Недостающее звено

20-го июля я получил приглашение из университета на сдачу вступительных экзаменов. Там было прописано, что, если я удачно сдам экзамены, то буду зачислен в вуз на особых условиях, как солдат срочной службы. К документу было приложено разъяснение за подписью министра обороны Маршала Гречко, что по приглашению командир обязан мне предоставить отпуск на 12 дней для сдачи вступительных экзаменов. Я знал, что такое письмо должно прийти командиру. А что оно пришло, я понял по кислой роже секретаря. Он был обижен, что я его не проинформировал о своем намерении пойти учиться, но я отговорился тем, что хотел сделать ему комсомольский сюрприз в случае реализации поступления. А так как я считаю, что шансов поступить у меня очень мало, то я не хотел беспокоить его пустыми разговорами. Он остался доволен ответом, а в строевой части мне сказали, что я могу собираться за своими пятерками. В общем, там работали женщины, и у всех было очень позитивное к этому отношение. Я осознал, что теперь поеду в город, в котором никогда не был, поступать в вуз, которого я никогда не видел. У меня был только адрес и маршрут трамвая, а на трамвае я тоже никогда не ездил.

И скоро водитель штабного УАЗика меня, как дембеля, довез до железнодорожного вокзала, опять до того же. Теперь я поеду на электричке, на которой тоже ни разу не ездил. Время в пути – 2 часа. Утро было теплое, народу в электричке много, но люди постоянно обновлялись, одни заходили, другие выходили. Все происходило прямо как в нашем городском автобусе, но он всегда гремел и скрипел, а электричка свистела и тормозила. Мне было интересно смотреть в окно, а мысли были далеко. Я ехал поступать учиться, чтобы как-то осмыслить жизнь вокруг себя. Получалось, что я начинал все сначала.

Украшенные буйной зеленью сопки стали редеть, и в просветах между ними угадывалась равнина, которая как-то плавно переходила в воду. Понятно, что это был залив, вода в нем была ровной и спокойной. В воде преобладали краски голубые, а не серые и холодные, как в нашем море. По берегам стояли полуголые люди, они купались, хотя еще и не было полудня. Судя по деревьям и кустам, которые стояли неподвижно, ветра не было, и пекло. Самая погода для парадной формы и кирзовых сапог, но пьеса продолжалась, и до занавеса еще далеко.

Наконец электричка припарковалась в своей конечной точке, о чем объявил машинист. Я вышел на перрон и вместе со всеми поднялся на вокзал, построенный в псевдорусском стиле, с башенками, шатрами и колоннами. Но как ни странно, внутри он был расписан опять теми же самыми людьми будущего с квадратными лицами, красными флагами и серпами и молотами на груди. Какой-то непонятный негатив «псевдорусскоссти». Но все бы ничего, только на привокзальной площади стоял огромный памятник вождю того же самого пролетариата, а рядом с ним, на торцевой стене громадного здания, громадными же буквами прописью было написано его изречение: «Владивосток далеко, но ведь это город-то нашенский», и снизу подпись – «Ульянов-Ленин». Я был потрясен, осознав, куда приехал, но отступать было некуда, это было бы позорно и бессмысленно. «Нашенские» были кругом, чему тут удивляться.

Я забрался в трамвай номер 2 и, проехав две остановки, на третьей вышел. Университет был прямо передо мной. На стеклянной двери входа была надпись «Приемная комиссия», но очереди не было. Я вошел, за длинным столом сидели две девочки и хихикали, но, увидев меня, прямо преобразились. Я им отдал вызов на экзамены, и меня сразу же направили встать на комсомольский учет, а потом вернуться за направлением в общежитие и бумажкой с перечнем экзаменов, времени и аудиторий, где они будут проходить. Экзамены будут уже завтра, а приемная комиссия, похоже, на пляж убежала, оставив дежурить этих двух хохотушек. Я пошел вставать на учет, там уже было все серьезней. Убранство комнаты соответствовало торжественному моменту постановки на учет, и девушка там была очень даже секретарской наружности. Она была в очках, сквозь которые смотрели глаза соратницы Инессы Арманд, деятельницы российского революционного движения. Получив нужную бумажку с круглыми печатями, я вернулся к месту приемной комиссии. Девчонки уже были у двери и ждали только меня. Оказывается, я пришел под самое закрытие.

Их ждал пляж, а меня общежитие. Оно, к счастью, оказалось за углом, прямо напротив парка. На вахте, у длинного застекленного шкафа с ключами за стеклом, сидел вахтер. Настоящий дед, он разгадывал кроссворд и даже не глянул в сторону моего направления, а ткнул куда-то вглубь коридора. Там была открытая дверь, и кто-то орал. То была комендант, и она ругала уборщицу. Она посмотрела на мое направление, поставила цифру 23 и отправила назад к вахтеру. Уже в дверях, окончательно меня узрев, проводила словами:

– Имей в виду, что здесь не казарма.

В этот раз дед посмотрел в мою бумажку, но глаза его были где-то далеко во Вселенной. И он спросил меня:

– Скажи, солдат, что может быть косметикой для мозгов, пять букв, в середине д?

Я ответил, что это, вероятно, пудра. И дед прямо зажегся и выдал мне ключ с жестяной биркой, с номером 23, и даже в двух словах объяснил дорогу.

