Недостающее звено

За то, что я умру.

Так написала 19-летняя девочка Марина – Машенька.

Я возвращался домой. Было первое осеннее утро, теплое и безветренное, и мне казалось, что нет уже тех стремительных событий, которые должны меня удерживать, и бараки мне уже не казались детской колыбелькой, а представлялись хребтом какого-то Левиафана. Вокруг него своей жизнью жили сортиры и помойки, а внутри – анонимные доносчики и смирившиеся с позором победители, которые брали европейские столицы, а в собственных домах умирали в дерьме, рожали детей, предлагая им такое же будущее.

И тут у калитки я вспомнил, что у меня сегодня последний день отметки своего отпускного удостоверения в местном военкомате. Я вспомнил бдительных патрульных из войск ВВ в аэропорту и женщин из нашей строевой части и понял, что надо облачаться в солдатское и идти. Мне надо попасть в сроки демобилизации по особому приказу, и поэтому у меня все должно быть без замечаний. Я нарубил курочкам свежей травки, попил еще чая, нарядился в сержанта и двинулся по маршруту.

У родника была очередь из четырех человек. Под струйкой стоял здоровый алюминиевый бак. Когда я приблизился, на меня посмотрели с подозрением, но сочувственно. Солдатам всегда сочувствовали, хоть и с подозрением. Колодезная водица лилась, очередники сидели на том самом большом колесе, и им, мне казалось, было комфортно. А за ночь водица набила себе маленькую, тоненькую канавку в сторону «Нефтянки». «Нефтянка» на жаркую погоду как-то особенно зловонила. В ней было воды совсем мало, возможно, даже меньше, чем отходов. И это все называлось «бережное и рациональное использование подземных ресурсов». На мари было еще совсем лето, резко пахло травой, которая цвела в это время белыми мелкими шапками. За тот резкий запах в детстве звали ее «болиголов». Было так или нет, мы точно не знали, голова у нас в детстве болела редко, больше болели сбитые колени и локти. А высоко свои последние трели изливала птичка лета – жаворонок.

В одноэтажном военкомате входные двери были настежь, за стойкой дежурного сидел прапорщик и отгадывал кроссворд в газете «Красная звезда». Он грыз ручку и голосом, приближающимся к командирскому, бубнил:

– Воевавший со Спартаком военачальник. Пять букв.

Я смотрел на прапорщика, прапорщик смотрел на меня, при этом он еще ковырял в зубах ногтем мизинца. Лицо его выражало страдания от того, что он в школе пропускал уроки по истории. Я по-сержантски ему сказал, что это был Марк Луций Красс, теперь он думал, какое из трех слов подставить в кроссворд, поэтому страдание на его лице не исчезло. Он взял со стойки мой военный билет, отпускное удостоверение и опять тоскливо сказал:

– Ты сказал два слова из пяти букв.

Я ответил, что можно ставить любое, все равно будет правда. Прапорщик поставил в мою бумажку штампик, что-то накарябал там ручкой и стал пересчитывать буквы участника первого триумвирата в Риме.

Вдруг из глубины коридора послышался очень знакомый женский голос. Он дважды прокричал:

– Васька! Васька!

И прапорщик, бросив газету, убежал. А я припустил что есть духу из этого учреждения.

Дошел до автобусной остановки и решил, что пока нет того самого автобуса, надо позвонить Марии Федоровне. Долго трубку не брали, но она все же ответила. Радостно сообщила, что уже знает, что я приехал, и вроде сегодня уже хотела пригнать посыльного. Но я ответил, что собираюсь сегодня прийти на тренировку. И она после небольшой паузы сказала, что сегодня тренировки не будет, а завтра чтобы в 14 часов я подошел, будет общее мероприятие. Еще добавила без подготовки и шлифовки, что завтра, 2-го сентября, у Николая Максимовича был бы день рождения:

– Мы все собираемся и тебя ждем без опоздания.

Автобус мой уже ушел, и я двинулся все-таки пешком, и на базаре возле хлебного встретил ту самую, свою несостоявшуюся любовь. Она изобразила вселенскую радость, и без особых объяснений потащила меня в барак на Февралитке, благо это было совсем рядом. Я оттуда, под предлогом, что хочу сходить за тортиком и шампанским, позорно сбежал. Она хотела, чтобы я помогал ей воспитывать маленького ребенка, а я хотел ехать и университетиться.

Мне не было обидно, что я не знал, когда у человека, который был мне во всем примером, был день рождения. Он и при жизни о нем ни разу не упоминал, а я и не спрашивал, так сложилось. А вот Мария Федоровна знала, все-таки у них были другие отношения, чем мне казалось. Мне хотелось думать, что он был не совсем так одинок.

