже подретушированная, и сказав, что я одно тут приличное лицо, стала длинно рассказывать, что теперь мы будем жить в одном подъезде, и если мне будет скучно вечерами, то ее нисколько не смутит, если я навещу ее. Эту даму не пугало, что она старше меня лет на 17 и в мамы годится. Но все же главного мне удалось добиться: что все бумаги на служебную квартиру готовы, что она их сегодня же отнесет в исполком на подпись и завтра же уже заберет. Билеты на меня уже заказаны, и послезавтра я могу все забрать. Расчувствовавшись, она мне дала совет, который наверняка ее бы руководство не одобрило. Совет пойти вместе с мамой к нотариусу и получить там доверенность, что на время моего отсутствия по причине службы в армии полностью управлять/распоряжаться этими квадратными метрами и имуществом, находящимся там, будет моя мама. Мы с ней тепло, за ручку, попрощались, и я пошел искать нотариальную контору.

Это было недалеко, там я узнал, что существует такая доверенность, и ее мне могут дать и без маминого присутствия. Нужны только мой и ее паспорта, служебный ордер, и обойдется мне это в 2 рубля 20 копеек. Послезавтра получу ордер и оформлю эту доверенность. А на сегодня у меня были еще свои, очень личные и очень тайные намерения. У меня в последнее время были вопросы, ответы на которые я не мог вспомнить из всех прочитанных книг. Мне нужен был живой голос, и я был намерен сегодня его найти. Конечно, не было уверенности, что со мной обсудят то, что меня беспокоит, но я надеялся, что меня оттуда не выгонят и не заставят записываться на прием. Все, что я узнал к своим 18-ти годам, – что сейчас нахожусь где-то в начале пути. Если с самого начала было Слово, то мне очень хотелось узнать, от кого оно и о чем.

На улице снег совсем растаял, и я шел по лужам в Сезонку. Бараки с пригорка черными лентами спускались к мари. Они стояли так плотно, что казались все под одной крышей. И, наверное, потому казались нескончаемыми. И вдруг на узкой тропинке внизу я увидел бабушку в черном одеянии и повязанном черном платочке. Ей, видно, было ведомо, что я иду к батюшке. Обернувшись, увидел, что она меня опять крестит и при этом улыбается. И вдруг от улыбки стала не бабушкой, а молодой женщиной. Но я знал, что, если обернусь еще раз, она вновь исчезнет. Так и получилось. Я подошел к барачной двери, на которой из деревянных брусков был сколочен восьмиконечный крест. Чуть потоптавшись, постучал. Дверь открыл мужчина, годов чуть больше 30-ти, бородатый. На открытом его лице царствовали полные жизни глаза. Видя, что я замешкался, он сказал:

– Если ты мой брат во Христе, то называй меня братом Георгием. Если по нужде пришел или еще как-то, просим милостиво. Я разулся на крыльце и прошел в маленькую, даже по барачным меркам, комнатку. Там только что и могла уместиться узенькая кровать да столик с двумя стульями. Брат Георгий попросил меня присесть, а потом, достав откуда-то вроде как маленький половичок, подстелил мне его под ноги, сказал:

– Холодным дыханием тянет тут от земли сырой.

И добавил, что для него не было ни благословения глаголить словами богослова и цитировать Апостолов Христовых, ни глаголить словами праведников или святителей. В таинствах он немощен, как и в утешении. Но всегда рад говорить с теми, кто ищет спасения. Все это он сказал просто, без ораторских изысков и без стремления вразумлять меня, человека, который в юности читал только журнал «Наука и религия» и статьи по научному атеизму. Все слова, которые он мне сегодня говорил, входили в меня ясно и по существу. Он также добавил, что Бог есть помощь для всех на свете живущих людей. Но вера…тут человек бессилен, она или даруется ему, или нет. И вере не научишься, будучи даже самым прилежным учеником. Так же, как жизнь, она дается всем, а старость – только избранным. Я начал спрашивать о том, что меня волнует, а меня волновало, имею ли я моральное право перезахоронить дорогого мне человека, по несчастью и стечению обстоятельств похороненного без внимания и уважения, которых он, безусловно, заслуживал. И вот на такой вопрос я получил ответ, что все происходит по воле Божьей, и с его позволения. И если человек умер в покаянии и смирении, то будет принят на небесах.