Над входом на второй этаж висела здоровая портянка, на которой было прыгающе весело написано «Привет, абитура»! Комната открывалась с пол-оборота, похоже, замок здесь был только для маскировки. Койки были такими же, как в госпитале, только стояли в два яруса. Комната была с загрузкой в 4 человека, на койках лежали вскатку матрасы, на них были стопки чистого белья. Было жарко, я снял сапоги, раскатал матрас и на него прилег прямо в парадном обмундировании. Но потом, подумав, китель все-таки снял. Трактора на петлицах сияли золотом. Я принялся изучать расписание предстоящих вступительных экзаменов. Я знал, что их 4, но не знал их последовательности. Первым был английский, потом через два дня следовали остальные. После экзаменов определялось сдать этот лист в приемную комиссию.

У меня с английским языком были свои отношения, очень тесные и многолетние. И начинались они у меня с первого класса. А первым такой экзамен ставили для абитуриентов, когда конкурс на факультет был большой, ведь по языку всегда проще поставить неуд или еще что-нибудь, менее унизительное. Но я этот язык начал изучать, будучи единственным учеником у той замечательной женщины-библиотекаря. Вообще, одна из моих первых книг, прочитанная в библиотеке – «Остров сокровищ» Стивенсона. Библиотекарь видела, с каким детским восторгом я делился с ней своими впечатлениями и страстно хотел почитать еще этого писателя. Я помню, сдал тогда книгу, а она попросила меня еще прийти завтра. А назавтра она из дома принесла «Черную стрелу», опять же Стивенсона, но только книга была на английском, но с красивыми картинками. Иллюстрации были настолько притягательные, что я стал пытаться разбирать английские слова, и она мне стала читать по 2 страницы каждый день, а потом мы с ней прочитывали и переводили, а потом я еще и дома все повторял. Она сама владела в совершенстве языком и предложила мне эту игру. Сначала было по 2 страницы, потом по 5, потом по 20. Я оказался способным к этому ремеслу, а у нее было огромное терпение и любовь к детям. Затем был сэр Артур Конан Дойл, а когда у меня был день рождения, и мама напекла маленьких пирожных-безе, тех, что из яиц и сахара, я набрал их в свою очень мне дорогую жестяную банку и понес ей в библиотеку. Вот за чаем она мне все и рассказала, восьмилетнему пацану. Ей явно хотелось с кем-то поделиться, но никого не было, кроме меня, да и опасно было все, что она говорила. Она рассказывала мне свою историю, как будто читала вслух книгу собственной судьбы. Первое, чем она меня удивила, так это тем, что в ней английской крови 95%, а получилось это так.

– Наш дед, 1898-го года рождения, уроженец Лондона, инженер-машиностроитель, из семьи английских аристократов, был женат на нашей бабушке, внучке еще царского посла в Великобритании. Как в то время было модно у английских аристократов, дед тоже бредил социалистической справедливостью. И в 1924-м году, в возрасте 31-го года, взяв с собой бабушку и нашего одиннадцатилетнего папу, уехал в Россию, осуществлять индустриализацию в молодой республике. Дед это считал своим гражданским и человеческим долгом, а бабушка все рвалась увидеть родину своих предков, хотя и была с младых ногтей англичанкой. Вот они и оказались в Москве, дед работал, а бабушка занималась воспитанием нашего папы. Так было до 1934-го года. Папа наш, в семнадцатилетнем возрасте, поступил в Московский институт новых языков, а уже в 1938-м году был, как особо одаренный, отправлен на длительную стажировку в Лондон. Где-то там, в студенческой аудитории, он и познакомился с нашей мамой, которая занималась средневековой английской поэзией. В конце 1940-го года папу отозвали, и мама уехала вместе с ним. Папу сразу забрали на службу, куда-то в Генеральный штаб, в Управление военных переводчиков. Неизвестно, куда пропали родители папы, но их квартира на Остоженке была цела, как осталась цела и громадная их библиотека. Мы с сестрой родились только в военном 1943-м году. Мы были близняшками, и маме, конечно, было трудно с нами в младенчестве. Но мама справлялась, а у папы к тому времени был какой-то большой чин в армии, он постоянно работал с какими-то документами и на фронте не был. Все для нас поменялось, как ни странно, после известной Фултонской речи Уинстона Черчилля. Эта речь нас коснулась, и очень плотно. Что мы могли знать об этом в трехлетнем возрасте? Но с годами картинка проявилась, и вот в каком свете. Переводами документов такой важности, как предложение Черчилля об обустройстве послевоенного мира, занимался наш папа. Но в эту речь бывший премьер, журналист и Нобелевский лауреат сознательно напихал так много сравнений и речевых оборотов, что в переводе было несложно заблудиться. Но отец справился и перевел так, каков и был смысл этого документа. Кто-то там наверху прочитал и высказался, правда, не очень категорично, но с сомнением, в переводе некоторых выражений. Вроде как в переводе не был достаточно сильно освещен звериный лик империализма. Вроде бы как он был приглажен. Папу просили придать этим выражениям другое звучание, но он сказал, что против совести не пойдет. Отец очень много знал обо всей международной кухне и явно видел много. Там посчитали, что он еще должен пригодиться, и никого не арестовали, а просто как-то сразу переодели в гражданское, разрешили взять с собой что пожелаем, и всех нас гурьбой выслали в ваш северный край. Дали здесь хорошее жилье, с телефоном; часто папе звонили из Москвы, проконсультироваться. В нашей семье по-русски даже не говорили, жили на папину пенсию и редкие технические переводы. После смерти Сталина папу звали вернуться, но он отказался по причине того, что его профессию всегда рвутся сделать шпионской. Мы всегда ощущали, что, опять же, живем под каким-то присмотром. Вот так и дожили. Родителям сейчас уже за 50, сестра работает на почте, а я вот в библиотеке.