Издалека было видно, что у родника никого не было. Когда я подошел поближе, то увидел чудо, которое не каждому дано узреть. Громадные черные махаоны, которых у нас можно было видеть крайне редко, сейчас сидели ввосьмером на влажном от брызг песке и лакомились мелкими капельками воды. Между ними скакали две пичужки, еще меньше самих бабочек в размерах. Я присел на колено, очарованный. Но это очарование быстро было уничтожено шуршанием колес. Все живое разлетелось, и возле меня остановились блестящие синие «Жигули». Из-за руля вылез бодрый мужик годов так эдак 50-ти. Он как-то по-своему прицелился, и задом подъехал чуть ли не на саму трубу. Открыл багажник, где стоял молочный бидон, в который он начал набирать воду, предварительно наполняя здоровенный алюминиевый черпак, какими борщ в армейской кухне разливают. Он предварительно сам из него попил и мне тоже дал хлебнуть, видя, что я без кружки. Так вот, пока он орудовал черпаком, с шумом сливая из него воду в молочный бидон, сразу показался болтливым и хвастливым. И оказавшись бывшим моряком торгового флота, рассказал, что весь мир исколесил, но такое, как это видел только в одном месте, которое зовется Гонконг.

– Там есть место, которое называется «сладкие источники», так вот они на них молятся и подползают на коленях.

Он лукаво посмотрел на мою солдатскую форму, покосился на звездочку на фуражке и на всякий случай сказал:

– У них, в капиталистическом мире, все стоят на коленях, не то, что у нас! Я вот к такой же воде прямо на машине подъехал.

Уже когда я уходил, он проговорился, что был не совсем моряком, а помполитом (помощник капитана по политической части). Это был морской секретарь, если, конечно, не врал и не рисовался. Но, судя по тому, что имел «Жигули», значит, имел заслуги перед партией. Из штаба ДНД пришла вахтерша с чайником, и он не остался в одиночестве. Я знал ее как большую любительницу разговоров о преимуществе нашего образа жизни перед буржуазным. Она, как и он, всегда была готова дать наш ответ Чемберлену.

Мне снизу было видно, что кто-то ходит по нашему огороду, точнее – лазит в колючем малиннике. Это была девочка Оля, она в большой папин граненый стакан собирала дикую малину. Пока я поднимался, она меня уже ждала, сидя на табуретке, с наполовину наполненным красными ягодами стаканом. А в доме стоял вкусный запах жареного. Мама рассказала, что из командировки вернулся Олин папа и нас угостил большой свежей рыбиной и баночкой икорки. И они с Олиной мамой решили сделать рыбу в кляре. Соседка обучала мою маму этому кулинарному трюку. Блюдо было вкуснейшее, а малину Оля преподнесла моей маме, опять назвав ее бабушкой. Мама смутилась и сказала:

– Кушай, солнышко, сама.

Тогда Оля без паузы ответила, что тогда она отнесет маме и юркнула за калитку. Я чувствовал, что у моей мамы появились люди, с которыми ей было в радость общаться, и был несказанно рад этому. Оля скоро вернулась и все бегом-бегом сообщила, что сейчас будет делать уроки, а прибежала вернуть стакан бабушке.

Завтра второе сентября, мне надо пойти купить билеты на пятницу. Мой отпуск подходил к концу, вроде и не начинаясь. В четверг я намеревался сходить к своим на кладбище.

Утро вторника было очень туманным, на оконном стекле туман разбегался мелкими капельками воды. Я отшпилил от стены портрет Лагутина, сложил его аккуратненько в старый почтовый конверт. В старую сумку засунул красные перчатки, сунул туда же конверт с Лагутиным, боксерки с белыми носками, медали, грамоту и вымпел.

Мама меня с утра опять кормила вкусно и все выглядывала за забор, ушла ли Оленька в школу. Мама пошла в огород, насобирала в стаканчик черной смородины, пересыпала сахаром и заставила меня съесть. Я осилил только четверть. Можно было понять, что ее все еще не оставляла тема появления забора. Представляю, насколько для нее эта тема тогда была болезненна. Я опять так отговорился, чтобы осталась маленькая тайна. А незабудки во дворе все были такие же голубые, как и те, в ушедшем куда-то детстве. Когда я двинулся покупать билеты, туман висел плотно и непробиваемо. У родника кто-то гремел посудой, а над марью пел невидимый жаворонок, но коль он поет, значит – над туманом солнце, и вскоре оно иссушит это белое сотворение.

