Недостающее звено

Я, конечно, сразу согласился, и мы пошли в закрома. А они были полны, там было шага не ступить. На складе кучей были навалены теннисные столы, какие-то байдарки, канаты, мячи, барьеры для бегунов и прочее. Все было обильно раскрашено пауками, но сырости не было – склад отапливался. Директор показал мне на два здоровенных мешка в углу и попросил один вытащить. Мешок был зашит веревками и, видимо, ни разу не вскрывался. В мешке оказалось 10 пар новеньких боксерских перчаток отличного качества. Это был клад. Директор присел на кучу этих спортивных изделий и рассказал, что эти два мешка Дворцу на открытие подарили нефтяники, но какой-то на них не было бумажки, и он их не оприходовал. Так они и провалялись до сих пор. Он был согласен отдать один мешок, а второй оставлял на всякий случай. Я видел, что у стены стоят еще два великолепных боксерских мешка из буйволиной кожи, а это не наша кирза. Я видел однажды такой мешок, в него надо было кольца стальные вставить и цепи подобрать. Директор, конечно, не понимал их ценности и сказал, что их можно отдать, а то тут только место занимают. Вообще надо сказать, что директор был натурой непростой, он не так давно еще участвовал в одном скандале, и опять его не решились лишить партбилета. На первомайской демонстрации он, как хранитель революционных традиций, стоял на трибуне вместе с секретарями. Когда пошла колонна «нашенских», подтянутые и с наглаженными повязками, кто-то из секретарей сказал ему восхищенно:

– Хорошо ваши идут.

А тот ему, будучи уже пьяным, ответил:

– Хорошо, если бы вы им еще рубашки коричневые пошили.

И тот секретарь так струхнул, что вынес это на обсуждение, чтобы вдруг никто не подумал, что он не отреагировал на это. Но на обсуждении решили, что директор совсем не это имел в виду, и от него вновь отстали.

День сегодня начинался очень удачно. Если завтра Стас это заберет, то вечером у них будет праздник. И опять оказалось, что все хорошее еще не кончилось. В дверях он меня окликнул; в руках директор держал лапы, и со словами:

– Они у меня в шкафу валяются уже пять лет, может тоже пригодятся?

Я кивнул, это прямо утро чудес. Я вышел на улицу; было так тепло, что казалось, что одуванчики распустятся. Теперь уже дырка под крыльцом была надежно заколочена. А под бугром на помойке сидели вороны в ожидании жертвы. Они видели одновременно и вход в здание, и марь, и «Нефтянку», которая тянула на себе мазут, убивающий все живое вокруг. Через марь была видна и Чеховка, и Сезонка. Стервятники были уверены, что они все равно где-то найдут себе жертву, может, уже мертвую, а может еще нет. А их время отъедаться наступает по весне, когда вытаивают «подснежники». Тех, вытаявших, в общем-то и обнаруживают по сборищу и истошным крикам воронов. Потом мой бывший одноклассник едет туда и собирает павших, раскладывает их по неструганым гробам, где по двое, а где по трое, и заносит номера в дежурный журнал. Никто не искал в тех трупах ни убитых ножами, ни задушенных веревками, ни отравленных. Это просто был сезонный сбор занесенных буранами. А стервятникам было все равно, как они туда попали – или их бураном занесло или люди их в снег закопали. Стервятники пировали, им в это время было хлопотно, они выводили потомство, и, наверное, это было справедливо тоже. Ну и, конечно, подумав про своего одноклассника из морга, я тут же вспомнил Ирину. Видимо, это хорошо, что я потерял ее номер, мне кажется, я бы не удержался и позвонил. Упрямая эта сила, и дна у нее нет.

Где-то в облаках гудел «железный слоник». Он привез нам свежие центральные газеты и письма для частных лиц и организаций. А в десяти метрах от меня два пацана лет десяти пытались надеть слетевшую цепь на звездочку велосипеда «Подросток». С бугра в нашу сторону двигался какой-то транспорт. Жизнь текла, как ей и положено, без остановок и пауз. Возможно, уже пришло время убивать и миловать, но время врачевать еще явно не наступило.

Вечером сегодня я ждал событий, и они случились. Пришел второй «керосинщик», он был осунувшийся, бледный, но полный радостных эмоций. Он всех прямо позабавил рассказами про Дружка, который, оказывается, стал санитаром в бараке, под которым его устроили. А было так: когда ночью мужики выходили по-маленькому и пытались поссать прямо у крыльца, Дружок начинал лаять и гнать их к сортиру. Дружка не обижали, прикармливали кто чем мог. Когда «керосинщики» услышали, что Стас едет в их бывший приют за инвентарем, то прямо жалобно напросились в помощники. Я разрешил, опять же, – в обмен на хорошие оценки в школе. Тетя Маша, будучи уверенной, что без бумажки им ничего не дадут, принесла такое письмо за подписью директора Дома пионеров. Туда осталось только записать, что им отпущено. То есть вписать, что будет от щедрот даровано. Мне этот ассортимент был уже известен, я не стал это озвучивать, сам себя боясь сглазить. Но все же сказал Стасу, чтобы он мешки сразу отвез на завод доработать, а остальное вез сюда. Рассказал ему и про новый ринг, который разобранный валялся на том же складе, и надо будет придумывать целую схему, как выхарить этот ринг. И подсказал, что надо будет это спланировать ко Дню пионерии, но так как меня в этот момент с ними не будет по понятной причине, сами пусть решат, как это лучше сделать.

Пришла тетя Маша и сказала, что сейчас у директора сидит три человека, одного из них она точно знала, он здесь раньше руководил каким-то кружком. Для меня это было волнительно, и в таком состоянии я принялся проводить тренировку в надежде, что спустится директор и официально нам представит нового руководителя секции бокса. Но такого не случилось. Четыре человека на самом деле спустились, пересекли наш коридор и исчезли, а я узнал в одном из них физрука. Но как бы там ни было, вопрос двигался, и я рассчитывал разрешить его до своего отъезда. Тетя Маша, чтобы меня успокоить, сказала:

– Чтобы его оформили тренером-общественником, от него тоже нужны бумаги, а на это тоже нужно время. А времени у меня до отъезда оставалось совсем немного. В этот раз мы опять хорошо потренировались, были мокрые и с хорошим настроением. Только бледному «керосинщику» не разрешили бегать, и он сидел, хоть и бледный, но очень заинтересованный. А когда Стас сказал, что завтра надо помочь избавиться от накопленного хлама и подготовиться к размещению нового инвентаря, «керосинщики» опять первыми предложили свои хилые возможности. На улице было тепло, но уже темно, хотя лозунг на торцовой стене, извещавший о том, что мы идем верной дорогой, еще читался. Дорога домой была легкой и недолгой, а на мари мне даже показалось, что кто-то посвистывает.