Эту краткую историю судеб интеллигентов я услышал уже в далеком 1963-м году. А потом еще был Конан Дойл, Даниэль Дефо, Агата Кристи, Герберт Уэллс, и даже У. Шекспир. В свои выходные приходила ее сестра, они были очень похожи; они до сумерек разговаривали на языке своих предков, учили меня читать, переводить и сочинять на английском. Я чувствовал, как тренируются мои мозги, и игра превращалась в потребность. Так прошло еще 4 года, пока не наступила 50-летняя годовщина Октября, и библиотека не была ликвидирована за ненужностью, как субъект свободомыслия. А потом меня и вовсе отправили в «командировку». Но я всегда, когда был один, читал Лондона вслух, и еще много чего повторял про себя. Но уже в это время стала разгибать спину доктрина, что когда учили французский, пришел Наполеон, потом начали учить немецкий, пришел Гитлер, сейчас учим английский, жди нападения американцев. Все это было тщетными попытками объяснить наши плохие отношения с Западом. Ту самую холодную войну, начало которой было положено Фултонской речью Черчилля. «Плохим» Западом можно было объяснить дефицит всего, от трусов до автомобилей. Но у нас были ракеты, а это уже военная тайна.

Тут вдруг я почувствовал, что засыпаю за этими воспоминаниями десятилетней давности, что было плохо. Я встал, чуть побегал на месте, держась за верхние ряды кровати, надел китель, сапоги, поправил галстук и, прихватив фуражу, направился искать пропитание. Уже было время что-то закинуть в себя. На вокзале я видел, что там что-то жарили, а приезжающие и уезжающие что-то ели, держа в руках пакетики из газеты. Вокзал был рядом, и я уже мог передвигаться известным мне маршрутом. Вахтер все так же сидел, подперев руками голову, но в этом эпизоде он, кажется, спал коротким сном разведчика. На отходящий трамвай я не успел, но ясно понимал, что они тут ходят не так, как наш автобус номер 2. Новый вагон уже где-то звонил внизу, и я решил свои финансы подбить. Вытащил из кармана, вместе со своими синими пятерками и зелеными трешками, билет члена ВЛКСМ. Я подошел к урне, что стояла в двух шагах, и разорвал свое членство на мелкие кусочки, примерно так, как сделал военком с паспортом, уничтожая мое гражданство. Всю эту труху я бросил в урну.

На вокзале толкался всякий люд, но солдат не было, хотя в толпе кое-где мелькали бескозырки, а из дальнего угла тянуло жареным: там стояло три стола, как в нашем пивбаре «Минутка», и прямо рядом, на железной бочке стояла жаровня, которую топили дровами. Там и жарились пирожки, которые белыми подносили из кузова «пирожкового» Москвича, и они, пару минут покипев в жаровне, делались золотыми. Тут же их клали на нарезанную бумагу и отоваривали страждущих. Пирожки были с китовым мясом – неведомое для меня блюдо, даже сказочное, но я видел, как их дружно поедали, так что было ясно, что все это очень даже съедобное. Я встал в очередь, пирожок стоил восемь копеек, и я из жадности вознамерился их купить десяток, но увидев, как уже отоваренные этим раскаленным угощением, не могут в газете удержать даже трех, сузил заказ до двух. Мясо было вкусное, как и сам пирожок в целом. Съев эти, я купил еще два и пошел на Морской вокзал. Он был прямо рядом, и по обе стороны от него были смотровые площадки. Это, наверное, те самые места, с которых, провожая моряков в дальний путь, безутешные женщины машут платочками. Мои глаза уперлись в белоснежный лайнер, припаркованный к причалу земли «нашенской», и звали его «Михаил Шолохов». Слева, вдалеке, стояли серые, под номерами, военные корабли. Я доел пирожки и пошел на трамвай. Слева в солнечном свете блеснула огромная надпись-напоминание. От пирожков, похоже, начиналась изжога и хотелось пить.

В общаге прямо напротив входа была открыта широкая дверь. Она была без опознавательных знаков, но по звону посуды было слышно оживление. Это был пункт питания, небольшая столовая, только работала она по какому-то особому расписанию. Я выпил два стакана компота и пошел в 23-ю комнату. По коридорам бродили вчерашние школьники, что-то загадочно бубнили себе под нос и отбивались от родительских поддерживающих объятий.

В комнате было все, как я и оставил. Я быстренько уснул, а когда проснулся, было уже основательно темно. Двери в мою комнату были приоткрыты, и в щель просачивался свет из коридора. Там еще жизнь не замерла, все искали возможности завтра получить отличную оценку. Я надел сапоги и посетил удобства в конце коридора. Потом расстелил на армейский манер постель и опять лег спать. Двери изнутри никак не закрывались, но мне было плевать. Проснулся вовремя, оделся, умылся и пошел вниз, в столовую. Там была молочная рисовая каша и бутерброды с сыром. Весь завтрак мне обошелся в 48 копеек, для меня приемлемая цена.