– Вы просто должны понимать, что перезахоронить его хотите не для него, а для себя в первую очередь, думая о каком-то искуплении своего собственного греха и немощи. Вы не воздали вовремя, а сейчас пытаетесь сотворить покаяние. Я бы на вашем месте не стал этого делать. Ищите свою дорогу к Храму, а там и найдете подсказку от Господа. Она придет обязательно. И «Блаженны будут милостивые, ибо они помилованы будут».

У меня были еще вопросы, но это, мне показалось, уже будет лишним. Он проводил меня и на крыльце перекрестил, обнял и пожелал света божественного в самой черной ночи. Я тут вдруг вспомнил, как «нашенский» молотобоец пришел вразумлять этого человека. Как его инструктировали перед этим, «покажешь в животик, а с правой в голову накинешь». От этого воспоминания меня зазнобило, и в ушах загудело, но теперь я точно знал, что в начале было Слово, и Слово было Бог, и Слово было от Бога.

Я шел по Чеховке, и мне вдруг показалось, что все вокруг меня чище. Я как омылся из родника. И это, наверное, справедливо.

На торцевой стене Дома пионеров, той, что со звездой в круге и которая смотрит прямо на улицу Ленина, видимо, в осуществлении плановой работы идеологического отдела, вывесили лозунг, который был ровно по длине стены – похоже, прицеливались. Он был убедительно-поощрительный, с красными буквами на белом фоне «Верной дорогой идете, товарищи!». А над лозунгом были огромные римские цифры XXIV и портрет Ильича в кепке, приветливо машущего нам рукой. Я пришел сюда, видимо, чуть с опозданием. Все уже были переодетые и толпились гурьбой у скамейки. Я-то думал, что они все еще обсуждают просмотренный фильм, но нет, все слушали речь младшего из «керосинщиков». Вот что он рассказал. Он в ту ночь проспал под тремя одеялами и был нормальный, а вот друг его сильно простыл, но сегодня ему уже легче, правда пока даже на улицу не выходит, хотя намеревался сюда прийти, но правильно, что не решился.

– Я пошел ловить ту самую собаку. И я ее нашел на мари, совсем окоченевшую, дотащил до дома и поселил под своим крыльцом барака. Наносил туда сухой осоки и рваных тряпок. Ветер туда не проникает, а люди были не против. Чем могут, тем и подкармливают, а зовут его теперь Дружок.

Тут мы все решили, что и кота назовем Дружок, и это было, наверное, справедливо. Но эти новости были еще не все на сегодня. Мне конфиденциально тетя Маша доложила, что встреча за коньяком в субботу состоялась, и в среду, в 12 часов, мальчишки могут поехать во Дворец спорта, что-нибудь там для них отыщется. Но чтобы не ехать впустую, нужно письмо от Дома пионеров, и его тетя Маша пообещала добыть прямо завтра. Письмо должно быть за подписью нашего директора. Стас сказал, что в среду на работе возьмет отгул и будет этим делом заниматься. Где-то уже через полчаса после начала тренировки спустился на выход директор. Дорога к выходу шла через наш коридор. Он как-то приостановился и даже вроде заинтересованно посмотрел в сторону занимающихся. А я ждал со дня на день, как получится у физрука. Удастся ли нам сохранить творение рук Николая Максимовича. Правильно мне сегодня дали понять, что часто что-либо сотворяемое во имя усопших мы делаем в оправдание себя. А вот сохранение его порождения – это и есть путь прославления Его среди живущих, и это совсем не милосердие. Это продолжение его в земной жизни. Вот с такими мыслями я и шел сегодня домой. Было уже темно, и уже с середины мари я увидел, что горит наше окошко. Это точно мама к моему приходу оладушки жарит, выхаживая по дому в клетчатых тапочках.

Я сегодня, когда из Сезонки уходил, все время оглядывался в поисках той самой бабушки. Шел и понимал, что я сегодня был там, где должен быть давно, потому что меня тянуло туда, как к тому дешевенькому колечку в магазине, на котором был изображен Георгий с копьем. Тогда я, замерзший и всегда полуголодный, нашел для себя чудо. Сегодня я услышал голос своего детского чуда, которое охраняет тех, кто ищет спасения.