Верно, из-за теплой и безветренной погоды сегодня прилично показывал наш телевизор Горизонт. Я с хорошим чувством посмотрел мелодраму 1960-го года «Прощайте, голуби». Это было хорошее и доброе кино. А лучшим там был Вовка, которого играл начинающий Савелий Крамаров. Фильм о людях и голубях – символе мира, чистоты, любви, безмятежности и надежды. Образа искупления. А у нас вот нет голубей, значит, нет и ничего из перечисленного. В этих мыслях я так и уснул в этот вечер.

Утром я все же побежал по улице, по своему старому маршруту, уж больно было с утра тепло и безветренно. Дыхалка работала без замечаний, и общая физика также не хромала. Прибежав в зал, я в тамбуре разулся и уже в носках прошел до зала. Бабушки-вахтеры очень меня за это уважали. Хорошо, с желанием, поработал на снарядах. Я явно чувствовал нехватку спарринг-партнеров, но их негде было взять. Когда я возвращался из душа, бабушка доказала свое хорошее отношение, заварив чаю. И еще на дне баночки оставался мед, и я выскреб его с аппетитом. Такого продукта в наших Палестинах не водилось, как и тех самых голубей. А «нашенские» вахтерам заявляли, что если будут разуваться в тамбуре, тогда какого хрена вам, старухам, зарплату платить? А я своим разуванием вызывал восторг бабушек и, конечно, ненависть «нашенских».

Дома я в добавку к меду с чаем разогрел вчерашних макарон – блюдо, которое всегда мне было по вкусу. Взяв свой и мамин паспорт и три рубля, я отправился в контору. Лола Евгеньевна была в своем обычном мармеладном образе – свежая и улыбчивая. Она мне вручила обрезок бумажки, который был ордером, и не забыла повторить, что мы теперь соседи и должны общаться по-соседски. Тема ее не оставляла, но про нотариуса она больше и не заикнулась, явно понимая, что раньше погорячилась. Ведь схема какая была – я буду в армии, а они смогут пользоваться этими квадратными метрами по своему разумению. Но с нотариальной доверенностью это становилось в разы сложнее и, получается, Лола Евгеньевна выдала этот вредный для конторы ход. Конечно, это было на эмоциях, ведь «рыло проститутское» – это вам не просто «проститутка», это рыло. Лола Евгеньевна выдала мне авиабилет, обратный мне вручат в области, отсчитала аванс 40 рублей, командировочных 26 рублей и багажную квитанцию, согласно которой я вез 100 килограмм авиагруза. Но, по всей видимости, мне этот груз и увидеть не придется, я был просто включен в схему. Я сказал Лоле Евгеньевне пару художественных комплиментов откуда-то из французской литературы XIX века, от чего она пришла в неистовство, а я быстро ушел. У нотариуса пришлось посидеть, пока печатали доверенность. Все сделали, я рассчитался, расписался в журнале и пошел дальше.

А дальше было ЖЭУ. Это та организация, которая всегда отличалась своей таинственной структурой и недосягаемостью. Пункт своего нового проживания я нашел быстро, это была совсем типичная серая хрущевка в строчке точно таких же. К счастью, и достопочтимое ЖЭУ было здесь тоже, на первом этаже. Там меня, конечно, не ждали, как не ждут никого, но и сильно не удивились моему появлению. Процедура заполнения каких-то карточек прошла быстро, и, к моему удивлению, в них все записи делались карандашом, чтобы потом исправлять и заполнять было легче. Только вот моя доверенность с круглой фиолетовой печатью стала для них загадочным раритетом, и поэтому они не знали, куда ее пристроить. Но в итоге все было пристроено туда, где, видимо, и должно быть. Я получил два ключа, отказался от сопровождающей и отправился смотреть свои новые хоромы. Конечно, очень условно свои. Но для вечно обитающего в барачных трущобах, такой угол был ничем иным, как хоромами.

Подъезд был заплеван и загажен где-то по средней шкале. Двери на втором этаже были филенчатые, деревянные, и даже по виду крепкие. Замок на два оборота легко открылся после первого, и я зашел. Пространство было очень ужатым. Казенная мебель, что там стояла, выглядела поистине казенной: разложенный диван, прикрытый серым одеялом, тумбочка и даже телевизор, маленький, с рогатой антенной. Телевизор работал, в туалете была вода, и даже горячая. Кухонная плита работала, и даже были тарелки со сковородкой. Окна были грязные, но, в общем-то, квартирка, хоть и маленькая, но не выглядела запущенной. Если в квартирке такой же квадратуры могла проживать и творить свой адюльтер Лола Евгеньевна, то уж мама всегда сможет здесь переночевать, когда бураны накроют эту местность. А еще я видел у тумбочки телефонную розетку, и меня это очень заинтересовало. Я вернулся в ЖЭУ с этим вопросом, мне там расшифровали, что прежний жилец пользовался этим телефоном через блокиратор, но он имел договоренность с абонентом. Мне тоже захотелось иметь такую договоренность, и меня отправили по адресу владельца того таинства – телефона. Это было через стенку, в двухкомнатном жилище. Дверь открыл щуплый мужчина в солдатской майке. Тот все сразу понял и рассказал, что он – водитель трубовоза и постоянно в командировках, и телефон ему этот фактически не нужен, и если мы будем готовы из его почтового ящика брать квитанции и оплачивать его абонентскую плату, то пожалуйста, подключайтесь. А абонентская плата в месяц была 2 рубля 50 копеек. Я согласился и пошел покупать телефонный аппарат, благо аванс был в кармане. Его пришлось искать недолго. Телефон был, правда, не фасонный, но вилка точно подходила. Я его воткнул в розетку, и тут же раздались гудки. Набрал, конечно, Лолу Евгеньевну. В телефоне ее голос был просто охмурительный, но я молчал, и через минуту она меня назвала таинственным незнакомцем и сумрачным графом. Видимо, еще работал мой сегодняшний комплимент из французской литературы 19-го века. Я, так и не обозначившись, положил трубку. Не удержавшись, позвонил еще во Дворец спорта. Бабушка-вахтер мне без объяснений объявила, что директора нет, и когда будет неизвестно. Мне этого хватило, хотя я звонил спросить, не забрали ли ребята то, что директор им передал. Но не решился из страха спугнуть удачу. Телефон был протестирован, и я пошел дальше, с ключами от квартиры в кармане. Хорошо было думать, что шеф не ждал от меня победы на соревнованиях, ему важно было выполнить распоряжение руководства и отправить меня в любой спортивной форме, даже, может, и без нее вовсе.