Ровно в 9 часов был у дверей экзаменационной аудитории. На дверях висели списки, всего в этом месте экзаменовалось 40 человек, 8 групп по 5 человек. Теперь я понял, что значит сдавать экзамены на особых условиях. Я был в первой пятерке, то есть сразу меня должны были подстрелить, чтобы не мучиться потом уже. И снайперами тут, конечно, были экзаменаторы по иностранному языку. Я зашел в числе первой пятерки, показал свой красный документ, взял билет и сел прямо за первую парту. Моими экзаменаторами были две женщины, примерно одного возраста. Одна из них была рыжая и в очках, а вторая – черная, тоже в очках. На подготовку давалось 20 минут, и пока все соискатели готовились, они на весьма сносном английском лениво беседовали между собой, вообще не обращая внимания на присутствующих. О них, о присутствующих, они, кстати, и разговаривали, в том числе и обо мне. Рыжая была уверена, что я из десанта, а другая утверждала, что, если бы я был из десанта, то был бы в тельняшке, наверное, танкист. Одна из них увидела, что я прислушиваюсь, и тут же пригласила меня на «расстрел». Я сел к ним за стол и назвал их леди, объявил, конечно же, на английском, что я не десантник и не танкист, а я из тех войск, в которых один солдат может заменить экскаватор. Этот мой монолог они слушали, открыв рот. Но ничего не успели мне ответить, как в аудиторию зашел статный седой мужчина и обратился к ним на английском.

– Как начались сегодняшние экзамены? Как молодежь держится? А как у армейских знания?

Это явно был заведующий кафедрой и ясно выраженный военный переводчик. Сестры мне часто рассказывали, как их папа потешно проговаривал глаголы. Это специфическая лексика именно военных переводчиков. Я назвал мужчину сэром и спросил его об этом на английском. Он открыл рот и закивал, потом взял мой билет и стал сам меня экзаменовать. Две женщины прямо поедали глазами происходящее, а видел бы кто, как были счастливы четверо абитуриентов, на которых никто не обращал внимания, и они все шпаргалили. По билету не очень получилось. Ему так общаться со мной было совсем не интересно. Он действительно был военным переводчиком, а когда я назвал фамилию человека, в семье которого меня учили языку, он просто обалдел. Оказывается, папа сестер был их генерал и очень был уважаем среди военных переводчиков. Рыжая с черной все это слушали, но, казалось, уже не все понимали. Закончился мой экзамен тем, что я прочитал монолог Гамлета, а он напоследок спросил, зачем я вообще сюда иду, что изучать? Я сказал, что научный коммунизм, научный атеизм, исторический материализм и логику. Он нахмурил брови, от чего по лбу у него побежали морщины, как-то хитро улыбнулся и, казалось, все понял. Сам в экзаменационном листке мне поставил пять и расписался. Уходя, еще спросил, не хочу ли я на иняз, я ответил отрицательно, и за ним закрылась дверь. С первого раза меня «расстрелять» не получилось.

Потом будет экзамен по истории – Пугачевский бунт. Обществоведение – основы научного коммунизма. Русский – устный, деепричастия несовершенного вида. А следом литература – сочинение по Обломову. Набрав 20 баллов из 20 возможных, я через 12 дней ехал в электричке к месту моей постоянной милой дислокации. Еще один шар, посланный мной, закатился в нужную лузу. Теперь оставался шар под названием отпуск на родину.

Притащился я к родным воротам тогда, когда выезжали машины на объекты, везли обед. На территории было как-то совсем пусто и тревожно. На улице было очень жарко, а на КПП – прохладно и свежо. На стуле там сидел солдат с перебинтованной ногой. Где-то наступил на ржавый гвоздь, и теперь ему пытались вменить членовредительство. Он был не нашей наружности и говорил совсем неправильно, но очень возмущенно. Видно было, что обижался он на такие подозрения, и что он готов сейчас работать только на легком труде. А здесь самым легким трудом было таскание кирпичей. И я увидел, как из дверей штаба выглянул замполит, и тут же опять спрятался. Он был узнаваем с трудом, голова его была перебинтована. Первая мысль, которая пришла мне в голову, что опять его жена озоровала. Но оказалось, это происшествие было уже всеобщим достоянием, и перебинтованная нога мне все рассказал, и хотя некоторые слова его пришлось отгадывать, история все равно получилась интересная, с длинными корнями.

Был у нас в части такой грек из Поти, так он дослуживал после дисбата. Его уже дважды пытались отпускать домой, но дважды при получении проездных документов он из штаба уезжал на машине комендатуры под конвоем. В этот раз у него была третья попытка. Он получил проездные документы, но, выходя из части, разбил чайником голову замполиту части и скрылся. Замполит и так был не совсем здоровый на голову, а тут вообще подурнел. Дело приобретало политический характер. И сейчас леченый замполит ждал дознавателей из прокуратуры. И они приехали на зеленой «буханке» с надписью «Прокуратура», вдвоем зашли на КПП с видом охотников за головами. Ремни от пистолетов у них висели до колен, а лица выражали закон, который суров, но справедлив. Проверили у меня документы и рекомендовали пройти в свое подразделение. Перебинтованного, с гвоздем в ноге, солдата проверять не стали.