В билетных кассах меня встретили совершенно равнодушно. Там было все равно – что солдат в гражданском, что гражданский в солдатском. Билет был получен, и я пошел в Дом пионеров. Мне хотелось попасть туда хотя бы за час до назначенного времени. Я был уверен, что Мария Федоровна уже наверняка там.

Вдоль дороги двигалась бортовая машина, и двое рабочих вешали на электрических столбах красные флаги. Город готовился к празднику города, который должен был традиционно пройти пятого числа, как раз в день моего отъезда.

Мария Федоровна уже была на месте, эта удивительная женщина в синем халате уборщицы была статной и красивой. Я ничего о ней не знал, но мне кажется, что тот мой сон в госпитале соответствовал своему смыслу. Она не скрывала радости, обняла меня и поцеловала. Подошел кот Дружок и тоже с добрым чувством потерся о штанину. Оказывается, у них тут произошли события, которые они мне и презентовали как сюрприз. И, конечно, это того стоило. Все рассказала Мария Федоровна.

В конце июня в Дом пионеров пришла делегация из четырех человек, что страшно напугало директора. Делегация была из Магадана. Они первой навигационной баржей прибыли с Колымы и привезли там изготовленный памятник Николаю Максимовичу. Мария Федоровна рассказывала все это с волнением:

– Так вот, они показывали фото с тобой, и говорили, что ты и продемонстрировал настоящий колымский бокс. Там у них по вопросам памятника Николаю Максимовичу в городе было принято целое постановление. А с нашими местными это все по почте было давно согласовано.

Ребята были замечательные, последовательные, и остановить их от задуманного было невозможно. С собой они привезли какие-то супер-бумаги, которыми пугали местных феодалов. С кладбищенской помойки выкопали гроб. Ошибиться было невозможно, на крышке был действительно выжжен крест. А на кладбище год назад, под общий шум и духовой оркестр, у нас захоронили останки двух американских летчиков. Все это было, конечно, приурочено к известному политическому событию. Поставили им железную пирамиду, покрасив черной краской, и приварили погнутый винт от самолета. Это и был памятный мемориал солдатам войны. После мероприятия о них успешно забыли. Но под это дело у входа на кладбище вырыли и отсыпали большую площадку. Вот там ребята и хотели упокоить прах Николая Максимовича, но местные секретари встали на дыбы. Вот тогда они и организовали какой-то звонок из Москвы, и все недовольные стали яростно помогать. Все «нашенские» даже принимали участие по мере возможности.

– Сегодня поедешь и сам все увидишь. Магаданские лично с меня взяли страшную клятву, что я им пришлю твою фотографию рядом с памятником, как ученика Колиного.

Она, видимо, не заметив, назвала его Колей и была в этот момент лицом очень трогательная. Потом показала мне наш зал, он был красив и опрятен, с новым рингом, мешками и грушами, с длинным рядом перчаток на гвоздиках. Дело моего тренера и наставника оставалось жить, и это было нашим главным и общим достижением. Остальная часть его натуры – наверное, главная – жила во мне, и я надеялся, что тоже никогда не умрет.

Настало время рассказывать мне; я был честен, сказав, что больше в боксе себя не вижу, поступил учиться и теперь уеду, наверное, очень надолго. Я отдал ей сумку со всем содержимым и попросил пристроить где-нибудь. Пусть тоже вроде начинается какой-то музей. А первой единицей хранения пусть будет красивая фотография Николая Максимовича. Она жестом аристократки погладила меня по голове и, не скрывая слез, сказала:

– Ведь ты не можешь этого знать, но Коленька мечтал, что, если у него будет сын, чтобы похожим был на тебя.

И добавила:

– Храни тебя Господь! – и перекрестила.

Потом пришел Стас со своей молодой женой, пришли «керосинщики», они как-то неожиданно выросли и стали совсем другими. Пришли еще ребята, и еще, а на улице нас ждал настоящий автобус «ПАЗик», его официально заказал Дом пионеров, видимо, не без активного участия Марии Федоровны. Я попросил сначала заехать на рынок, там вчерашние непроданные цветы, я сегодня видел, торчали из картонных ящиков. Ведра-то пожалели, унесли, а цветы оставили вянуть здесь. И теперь их продавали наши местные страдальцы, и я всю охапку забрал по цене бутылки. До кладбища ехали, разговаривая вполголоса.