Пошел к физруку; его на месте не оказалось, но на двери висело расписание, и я, решив подождать 15 минут, зашел в техникум. Там во всех аудиториях шли занятия. В одной дверь была приоткрыта, и я заглянул в маленькую щель. Ребята и девчата сидели сосредоточенные и что-то писали, изредка поглядывая на доску. Мне, человеку, ни капли в технике не сведущему, но умеющему рассуждать, по записям на доске было понятно, что они решают задачи по сопромату. А преподаватель – стройная женщина в очках, лет 50, наверное, и была та, о которой мне говорил физрук. Неожиданно кто-то потрогал меня за плечи. Я повернулся, рядом стоял искомый физрук. Он, оказывается, ходил в столовую, то ли позавтракать, то ли пообедать. Я показал пальцем на аудиторию и вопросительно на него посмотрел. Он утвердительно кивнул, и стало понятно, что это и есть жена того человека, мысли о котором не покидали меня последние дни. У физрука в руке была тарелка, закрытая другой тарелкой. Там явно была какая-то снедь. У себя он воткнул вилку чайника в розетку и поднял верхнюю тарелку. Там лежали четыре фаршированных блина, очень даже аппетитной наружности. Я не задавал вопросов, ожидая, что он сам начнет говорить. И он начал. Человек на его предложение подхватить секцию бокса Николая Максимовича отреагировал неоднозначно и поинтересовался, чья эта инициатива.

– Но я ему ответил правду, что это от Колиных воспитанников. Имея уже историю работы на общественных началах и зная свое бесправие в такой работе, понимая, что его сегодня пригласили, а завтра выгонят, он хотел каких-то гарантий. Он хотел работать с молодежью и не скрывал этого, но все мы из своего жизненного опыта понимали, что бесправие может здесь быть обеспечено любому. Бесправие было частью нашего бытия, но, к счастью, не определяющим. Тогда я притянул к разговору своего товарища – техникумовского водителя, который когда-то работал в Доме пионеров и хорошо знал директора, и мы, собравшись втроем, поехали в Дом пионеров.

В тот день я их и видел выходящими на улицу вместе с директором.

– Неизвестно, какие у директора были отношения с тетей Машей, но она явно накачала его перед нашим приходом. Директор нас встретил очень любезно и официально предложил поработать на общественных началах с детьми и молодежью в доверенном ему властями города учреждении. Это уже было нечто, и бывший капитан, который плавал когда-то на кораблике по Москве-реке, согласился встать на мостик ушедшего от нас колымского страдальца. Но чтобы начать работать, нужны были кое-какие справки, и решили, что тот их получит до пятницы. Как только будут справки, директор издаст приказ, и в пятницу же представит его секции. И он сразу же может начать работать с пацанами по уже согласованному графику тренировок.

Чайник вскипел, и физрук предложил прикончить блины, что и было быстро сделано. Мне не хотелось его благодарить, и, кажется, он сам того не хотел. Уходя, я еще добавил, что, когда его будут представлять, меня не будет, как меня не будет и на первой тренировке. А 27-го мне уже улетать. Мне не хотелось, чтобы этот человек чувствовал за меня хоть какую-то ответственность. У тренеров такое бывает. Физрук чуть подумал и согласился. Мне казалось, что так справедливо. Как бы там ни складывалось в будущем, но то, чем жил мой тренер Николай Максимович, всегда оставалось для меня главным. Физрук проводил меня до дверей, попросил еще до отъезда зайти. Я пообещал, а он сказал, что на представление хочет тоже с ним пойти и подарить секции те перчатки, что ждут своего часа в его шкафу. Вот у меня и появились ясные ответы. Мне казалось, что я за эти последние дни даже как-то повзрослел, что ли. Такое, наверное, бывает, когда сам перед собой ставишь задачи, а потом сам добиваешься их исполнения.

А в коридоре Дома пионеров – куча мусора. В конце, в маленьком зальчике, – шум и голоса, а атаманом у них тетя Маша, что с большой шваброй полы намывает, а кот Дружок пытается прокатиться на мокрой тряпке. В коридоре у стены лежат горкой серые мешки, значит Стас вернулся, в мешках – перчатки.

Освобожденный от отживших свое вещей, которые из бедности еще пытался как-то использовать Николай Максимович, зальчик стал просторнее и светлее. Мальчишки толпой держали сломанную стремянку, с которой Стас реанимировал крюки в потолке для мешков. Светлее стало от того, что окна отмыли, да и лампочки какие поменяли, какие протерли, а тетя Маша углы выдраила. Я смотрел на нее в тот момент, когда платок вдруг спал с ее головы и по плечам рассыпались красивейшие каштановые волосы. Она по возрасту явно была не старше Лолы Евгеньевны, только это были совершенно разные женщины. Вот тетя Маша здесь замещала все специальности, на которые власти выделяли копеечное содержание. Она была и комендантом, и секретарем, и уборщицей. Она была из тех женщин, которых называют матерью жизни, а не женщиной-праздником, но они тоже, наверное, нужны, чтобы можно было выбор сделать.