Тут уже прискакал замполит, и я попытался доложить ему о прибытии. Но меня не услышали. Я пошел к себе в роту, там меня ждало письмо от мамы. Оно было полно какой-то глубинной печали и безнадеги. Оказалось, что Машенька окончила-таки училище и приехала работать в нашу школу, корейскую. Но только приехала она, горемычная, прямо на смерть мамы. Люся умерла через неделю после ее возвращения. Добила ее та чахотка, которую муж привез с Колымы. Хоронили ее хорошо, народу было много с промысла, а Машеньку не могли от гроба оторвать, она как обезумела. Дальше я не мог читать, внутри меня собрался какой-то холодный ком, я боялся, что что-нибудь натворю, как тот грек из Поти, но буду терпеть, чтобы сказать однажды, что вначале было Слово, а чайник – это, опять же, «оружие пролетариата». За той глухой тоской письма я ощутил, что, если вдруг что-то сорвется с моей поездкой к маме, то я тоже что-нибудь разобью о голову, но тогда будет мой финал. И от этого мне стало страшно. Надо было это как-то перебить.

Я снял с себя парадку, переоделся в повседневное и пошел в столовую. До моего приказа о демобилизации оставался где-то месяц. Я был уже очень старый «старик», и один такой в части. И хлеборез, конечно, об этом знал, но предварительно я зашел в нашу чайную. Буфетчица находилась за прилавком, все в той же позе ожидания сказочного молодца, с отъездом у нее не состоялось. На меня она реагировала слабо, глаза у нее были мутные, в чайной было накурено, кто-то сидел за шторкой. Я, наверное, помешал кому-то щупать ее прелести. Я купил маленькую баночку паштета и пошел на выход. Но, выходя, услышал чей-то чих из-за шторки, который был не похож ни на лай собаки, ни на мяуканье кошки.

Хлеборез, тоже не нашей наружности, быстро принес горячий чайник, свежий хлеб, масло и сахар. Это, похоже, таки было военной тайной. Когда не было в части никаких старослужащих, «стариков» и дембелей, и не требовалось им поклоняться, то почитание жило внутри системы и из любой прорехи выскакивало. Хлеборез аккуратно вскрыл банку с паштетом и скрылся с глаз долой. Я смотрел на ведерный солдатский чайник и жалел леченого замполита. Но за поездку на экзамены нужно было в любом случае отчитаться и доложить о прибытии.

Женщины в строевой части удивились, разглядывая мой экзаменационный лист. Они вдруг начали говорить о своих детях и о взятках, которые давали или пытались давать, устраивая своих чад в какие-то учебные заведения. Дознаватели уже ушли из штаба, и опять стало тихо и безлюдно. Трое прапорщиков около столовой наталкивали в УАЗик закуски, собирались ехать купаться на Солдатское озеро, где один из прапорщиков в год моего прибытия, нахлебавшись воды, умер на бережку, вроде как от избытка солнечного тепла. В УАЗике стояло ведро, а из ведра торчали шампуры с уже нанизанным на них мясом. Все сохранялось в старых прапорских традициях. Сегодня же была пятница, целовальный день для знамен и чайников. В строевую часть я-то сходил не просто, мне надо было знать, что с моими документами на отпуск. Женщины меня уверили, что все согласно приказу – с 28-го августа по 8-е сентября я в отпуске, а утром 27-го я могу подойти и забрать документы, но уже после того, как меня включат в общий приказ по части. Приказ по части за день до моего отпуска – это главное звено во всей игре. Без такого приказа строевая часть не выдаст мне проездные документы и деньги. Если командир вычеркнет из приказа пункт, в котором моя фамилия, то все автоматически отменится. Отменить свое же решение он может в последнюю минуту, и так часто бывает. А почему так – военная тайна.

Но все срослось, 27-го к обеду вывесили приказ по части, последним пунктом было написано, что за отличную службу и огромную общественную работу активному комсомольцу, сержанту такому-то, то есть мне, предоставляется отпуск. Внизу стояла подпись командира жирным красным карандашом. Шар снова упал в нужную лузу. Леченый замполит опять был на больничном, а когда партия хворает, комсомол всегда плечо подставит. Секретарь-прапорщик бегал по жаре, высунув язык. Он готовил отчет на партбюро и проверял состояние ленинских комнат и наглядной агитации. Мне он уделил в день отъезда буквально две минуты, и то угрожающими намеками, как бы я не забыл о сентябрьской конференции. Так я уже почти весь текст его дискуссионного доклада написал. Когда приеду, заставлю его выучить наизусть. Там я ему отвел роль оппонента, где он будет оперировать партийными лозунгами не только коммунистической, но и самой ВКП(б) и будет он на этой конференции самым что ни на есть ортодоксальным коммунистом. Я так подобрал цитаты Ленина, Брежнева, Плеханова и даже, частично, Сталина, что он не сможет не сорвать аплодисменты, переходящие в овации, лишь бы только прапорщик-отличный пионервожатый не зассал прославиться. Но все равно, это будет потом, а демобилизация по особым условиям все равно придет с разъяснениями по ней, подписанными главой правительства Косыгиным и министром обороны Гречко. Но все же, кто его знает, что такое на самом деле военная тайна, и насколько она могучая? Я надеялся походить в дембелях не более трех дней.