По тапочкам я ошибся, они стояли у порога, а мама, похоже, в дежурных калошах шуровала лопатой в курятнике. А оладушки горкой стояли на столе. Пришла мама, и мы уселись за чай. Меня очень подмывало сказать ей про квартиру, куда я мечтаю отселить ее, пока буду служить в армии. Но я сдержал себя до той поры, пока не получу все бумаги. Сказал, что через девять дней улетаю опять в командировку, и сейчас, видимо, буду подольше. Она опять поняла это как проявление ко мне доверия на работе, и что мне обязательно надо в дорогу напечь пирожков. У Лагутина лицо этим вечером было какое-то ожидающее. Он, видимо, ждал от меня побед, к которым я был совсем не готов. Победители живут по своим внутренним правилам, а это означает, что неудачники – по своим. А больше всего – середняков, у которых жизнь тоже по своим правилам, и это, наверное, справедливо.

Утро было очень теплое, и я было решил пробежаться по знакомому с детства маршруту. Но из страха промочить ноги и заболеть не вовремя, я пошел в зал, а там уже с 8-ми утра было движение. Большая группа «нашенских» сидела в фойе, одетая по-полному, в ожидании каких-то распоряжений: явно или «несунов» идут ловить, или в частый сектор сантиметрами вымерять те квадратные метры, которые разрешалось иметь гражданам. А может быть, даже искать средства производства, которые прячут по тумбочкам. Как бы то ни было, но все будет проходить согласно утвержденному плану бюро Горкома, тому плану, который приводит в соответствие чего-нибудь чему-нибудь. Дружинников вышкуривали за прорехи в охране спокойного отдыха руководства на той самой свадьбе. А по существу-то все оказалось по-другому. Актив собрали, чтобы отвести на учебу. Дело в том, что пока при столкновении с правонарушением они имели право задержать человека и доставить его в отделение милиции для разбирательства. А теперь им готовят право самим составлять протоколы о нарушении правопорядка и проверять документы. В новом законодательстве была предусмотрена административная ответственность за неповиновение дружинникам, и «нашенских» собирались учить, как распоряжаться своими властными полномочиями на улице. А «нашенских» учить – только портить. Уж они-то своими полномочиями найдут как распорядиться. А я в зале четко отработал свои полномочия, да еще 15 минут лишка прихватил.

Когда вышел в фойе, блестели нашвабренные полы после толчеи «нашенских». Из кабинета директора раздавался бас говорящего в телефон – это был он сам. На этой должности он пребывал с самого дня сдачи в строй этого объекта, что произошло ровно к 50-летию Октябрьской революции. Его здесь появление было явно непростым. Это был человек с высшим педагогическим образованием, и лет 15 до этого он был директором большой городской средней школы, которая имела хорошую репутацию. Характера он был покладистого, с людьми не груб, всегда жил и работал в рамках существующих правил и распоряжений. Но где-то семь, а может восемь лет назад у него что-то случилось в личной жизни, он развелся с женой и стал увлекаться спиртным. С работой в школе стали выходить осечки. Болтали, что вроде причиной того была молодая учительница, но никто толком ничего не знал. Все дошло до того, что его уже собирались исключить из партии и убрать из школы, но такой исход по нему оказался невозможным. Дед его в свое время был активным участником революционного движения и становления советской власти в этих местах, и вроде как был каторжанином ненавистного царского режима. О нем даже были упоминания в письменных хрониках тех самых революционных бурь. И решение по нему было не принято, но и в школе ему уже алкоголь не давал полноценно работать. Партия приняла правильное, идеологически выверенное решение – в юбилей революции перевести его на новую должность, а то, что здесь он бухал день через день, никому не было помехой. Его тут вообще редко видели. А «нашенских» и всей этой бравой дружины он все время сторонился, говоря, что с ними он только территориально рядом, и старался жить, никому не мешая и нигде не проявляясь.

Когда я выбрался из душа, он сидел рядом с вахтершей на диванчике, а по тому, что он подошел ко мне и подал руку, я понял, что он ждет меня. Он пригласил меня в свой очень казенный кабинет, без доски почета, без графиков выполнения планов и перечня социалистических обязательств. В общем, кабинет идеологически голый, даже без портрета вождя на стене, и окна были без штор. Стараясь не басить, он вот что мне поведал. К нему недавно обратились общественники–спортсмены, помочь им с оборудованием для тренировок. Они, общественники, никем же не финансируются и потому ничего не имеют.

– Я согласился им помочь. Не мог бы ты рассказать, что им будет полезно, и нам не в ущерб?