Со стремянки сняли Стаса, и он рассказал, как прошла его поездка. Директора на месте не было, но вахтерша была в курсе всех событий и с ключом от склада. Она все, что мы взяли, тщательно записала на бумажку, которую подготовила тетя Маша, и он в ней расписался в получении. Стас был перевозбужденный тем, какой он увидел ринг, валяющийся на складе, да он еще был и с покрытием, которое даже не распаковывали. Я еще раз его убедил, что это следующий шаг наших действий. Также Стас рассказал, что отвез мешки на завод, где работает. Сегодня-завтра ребята сварят кольца в крепления и подберут цепи. Я ему, в свою очередь, сказал, что вопрос с тренером почти решен, их секция будет иметь официальный статус, а он, Стас, теперь официальный староста этой секции. Он не стал возражать. 22-го, в пятницу, директор представит нового тренера, а с понедельника, 25-го, начнутся тренировки под его руководством. Ему я тоже сказал, что меня ни на представлении, ни на тренировке не будет. Потом я берусь объяснить, по какой причине, так что за все он, Стас, в ответе. Стас, опять же, в ответ сказал, что к субботе-воскресенью доведет зал до полной готовности, и я ему верил. Мусор таскали на улицу. Видно было, что больше всех на себя пытался нагрузить самый маленький, он же «керосинщик». Тут меня тетя Маша и спросила, а знаю ли я, из какой этот малыш семьи. Я, конечно, не знал. Так вот, он, оказывается, родной брат того самого, что, как писали в местной газете, «хищника», который напал на базаре на хорошего человека, дружинника и активиста, и зарезал его. Я, конечно, понял, про кого речь. Так вот, его в школе затравили, что у него не только отца нет, а еще и брат-убийца. Там, похоже, и учителя старались, исходя из того, что почерпнули информацию о произошедшем в местной брехаловке. Я подозвал к себе пацана и спросил, как его имя. Имя его звучало как Булат, что в переводе с арабского означает «крепкий, как сталь». Так вот, я сказал Булату, что если его будут обижать, то мы придем и уши намнем обидчикам. Его глаза засияли, как черные алмазы. Он кивнул, как-то замычал, и кинулся тащить мешок с мусором что было силы в его тщедушном тельце. Но моя помощь была предложена ему взамен на обещание хорошо учиться по всем предметам. О том, что я не буду на знакомстве и на первой тренировке, я, конечно же, сказал и тете Маше. Она не стала ковыряться в душе, а взяла бумажку и написала на листике свой телефон, и предложила позвонить вечером в пятницу, обещав все рассказать. И попросила хотя бы по телефону не называть ее тетей Машей, зовут ее Мария Федоровна вообще-то. Я смущенно закивал. Лично для себя я решил больше до отъезда сюда не приходить. Мне последние тренировки до отъезда, хочешь-не-хочешь, надо было отстоять в спарринге. Выбора у меня не было. Придется драконить старичков. Это бы ничего, вот только был большой риск получить травму, что было бы приговором. Те будут бить без всяких скидок на возраст и вес, но мне нужен был режим боя, чтобы вернулось понимание его времяпротекания. Так учил меня Николай Максимович.

По дороге домой в магазине, что на базаре, я купил свежего хлеба, два плавленых сырка «Дружба» и банку кабачковой икры. Мама была дома, и мы хорошо покушали все это с вареной картошкой. Я передумал пока ей что-либо говорить про маленькую квартирку для зимовки. Опять отсрочил, решил все это сказать перед уходом в армию. Не хотелось ее сильно волновать. Я отдал ей аванс, посчитав, что мне хватит и командировочных. Мама была мной очень горда.

Сегодня Борис Николаевич, похоже, мне улыбнулся. Видимо, чувствовал, что я на вечер затеял. А еще меня очень подмывало взять красные перчатки, ни разу не опробованные. Но разум победил, и я взял с собой все старое, в том числе и кеды с красными резиновыми носами, проржавевшими шнурками из веревки и старый испытанный секундомер. Малыши в маленьком зале сопели сами по себе. В большом зале у взрослых рубили мешки и долбили лапы, видимо, расширенные полномочия опробовали. Я переоделся, зашел к младшим, выбрал одного из тех, кто мне помогал колесо катить, и позвал, спросив, может ли он пользоваться секундомером. Тот подтвердил, я попросил его подождать, а сам пошел в большой зал, в самый дальний угол, к рингу. На ринге – непонятно что, но вроде как боролись ветераны, остальные стояли по парам и на снарядах двигались. Я минут за 10 хорошо разогрелся, забрал из детской паренька с секундомером и посадил за столик у ринга, где стоял гонг, правда без молоточка, но стукнуть по нему можно было чем угодно, слышимость была хорошая. Когда сделался общий перерыв, я поднялся в ринг и пригласил на двухминутный спарринг желающих, и таковые нашлись. Задача пацана с секундомером была каждую минуту отбивать, а мне надо было без перерывов работать десять раундов для выполнения поставленной задачи. Первый мой соперник был килограммов на 10 меня тяжелее, наглый и настырный, но явно курящий. Он подошел вплотную и начал, как по мешку, отвешивать плюхи, пытаясь выдавить меня с центра ринга, но я стоял насмерть. Он был уязвимый со всех сторон, но я ждал гонга, а когда он прозвучал, я внутри себя пытался отсчитывать секунды, и когда досчитал, что до конца раунда осталось секунд 5, нырнул под левую и ударил с правой в солнечное сплетение – не сильно, но точно, и попал за секунду до гонга. Второй, что вышел, был длинный, сухопарый и тоже злой, но заплетался в собственных ногах, и дважды за раунд в них запутался. Так прошло еще пятеро, но только после седьмого все началось. Считая, что я уже задохнулся, пошли «нашенские» ветераны, вожди и командиры, но показать прохожему «в животик», а потом «накинуть в голову» – одно, а исполнить то же самое со мной – другое. А получать сами они очень не любили. Но сейчас им надо было выполнять распоряжение руководства и оказывать мне любую помощь в подготовке к соревнованиям, и они показывали, с неприкрытым желанием меня покалечить. Дышать они не умели, двигаться тоже, судьи на ринге не было, поэтому растаскивать было некому. Была лишь неприкрытая ко мне ненависть, что я не такой, как они, а желание использовать свою «плюху», которая, считали они, у них есть, было непреодолимое. Они висли на мне, пытаясь ломать физически, но и унижать их было особо нельзя. Исходя из этого, я им поотбивал животы, на этом и закончили. Десять раундов я простоял, и польза от этих спаррингов, пусть и грязных, все же была неоспорима. Я и не знал, что они пустили детей на все это смотреть. Только в конце заметил, что те толпятся у дверей и жадно смотрят в сторону ринга. Все «нашенские» расселись на скамейках, а я, им назло, еще отпрыгал три минуты на скакалке, отжался 100 раз и пошел в душ. Я был уверен, что они уже завтра подойдут к этому делу осознанно и что-нибудь для меня приготовят. А я буду только этому рад; все равно это не бокс, это – драка, а к драке всегда надо быть готовым, когда ее предложат. Сейчас тело было измято и потерто, но без вывихов и переломов, и даже не была разбита моя постоянная печаль.