Поезд у меня был ночной, зато самолет утренний, и я еще целый день был обречен толкаться в части, но день случился интересный. Поймали того беглого грека из Поти и привезли в часть в наручниках. Солдат в наручниках – зрелище редкое. Даже в кино такое не показывают. Грек был мал ростом и кучерявый, но жилистый и духовитый. На своих конвойных он смотрел, как, наверное, смотрел царь Леонид на Ксеркса при Фермопилах. В комендатуре его держать не хотели, а на гауптвахту не брали, так как он уже не был военным, но еще не стал гражданским. А зачем его привезли в часть, стало понятно лишь когда сюда привезли и леченого замполита. Вроде как их собирались замирить, чтобы замполит забрал заявление из прокуратуры. Но грек в процессе примирения умудрился два раза пнуть замполита. Его повалили на землю и куда-то опять потащили, видимо, воспитывать. А замполит, уже без бинтов на голове, но залепленный пластырем, исполнил пару движений из какого-то петушиного балета. Наверное, поехал готовить новый опус политических решений воспитания военнослужащих в свете «Морального кодекса строителей коммунизма». Кстати, до окончательного построения коммунизма оставалось пять лет нашей бренной жизни.

Подошел поезд без приветственных гудков. Он был дальнего следования, и стоянка была всего пять минут. Мне хватило этого времени, чтобы занять свое место в плацкарте. Плацкарт был не без презента. За столиком сидели два юных создания. Я залез на верхнюю полку, они за это время и рта не открыли. Но через несколько минут они начали шептаться, а потом заговорили в полный голос. Это были две подружки из одного класса, они возвращались после провалившейся попытки поступить. Она из них настаивала, что надо пойти в официантки, а потом еще раз поступать, а вторая говорила, что им на роду написано коров доить, а если написано, то так и будет. Вышли они ночью, где-то на полпути от одного города до другого. Я потом долго возился на полке. Поезд опять был какой-то смешной, останавливался на станциях с одной лампочкой. Люди сходили и пропадали где-то в темноте, и из той же темноты появлялись и залезали в вагоны. Стало светать, появилась розовая полоса на востоке, стала окрашивать все в летние цвета, и скоро из полумрака появилась яркая, очень летняя зелень.

Я встал, умылся и, приведя себя в мало-мальский порядок, сел за стол, пересчитывать финансы. Со своего сержантского оклада я накопил приличную сумму денег. Почти половина их ушла на покупки хоть сколько-нибудь приличной гражданской одежды и обуви, чтобы ехать на учебу. По случаю я даже прикупил очень стильный дипломат. Мне очень хотелось надеть это еще вчера и приехать домой щеголем. Но был риск попасться патрулю, так как я ехал по воинским проездным документам, и из удостоверений личности был у меня лишь военный билет, а летел я в края, озвученные как З/П. А рисковать я не имел ни малейшего права. И вся моя купленная одежонка висела в роте, в каптерке, как дембельский наряд. И приходилось мне греметь сапогами по коридору вагона. Теперь мне надо купить маме подарок, и еще останется достаточно денег. Поезд заскрежетал колодками, и за окном появился перрон вокзала. Можно было сразу и не ехать в аэропорт, времени было еще много, но свой билет мне уже очень хотелось получить в руки для полноты спокойствия.

Утренний летний город жил своей жизнью. Кто-то за рулем спешил проехать на зеленый, а кто-то спешил перебежать на красный. Все уже были в летней одежде, и мне казалось из окна, что они были счастливыми. Но в самом автобусе была утренняя нервозность, у одних от недостатка, у других – от недогляда сна, но и у тех, и у других одинаково – из необходимости ехать добывать куда-то свою копейку. Утром всегда мало тех людей, которые едут тратить свою копейку, в основном едут в надежде ее добыть. В аэропорту у военной кассы очереди не было. Я один в солдатской форме, но вот тебе и патруль с красными погонами в портупеях. Проверили документы, удивились, что за два месяца до дембеля еду в отпуск, но сами себе и ответили, презрительно высказавшись, что войска, видимо, такие, что в них главное не служба, а выполнение каких-то планов производственных. В тоне капитана в портупеях, с жандармскими погонами ВВ, слышалась снисходительность. С таким тоном я давно был знаком, так говорили «нашенские», которые были хотя и без погон, но с полномочиями. Был бы я в гражданском, сейчас бы меня уже увезли в комендатуру округа. ВВ знали свою охранно-караульную службу: ловить, запрещать, задерживать, бить, подтаскивать. Это что ни на есть «нашенские», только это военная тайна. Я получил билет, пошел на улицу, купил у бабульки стакан семечек. Рядом с ней на ящике лежали два здоровенных помидора. Наша земля таких, конечно, не родила; я купил оба, вместе с авоськой, которую бабуля мне на радостях отдала. Я пошел дальше и стал кормить голубей, птиц, которых наша земля тоже не родила. Они хватали семечки резкими, выверенными движениями и ворковали. Через клумбу на меня глазел тот же патруль. Явно в мундирах было мало народу, и они, видимо, хотели сделать мне внушение, чтобы не сорил, но что-то увидели вдалеке, похоже, какой-то мундир, и пошли в ту сторону. Мне бы очень хотелось, чтобы там был генерал какой-нибудь, настоящий танкист или ракетчик, ведь бывает, что они тоже ходят пешком и без обслуги, а с детьми и женами, но их маршруты – это тоже военная тайна.