Как здорово после такого стоять под струями горячей воды, и даже посидеть голой жопой на плитке, а потом – холодную, а потом – еще раз горячую. Когда я вышел из душа, «нашенские» толпились у буфетной стойки, их басы были хорошо различимы, но они были не очень радостные. Произошедшее их явно зацепило за живое. А мне вдруг вспомнилось, как я в бане проставлялся, и мне стало срамотно. Сегодня я свой внутренний метроном проверял, но, вроде как, работало. А завтра будут другие, будет задача бить на поражение.

С крыльца было видно, как от руин ремеслухи в мою сторону быстро спускается луч света; похоже, что это мотоцикл. Так и было: от мостика малой «Нефтянки» он залетел как метеор, двухколесный конь с двумя пассажирами. На освещенной площадке перед Дворцом спорта заблестела красным и хромом та самая «Ява», о которой во снах мечтали многие мои сверстники. Руль держал парень, а сзади сидела девушка, она была длинноволосая и, похоже, очень красивая. Мотоцикл рычал, а она громко смеялась. Они начали вить петли вокруг фонарных столбов, а потом девушка слезла на землю и стала бегать петлями за мотоциклом, а потом мотоциклист за ней. И опять они смеялись. Девушка была в кожаных штанах, их я видел первый раз в жизни. Потом она уселась сзади, обняла руками парня, и, последний раз блеснув светом, мотоцикл исчез. У меня было ощущение, что это какая-то картинка из будущего. Она оттуда явилась, туда же и ушла.

Утром только выбежал к баракам, сразу столкнулся с участковым. Он полусидел на люльке своего мотоцикла, был в мундире и очень грустный. Железный конь не хотел сегодня ни в какую работать, то есть завестись и ехать. Его надо было заставлять силой, принуждая завестись с толкача. Участковый мне ничего не говорил, лишь смотрел вопрошающе. Я уперся руками в заднее седло, а ногами в землю. Участковый рядом держал мотоцикл за руль, и мы начали потихоньку разгонять этого ретивого служебного коня. Чуть движение ускорилось, участковый запрыгнул в седло и что-то там включил. Мотоцикл набычился, пытаясь встать намертво, потом рыкнул, закоптил и завелся, дымя сизыми клубами из двух труб. Но, отъехав метров 20, опять встал. Я подумал, что он опять заглох, но милиционер его остановил сам, чтобы предложить меня довезти. Я отказался, и машина, кряхтя и брыкаясь, поплелась исполнять служебный долг. Участковый был неплохим человеком, он просто служил, как сам понимал. А понимал, что служит, конечно, Родине.

Ночью, похоже, был небольшой минус, ледок под ногами похрустывал. Было безветренно, свежо и туманно. У «Минутки» на завалинке сидели скитальцы в ожидании каких-либо позитивных перемен. Я спустился по Физкультурному переулку, неизвестно почему так названному когда-то, и побежал уже вниз. Почти сразу же меня догнал и перегнал «ПАЗик» с двумя пассажирами и, похоже, остановился у дверей штаба ДНД. Когда он появился в зоне видимости, стало понятно, что из него выгружается целый ВИА с барабанами и прочим скарбом. Вахтер стояла в угрожающей позе в проходе у дверей, но все равно никто ноги не вытирал. Мне вдруг тогда подумалось, что здесь собираются проводить танцевальные вечера под живую музыку. Ну не Свиридова же играть собираются! После двухчасовой тренировки в зале и замечательного душа мы эту тему обсуждали с вахтером. Весь музыкальный скарб был аккуратно расставлен и разложен в углу фойе. Там, среди него, суетился один человек, который возился с проводами, пристраивая их на свои места. Вахтерша поведала, как после этих музыкантов швабрила полы, а потом рассказала, что теперь здесь будут репетиции к какому-то конкурсу по линии комсомола. Вроде конкурс называется «А ну-ка, парни!». Замечательная новость. «Нашенские» врастают не только в правоохранение, но и в музыкальную тусовку нашего города. Было ясно одно – что танцевальных вечеров точно не будет, да и для кого они тут? Обитателям барачных бугров такой досуг явно не по характеру.

Дома меня ждала картошка с тушенкой и кисель из брикета «Плодово-ягодный». Он был вкусный, еще и горячий, с пенкой. Мама уже ушла на дежурство. Калиткой кто-то похлопал. У забора стоял тот самый грузчик с трубовоза, сосед. Он довольно неприветливо спросил, дома ли мать, я ответил, что нет. Он потоптался на месте и уже как-то с надрывом в голосе спросил:

– Купи.

Я вышел; у его ног стояло полное ведро брусники, поздней, той, что самая вкусная и зрелая. Он сказал, что просит за нее три рубля, и не смог остановиться в разговоре, видимо, нервы совсем сдали. Я понял, что к его жене приходил врач и выписал ей лекарство, он собрал все деньги, что были дома и побежал в аптеку, но три рубля не хватило, а эту ягоду он привез из командировки. Я взял ведро и пошел в дом. Там я ее пересыпал в тазик и поставил на табуретку. Мама очень любила эту ягоду, и она была действительно отменной, ни на одной ягодке даже бока не было светлого, и ни одного зеленого листочка я не увидел. Вынес ведро и три рубля. Тот поставил ведро и кинулся вниз, к мари.

Я зашел в дом и из окошка смотрел, как одинокая фигура бежит по тротуару. Это был тот самый солдат, которого десять лет назад мы, дети, с восторгом встречали, рассматривали танки на черных петлицах и мерили его ремень с надраенной звездой на пряжке. Мама у него умерла, пока он служил, и пришел он в пустой дом. Потом он женился, и на крыше уже стал загорать с женой под маленький транзистор. Но потом как-то все затихло у них в доме и куда-то спряталось. А это, похоже, болезнь пришла в полном своем зверином обличье. Не прошло и получаса, сосед опять стоял у моей калитки. В руках у него были коробки, а лицо еще более тревожное, можно даже сказать – испуганное. Он сказал мне, что думал, что лекарства – это таблетки или порошки, а это – вот, и сунул мне в руки коробки. Мне уже ничего не надо было объяснять. Эти ампулы мне были очень знакомы по последним неделям жизни папы. Такие лекарства на основе морфия давали тем, кого уже не надо было лечить – обреченным, для облегчения мучений. Сосед явно не знал, что это такое и что с ними делать. Я сказал, что приду к нему через полчаса, и он, подняв ведро, пошел совсем осунувшийся и потухший. Я знал, что надо делать, у нас с мамой была эта практика. Я из шкафа достал что осталось от папы – коробку со шприцом и иглами, пинцет. Налив в коробку воды и закрыв крышкой, я поставил кипятить шприц с иглами. Достал вату, а из «Бирюсы» – очень древний остаток – полбутылки водки, и чистое полотенце. Точно через двадцать минут я снял коробку с огня, слил воду, все завернул в полотенце и пошел к соседу. Я дома у него никогда не был, а он был точно такой же, как и наш, крохотный, только еще больше вросший в землю. Двери были низкие, как и маленькие окошки. Женщина лежала в комнате, она была очень бледной, и стало понятно, что давно не поднимается, но при этом каким-то чудом в комнатке все было чистенько, шторочки и скатерки были беленькие, как и рушничок под иконкой. Лицо у нее было серое, глаза расширены, а губы искусаны, явно от продолжительных страданий. К своему стыду, я не знал ее имени. Когда мы были детьми, то между собой звали ее «Шлеп-нога», за какую-то странную походку. Я, открыв коробку, первым делом достал пинцет и колбу шприца, потом в колбу вставил поршень, а потом уже надел иглу. Собрал все это в рабочее состояние. Она смотрела вроде и на меня, вроде и мимо. А сосед все повторял одно и то же:

– Сейчас доктор сделает укольчик, и сразу полегчает.

Мне казалось, что он плачет, хотя, наверное, это просто казалось. А она вдруг ответила:

– Это же наш сосед, а не доктор.

Я сломал головку ампулы и набрал шприц, потом сбросил воздух. Одной рукой оторвал вату и, склонив бутылку, обильно смочил водкой. Я был не ахти какой мастер делать уколы, но выхода другого не было. Я попросил ее повернуться боком, и сразу стала понятна хворь. Одна сторона таза вместе с ногой уже были мертвые, и все это заходило в позвоночник. Я резким ударом вонзил иглу и стал медленно давить на поршень. Облегчение должно было наступить за минуту. Я забрал полотенце, подробно рассказал соседу, как надо делать укол, и что надо их делать хотя бы раз в день. Он проводил меня до калитки, не сказав ни слова. Дома я все думал, как этот человек уезжает на 5–7 дней по буровым и катает трубы, когда у него дома вот такое. Ответ не находился, да и был ли он вообще, этот ответ? А у той больной женщины, похоже, не было никого кроме того мужчины, – ни родных, ни близких. А вся ее история – это частичка всеобщего гнойного воспаления вокруг. Она, конечно, умрет, а «нашенские» выступят на конкурсе «А ну-ка, парни!». И может быть, это тоже как-то по справедливости?

Я заварил себе краснодарского чая и, прихлебывая кипяток, в который бросил горсточку брусники, начал опять штудировать Огуренкова. По правде, мне очень хотелось почитать Библию, только где она в этих краях трудового гнева и свершившегося социализма? На окошке стола – маленькая баночка. Она была меньше стакана, но с крышечкой, которая заворачивалась. Такие вещи всегда имели большую ценность, и я знал, как мне сегодня ее использовать. Я положу туда варенье из рябины, которую мы в урожайный год собирали с мамой в ста метрах от дома, в овраге. Там рябиновое дерево выросло невероятного размера, и ягоды на нем были крупные и ярко-оранжевые. Я с этой банкой пойду на тренировку и буду вахтершу угощать. Мед-то я весь выскреб уже. Да еще сегодня нашим мальчишкам будут представлять нового руководителя секции, и я обязательно должен буду позвонить Марии Федоровне, которая расскажет, как все прошло. Я дождался сумерек без каких-то путных мыслей в голове и пошел на тренировку.

Вахтер была на посту, музыка, зачехленная, стояла в углу, и вообще все было как-то тихо. Переодевшись, пошел в зал, «нашенские» большим кругом сидели на полу, явно что-то обсуждая. При моем появлении они прервались и разошлись по залу, кто зачем. Я всегда старался не быть членом коллектива, и что меня не принимал этот коллектив, я был только рад. А коллектив явно вырабатывал тактику, как меня попозорнее уронить. Должен был быть реализован лозунг «Коллектив ломает все», а ведь без актива не бывает коллектива. Но сам актив не хотел в ринг залезать, он искал могучую альтернативу и, конечно, нашел. Среди них выделялся один здоровенный, явно на сегодня заряженный мне в палачи. Ему бы на сцене без грима исполнять роль Яго в «Венецианском мавре». Для спарринга с таким Яго руки придется очень плотно бинтовать. Я пошел к пацанам за секундометристом, там мне и помогли забинтовать руки и зашнуровать перчатки. Первым выпустили того самого Яго. Годков ему было так под 40, он был большой и набыченный, как африканский носорог. Руки держал параллельно, на уровне груди, и параллельно же на ногах двигался на меня, как на кирзовый мешок, который требовалось разрубить одним ударом на две части. Но я был не мешок, а он – не носорог, способный на рывок, потому он просто ходил и тыкал руками в воздух. Когда он все-таки сближался, я уходил – раз влево, раз вправо, заставляя его двигаться моим же маршрутом. Но уже в конце первой минуты я при его приближении не ушел ни влево, ни вправо, а крепко упершись в пол ногами, со всей дури ударил правой прямо в челюсть. Получилось очень даже не по-детски. Но «Яго» не остановился. Я отошел в сторону, а он двинулся прямо до канатов, и одной ногой заступил за канаты, за настил, и грохнулся на жопу. Голиаф был повержен. Он посидел, развязал зубами шнуровки; все это сопровождалось каким-то странным хрустом. Снял перчатки и кинул их через себя на ринг. Как сидел он в канатах, так через них и вылез на свободу. Я скинул ему перчатки с ринга и стал топтаться в углу, в ожидании претендентов.