Я все-таки сел в автобус и поехал за две остановки до большого магазина и стал слоняться по этажам с кошелкой, в которой были огромные помидоры, но на меня внимания никто не обращал. И я нашел-таки свое – это был утюг, мамина мечта, которая жила в нашем доме с моих ранних лет. Когда мама набирала в рот воды и фыркала ей на ткань, чтобы ее прогладить, мне всегда на все это было смотреть интересно, и при этом она часто рассказывала, что бывают такие утюги, которые сами фыркать умеют, как мама. И вот сейчас он стоял передо мной, продавщица предложила проверить и включила его в розетку. Загорелась зеленая лампочка, а через минуту она выдернула вилку из розетки, отворотила утюг в сторону и незаметно нажала кнопку на ручке, и утюг как фыркнул, да еще с паром! Я был в восторге, она спросила:

– Ну что, упаковать?

И я без колебаний согласился. Она выписала чек, и даже гарантийный талон. Откуда ей, бедолажке, было знать, что утюг повезут туда, где никаких гарантийных талонов не бывает не только против стекловаты в холодильнике «Бирюса», но и на завтрашний день.

Теперь я поехал назад две остановки. Военные в красных погонах, те, которые «нашенские», видимо, заметили в окно автобуса военную фуражку и сразу перекрыли выход, но, когда оттуда вышел я, они, совсем удрученные, но гордые пошли клином через всю толпу. Толпа ведь всегда мешает выполнению важной военной миссии.

Теперь мне надо было совершить поздний завтрак. Кафе «Полет», что блестело стеклами в ближайшей зелени, было похоже больше на ресторан. Хоть двери были открыты, я идти туда не решился, пристроился за столиком на веранде, где сначала запихал в себя два сухих яйца с синими желтками, за что сразу получил икоту, которую размочил стаканом томатного сока. Потом съел жареной наваги с соленым огурцом. Так себе перекус, но и цена, конечно, не в буфете общаги для абитуриентов. Мимо опять прошли те «нашенские», очень их беспокоил сержант из стройбата, с авоськой, в которой был утюг в коробке и два здоровенных помидора. Они явно надеялись, что я тут водочкой балуюсь. Но подойти и понюхать меня они явно побрезговали. Тут я вдруг впервые в форме солдата советской армии почувствовал себя одним из тех бедолаг, что скитались у нас на базаре. Я бы тоже мог сейчас попасть неизвестно куда, потеряв одну бумажку, или если в этих бумажках мне что-то напутали. Поэтому я, будучи еще при рождении приговоренным быть с теми бомжами, чтобы противиться этому, так тщательно все продумывал. И на любой своей бумажке не дал им увидеть ни одной, даже маленькой помарки. Эта хворь быстро пришла и быстро ушла на фоне полного желудка, хоть и с отрыжкой.

Часть IV. Родник

Сидя в здании аэропорта, я надумал купить опять же у бабушки на ящике две кучки настоящих зеленых огурцов, и вес кошелки сразу подрос. В аэропорту было прохладно и не было злых и липучих комаров. Купил газету всесоюзного общества знания «Аргументы и факты», устроился в кресле, и час пролетел быстро. Я пошел на регистрацию, а потом уже и на посадку. В накопителе народу оказалось ровно столько, сколько нужно. Мне мерещилось, что я вижу какие-то знакомые лица. Но такого не случилось, лица были, в основном, в напряженном ожидании. Ведь известно, что не все любят летать, даже на самом безопасном транспорте в мире, нашем проверенном «слонике» АН-24. Как я и предполагал, он стоял опять на самом дальнем расстоянии от могучих лайнеров. К тем подъезжали самоходные лестницы, у которой дежурила, вся в синем, стюардесса, как принцесса, а у нас все по очереди погрузились по лестнице в три ступеньки, и салон стал сразу полон. И был он на треть детским, дети возвращались с каникул за школьные парты. Хлопнула входная дверь. Винты закрутились, самолет покатился, затопотал и, разогнавшись по бетону, как-то незаметно оторвался от земли.

Я без малого через два года возвращался домой. И хотя я плохо спал в поезде, сейчас уснуть не мог. Женщина больших размеров, явно стесняясь, поджимала меня левым бедром. Полет проходил под летним солнцем и над снежными, белыми, кучерявыми облачками, прямо как положено по времени, он начал снижаться и, в конце концов, вынырнул из белой пелены. Это была уже наша северная земля. Она была вся зеленая, но зелень была хвойная и не такого яркого цвета. Блестели змейки речек и ключей, огромные лужи озер отражали солнце. Самолет ударился колесами о бетон, взревел и покатился, по краю пробегала линия стланика и ольховника. Медленно тормозили, остановились, развернулись и покатили обратно.

Ничего существенно не поменялось: нас погрузили в автобус и повезли на место прибытия. Опять я вышел в одиночестве в своем барачном районе и пошел, шоркая кирзовыми сапогами по пыли. Так же по этой земле шоркали сапогами по пыли мой отец и все их поколение, как, впрочем, и предыдущее. Мне было волнительно идти по дороге, истоптанной когда-то моими детскими ногами. Но эта дорога меня не видела в солдатской форме, и могла бы и не узнать.