Предыдущий раунд, видимо, послужил уроком следующему. Он вышел с расчетом, что будет порхать, как бабочка и жалить, как пчела. Я однажды наблюдал за этим мужиком, как он бил по мешку. Он тогда замахивался из-за жопы и разворотом перчатки хлопал по мешку. Получалось громче всех, а значит и сильнее. И сейчас, когда он и по мне начал так вкладываться, соблазн был велик, и я не удержался. Он сразу же сломался пополам, левая рука сработала без всяких плохих ощущений. Потом вышел молодой парень, которому явно хотелось бокса, я с ним с удовольствием простоял все две минуты. Потом был какой-то шум с выкриками, типа такого: «Да я его порву, как Тузик грелку». Это Яго опять пришел в себя и рвался в бой. Я был не против, и он снова настроился меня свалить и уже лежачего добить. Но я ему не предоставил таких возможностей, ударил его, как и собирался в тот день поработать на опережение. И попал правым боковым вновь ему в челюсть, прямо с подшагом. Теперь он никуда не пошел, а просто рухнул боком на пол, и никакого чувства раскаяния я не испытал. Но и радости тоже. Больше никто не вышел, и я пошел отжиматься и на скакалку, хотя нужны были лапы, но где взять такого человека? А физрука не хотелось тревожить, я хотел явиться к нему уже перед отъездом.

Душ, как всегда, был великолепным. Врученная вахтеру баночка с вареньем подвигла ее заварить чай, а к чаю предложить хорошую беседу. После душа я всегда старался обсыхать естественным путем. Сейчас, сидя на стуле, с волнением набрал номер Марии Федоровны. Она даже по голосу оказалась узнаваемой и рассказала, что вся процедура заняла немного времени и прошла очень даже хорошо. Тренера звали Петр Сергеевич, и был он когда-то дружен с Николаем Максимовичем. Директор представил его и озвучил график занятий. Секция получила официальный статус «Секция бокса Дома пионеров». Еще она сказала, что и меня вспоминали.

– Оказывается, Николай Максимович говорил про тебя, что воспитывает будущего олимпийского чемпиона. Так что ты для всех – пример.

Так она закончила разговор. Я был, честно, смущен и рад, что там не присутствовал со своим воображаемым олимпийским статусом. К этому времени варенье было открыто, а чай разлит. Бабушка мне рассказала, как прошла репетиция, и сколько было натоптано. Оказалось, что «нашенские» были только в группе припевщиков, вроде как подпевали «да-да» и «да-да», а песня вообще о том, что они никого не боятся, и все им параллельно в жизни. Так бабушка услышала эту песню, и еще добавила, что если завтра пораньше выйду из зала, то сам все услышу. Они перенесли завтра репетицию на вечер. За чаем мы засиделись, уже и дети начали выходить из зала. Почти все со мной здоровались, а возле буфета начали появляться звуки стекла. Вообще, я засиделся с определенной целью, в ожидании, что Яго выскочит с пеной у рта доказывать свой статус. Если так случится, я его прикончу прямо здесь. Такие прецеденты здесь случались, но он не вышел. И я, закинув сумку через плечо, пошел домой. А у какой песни были «нашенские» на припевке, я честно и не понял. Дома, со стены, Борис Николаевич посматривал на меня как-то по-особенному, чем смутил меня. Лег спать пораньше, что-то у меня накопилось. И уснул, даже не включив волшебный ящик.

Проснулся рано. Полежал с закрытыми глазами, обдумывая сегодняшние планы, но ничего особенного не надумывалось. Режим дня был вроде как обычный. Пошел будить курей и пугать Секретаря с его воинством. Я читал, что крысы могут жить колониями, и колонии могут достигать тысячи особей. Они внутри себя делятся на пятерки, звенья и отряды. Я сполоснул лицо и побежал в утренний сумрак. Но так как это было утро субботы, можно было запросто повстречать тех, кто гулял со вчерашнего вечера. И такие проявились. У своего родного барака я вначале почувствовал резкий запах чего-то горелого, а потом уже разглядел картинку. Из сумрака мне подмигивал явно задыхавшийся костер. От костра навстречу мне бежал человек и махал руками. Такое чувство, что он поезд пытался останавливать. С утра было довольно прохладно, а он был в одной легкой рубашке, заправленной в штаны с солдатским ремнем, и в сильном подпитии. Я его, конечно же, узнал, это был дядя Парамон, которого все звали Соломоном. Когда-то он в уличном сортире подглядывал в дырку в женскую половину, а вышло, что подсматривал за собственной женой, которая выволокла его и колотила чем попало, он истошно орал, что не узнал ее без трусов. Тогда кто-то и назвал его Соломоном, так и прижилось. Они с женой работали где-то в джунглях промыслов. Детей у них не было. Соломон, особенно когда зимой где-то рвало провода, и в бараке не было света, и при случае, если ему кто-то наливал рюмочку, веселил на общей кухне баб своими историями, которые, конечно же, придумывал сам. Но начинались они всегда одинаково, со слов А. С. Пушкина: «У Лукоморья дуб зеленый», потом он цеплялся к какому-нибудь персонажу из этого Лукоморья и начинал фантазировать. Я один раз малым забился между мойкой и столом, чтобы как-то дослушать историю про кота и не быть загнанным домой спать, а потом и уснуть не мог, от впечатлений. Вот такой он был Парамон-Соломон. А меня он остановил по той причине, что один пить совсем не может, собутыльники были его уже убитые, один спал в одноколесной тачке, сгорбившись, а другой в цинковом корыте, в такой же позе. Да и неудивительно – похоже, они после водки угощались вермутом из здоровенных бутылок, которые в народе называют огнетушителями. А эта смесь убьет любого здоровяка, но, не будучи таковым, Соломон еще вполне держался на ногах. Вокруг валялись белые перья от курицы, а сама эта птица, только наполовину ободранная, на воткнутой посреди прогорающего очага арматуре висела и воняла паленым. Интересно, но Соломон меня узнал и даже назвал по имени, вспомнил папу моего, и предложил поднять. Я не стал отказываться. Ему вчера исполнилось 50 лет. Я поднял за него стакан и поставил, в то время необязательно было пить, главное – поднять. Соломон вытащил из-под тачки свой пиджак, видимо, замерз. Пиджак когда-то явно назывался габардиновым. Соломон накинул его на плечи, а на пиджаке висели два Ордена солдатской Славы и невзрачная по облику медалька. Солдатскую Славу с лентами Святого Георгия ни с чем спутать было невозможно, если еще они и были ношены на солдатской гимнастерке. Соломон переломил ногой доску и подкинул в костер. Доска была с длинным гвоздем. Видимо, они топили свой очаг соседским забором, а это значит, что за забор и курицу уже сегодня будут разборки. Но я-то знал, как наш участковый не любит разбираться с фронтовиками, если только «нашенские» не подтянутся с новыми полномочиями. Те-то умели «показать в животик» и накинуть в голову. На меня откуда-то вдруг накатила злость, мне почему-то вдруг захотелось вернуть вчерашний день, и чтобы Яго пошел на меня в атаку прямо в фойе. Доска как-то сразу загорелась, и в бликах огня я увидел надпись на той невзрачной медали. На ней было крупно написано «За взятие Берлина». Я убежал, оставив солдата со стаканом недопитого вермута.

Я бежал, ровно дышал, а вот мысли были совсем не ровные. Если Парамону сегодня 50, значит на фронте он был в моем возрасте, а Берлин брал в свои неполные 22 года. Брал тот Берлин, про который великий Жан-Поль, преромантик, первым сформулировавший понятие мировой скорби, когда-то написал: «Берлин – это, скорее, часть света, чем город». А Агранович так о том написал: «…хоть им нет двадцати пяти, трудный путь им пришлось пройти. Это те, кто в штыки поднимался как один, те, кто брал Берлин».

Добежал до своей школы; дворник тоже пытался подпорки ставить под забор. Там было видно, что 3–4 столба уже сгнили, а пролеты забора просто торчали в воздухе, а те подпорки для забора, конечно, что мертвому припарки. Вот на нашем заборе были крепкие – лиственничные. Их папа привез перед тем, как слег окончательно. Бревна долго лежали в проулке, и когда отец умер, мы весной с мамой решили, что сами сможем закопать эти столбы и завершить стройку забора. Мне тогда было 13 лет, и отменного здоровья у меня не было. И вот, как-то мы, вооружившись топором и лопатами, вышли делать забор. Видимо, у нас срабатывало ощущение, что крепкий забор убережет нас от каких-то вторжений на нашу личную территорию, пусть ветхую, но свою. Конечно, это было наивно, но по-житейски понятно. В этот день мы с мамой целый день разбирали старый забор, вытаскивали гвозди, потом их выпрямляли. Снятые дощечки ровненько складывали, им еще предстояло долго работать. Так вот и прошел у нас целый день. И всю эту ночь наш дом стоял вообще без забора. А с утра нас ждало горькое и тяжелое испытание. Мы собрались вкапывать столбы. Они были из лиственницы, и тяжеленные, что железные. Всего их было пять, и все надо было вкопать. Я вырывал яму, как мне казалось, глубокую, и мы волокли этот тяжелый столб и на поп?а устанавливали его в яму, а потом пытались трамбовать землю и прикапывать столб. И хотя я старался ногами притаптывать грунт плотно, столб все равно шатался, как бы в насмешку. Дальше все было ровно так же, мама плакала, а я тужился как мог. Мы их все закопали, но они были как живые, и по отдельности качались и приплясывали. Решили, что укрепим их, сбив между собой. Притащили бруски и стали сбивать здоровенными гвоздями. И получилось, что, если до этого столбы качались сами по себе, то теперь они синхронной общей тяжестью заваливались в огород. Нам ничего не оставалось, как набить рейки. Все получилось хлипко и ненадежно. Забор, как живой, стонал, хрюкал и кланялся только в одну сторону. Вот если он в этом году так уже стоял, то что будет в следующем? Мама после этой стройки слегла на неделю, а я дня три вытаскивал из ладоней занозы. В моих рассуждениях все путалось. Я никак не мог дать ответ, зачем людям вообще заборы. Я рассуждал о заборе как о живом существе, которое укротить нам не удалось, и, наверное, это справедливо.

В зале я побил по снарядам, позанимался гантелями, в общем, потрудился, пока пульс не стал рваться из тела. Чуть ныли натертые бока и плечи, в общем, состояние было достаточно хорошее. Злость потихоньку ушла, а когда злость уходит, на ее место приходит свобода, это всегда хорошо, потому что свобода придает сил самосовершенствованию. Проделав еще пять раундов с тенью, я пошел в душ. Вернувшись в вестибюль, крайне удивился тому, что увидел. На стульчиках рядом сидели и вахтерша, и завхоз с электриком, да еще рядышком буфетчица в длинном голубом фартуке. Все быстро прояснилось: в хороший год осенью сюда, на потребу коллективу, привозили ходовую кету и реализовывали через буфет. В этот раз обещали, что рыба будет по 30 копеек килограмм, и только по две штуки в руки. Я побежал домой за деньгами, тоже хотелось рыбки. Когда вернулся, с самосвала уже сваливали рыбу на брезент, рядом установили весы на хрупком столике. Уже выстроилась очередь; оказалось, что вчера еще вывесили объявление о таком торговом мероприятии. Буфетчица в брезентовых рукавицах ловко хватала рыбу за хвост и затаскивала на весы, все хотели самочек и пальцами щупали носы: тупые и круглые – у самки, а острые – у самцов. Когда до меня дошла очередь, я взял, что дали. После взвешивания получилось на рубль восемьдесят. Люди как-то по-праздничному шумели в предвкушении субботнего обеда.

Моя мама уже месила тесто. Вкуснее, чем пельмени из свежей рыбы, для меня блюд не существовало, но нужен был ведь еще лук и чеснок. Я пошел в магазин для того, чтобы рыбку сделать фаршем, но рыбка, что поменьше, оказалась девочкой, и у нас будет еще икорка-пятиминутка со свежим хлебом, а за ним надо было еще сходить. И я пошел. Икорка солилась, а рыбка крутилась в мясорубке. День потихоньку пробуждался, солнышко ярко сочилось через прохладный воздух. Было ощущение, что тепло это вот-вот закончится, и придут те самые холода и метели, которыми славится эта земля.