В школе занятия еще не начались, но поздравления и воспитательные лозунги уже были пришпилены на тех же местах, где висели и раньше. Часть забора, которую когда-то заменили, приобрела общий цвет и состарилась.

Внизу оврага, на узкоколейке гудела дрезина. До конца навигации оставался месяц, это было самое время катать ночами трубы. У бараков последние дни перед школой гуляли дети. Девочки прыгали в классики, а пацаны кидали биту и пинали «зоську». Увидев меня, они разом замерли, видимо, тоже гадали, кто я, танкист или с пушками в петлицах? Но там были трактора, и потому они, никак не вразумившись, продолжили свои игры. Я был рад, что у бараков не увидел ни одной крышки гроба, да и хорошо, что не было мотоцикла с участковым.

Вот и наш домик, теперь он мне показался еще меньше. Новый забор стоял, как Брестская крепость, за ним пышно росли цветы к 1 сентября, а по самому низу грядок бежала синева незабудок. Никто не знал, что я приехал. Мамы дома не было, а ключ был там же, где всегда. Я без стыда возвращался в свой дом, не запятнав себя ничем за эти два года. Я возвращался, чтобы опять его покинуть уже на очень долгое время. Но осознавал, что все равно когда-нибудь сюда вернусь, только совсем другим. Я не стал сразу заходить в дом, а присел на маленькую табуреточку среди цветов, чтобы подольше не расплескать накатившие на меня чувства.

Внутри дома ничего не поменялось, только вот Лагутин, видимо, от старости и влажности, чуть покоробился и висел криво. Я его поправил, но он, казалось, на меня не смотрел. В сенцах я взял ведерко и пошел в огород. Было видно, в каком месте мама пробовала подкапывать картошку. Я там вырвал пару кустов, картошки было много, она у нас традиционно красная и некрупная. Но год был урожайный. Я все собрал, а поверх нащипал самой сочной травы, мелкой, вроде как клевер, с белыми мелкими капельками цветков. Были лютики, но уже совсем выросшие, а в тени забора они тянулись к солнцу; вытянулись и стали похожи на великанов.

Картошку я перемыл до красного блеска и поставил варить на плитку, а травку большим ножом мелко порубил и пошел с курями здороваться. Числом они не изменились, но, казалось, стали более подозрительными, встретили меня совсем без звуков и клекота. Но на вываленную зеленую массу бросились наперегонки, а вот подпольные их сожители проявились даже очень живо. Из-под пола то и дело выглядывали морды, и показалась самая главная, та, что звалась Секретарем. А может, это был и не Секретарь? Твари всегда плохо различимы. У курей нашлось три яйца, они были теплыми и чуть липкими, но, без сомнения, настоящими. Пока картошка доваривалась, я сходил, нарвал лохматого укропа и, порезав его мелко, ошалел от нежного запаха. Потом я слил картошку и насыпал туда укропа. И тут увидел, что у калитки стоит мама, и она меня в окно увидела, и ноги у нее, похоже, больше и не двигались.

Я выскочил на улицу и подхватил ее в створе калитки. У нее по лицу текли слезы, и она не могла и слова произнести. Мы с ней тут и присели на приступку. Оказалось, что она сегодня не дежурит, а вот в магазин пошла за крупой да хлебом. Она плакала и все спрашивала, почему я так рано приехал из армии. Она страшилась, что я сам оттуда убежал. Но я как мог ее успокоил, убедив, что отпуск получил за отличную службу. Я принес ей приказ командира, показал, она, прочитав, заулыбалась, а затем с новой силой заревела, и уже потом, с огромными помидорами в руке, она опять плакала. Но когда я уже ей вручил утюг и показал ей, как он пшикает, она окончательно успокоилась. Тут же, каким-то особым образом она взялась резать помидоры, вроде бы в своем детстве она как-то их сама так резала. Потом еще пару огурчиков, и все время говорила, что пахнет ее детством. Вот так мы и сели обедать, мама и сын. Честно сказать, мама за эти два года сильно сдала, как-то съежилась и была бледная лицом. Но ее живая улыбка и теплые глаза были такими же, как я знал их с младенчества. Все наши яства были летние, а значит, пахучие и ароматные, да еще со свежим хлебушком.

Были еще новости, я-то думал, что все их знаю из маминых писем, но, оказалось, увы. Эта новость была про Машеньку. После окончания педагогического училища она прожила с мамой чуть больше недели. Люся ее дождалась и быстро угасла.

– Машенька, схоронив маму, стала устраиваться учительствовать в ту школу, в которую вы по детству ходили. Ее не взяли, а потом и ни в какую школу не взяли. Люся, как человек, живущий под присмотром, пыталась отказаться от своей дочки и под своей девичьей фамилией определила ее учиться, а теперь это раскопали, признали документ об образовании фальшивым и отказали в работе. И вот на той неделе произошло страшное: Машенька, от безнадеги и страха жить, наложила на себя руки, удавилась на дверной ручке. Даже похорон не было, участковый составил протокол и ее просто увезли на труповозке. Но это было еще не все. За день до ее смерти я вот это нашла в нашем почтовом ящике.