Действительно, на входе на кладбище отсыпали и заровняли площадку. На ней стояла железная тумба, покрашенная шаровой краской с кривым самолетным винтом. А слева стоял колымский базальтовый камень, на котором была вырезана Маска Скорби, явно исполненная с эскиза, так как сам монумент появится в Магадане на сопке Крутой только через 20 лет. А эти 20 лет автор и скульптор был изгнан из своей страны. Описать то, что на ней было исполнено, было невозможно, как и заглянуть в душу художнику, который на фронте только в одном рукопашном бою убил 18 человек. И придет время, когда этот чудо-памятник осквернят, написав на нем красным «Сталин жив!». Под крестом была фамилия Николая Максимовича, дата рождения, дата смерти и два больших слова: «Профессионалу и борцу». Осуществилось то, о чем мне было сказано в Сезонке. Мы возложили цветы, скорбно постояли. Я собрал оставшиеся цветы и, попросив меня не ждать, двинулся к своим, что вообще планировал сделать в четверг.

Пройдя по пыльной дороге вдоль кладбища, я нырнул между оградками. Мне удалось визуально четко определить, где мои могилки. Узкие щели между оградками за лето заросли настолько, что в этих кладбищенских потемках не хватало солнечного света. Свет закрывали высокие осины, стланик и кусты ольховника. Кругом росла бузина, застоявшаяся сырость вместе с сорняком пахнули горечью. Ржавые погребальные пирамиды, которые не вросли криво, еще держались, но большинство из них лежало на боку, выставив четыре тонкие ноги, и проржавевшие, когда-то красные, звезды. А на деревянных тумбочках, тоже со звездами, висели лохмы некогда красной материи, которыми раньше были обтянуты. Тряпки почему-то не гнили до конца и сейчас шевелили этими лохмотьями. От провалившихся могил веяло какой-то онкологической жутью обреченности. Все вокруг было затянуто фосфоресцирующей паутиной, которая изгибалась, встречая меня, и хлестала по рукам и лицу. Где-то рядом каркали и хрипели стервятники. Все тысячи, лежавшие здесь, были объединены тем, что у каждого из них в паспорте стояла отметка З/П, которая придавала среде обитания особый режимный статус. И упокоившиеся оставили этот статус своим детям и внукам. Я не хотел такой статус ни себе, ни своим возможным детям. Немного поплутав, вышел к могилам папы и дедушки. Оградки были покрашены, на обеих могилках лежали по две красных гвоздички. Мама приходила сюда, когда сходил снег, а он сходил поздно, и на кладбище у нас бывали на Троицу. Я положил цветы, как-то без мыслей постоял, молитв я не знал и просто что-то бубнил себе под нос. Могилу бабушки тоже нашел быстро. Она на хорошо сохранившейся фотографии была узнаваемой, доброй и сострадающей. Я положил оставшиеся цветы и, поклонившись, напрямик двинулся назад к дороге и, конечно, заблудился. Собрал на себя всех пауков и репейник, но все же вышел к дороге, направление к ней определив по звуку проезжающей машины, которая звонко прыгала на кочках. Автобус так никуда и не уехал, меня ждали.

Обратно ехали, уже оживленно болтая. Меня все расспрашивали о службе в армии. Никто так и не понял, в какой армии я служу. Всем мальчишкам еще предстояло встретиться со своими отцами-командирами. У пацанов была картинка, что я приду после армии с ними тренироваться, и будет у них команда. Одна Мария Федоровна знала о моих планах и, по моей просьбе, потом для всех их озвучит. А я чувствовал себя каким-то разряженным после кладбища.

Старший «керосинщик» вдруг начал рассказывать про жадного труповозчика, который не знал, как к ним подкрасться, чтобы вымочь денег, когда перезахоранивали Николая Максимовича. По красочному описанию рассказчика получился точный потрет моего бывшего одноклассника, который умел правильно жить. Почему-то мне вдруг вспомнился его набриолиненный образ итальянского мафиози и красивая девочка рядом с ним, которая от внимания к ней такой личности аж пританцовывала. Вот так каждый и занимал отведенное для него место. Как-то все вдруг решили, что меня надо довезти первым, а потом уже в Сезонку и дальше. Когда меня высаживали, я как-то лицемерно сказал всем «До свидания» и только Марии Федоровне тихо сказал «Прощайте».

Дома меня ждала наша удивительная местная газета. Она всегда удивляла свежестью своих публикаций. В этот раз в самых свежих новостях была заметка под названием «Родная землица», и в ней рассказывалось, что у штаба городского ДНД, что находится по адресу Дворца спорта, вдруг из-под земли забил родник. Это явно благодарная земля сделала подарок горожанам ко Дню города. В редакцию поступило много предложений, как назвать родник, но с многократным отрывом выиграло название «Комсомольский». С первого сентября родник обрел название и статус бесплатного. Следить за соблюдением на его территории надлежащего порядка назначен актив штаба ДНД, он берет над ним шефство, чтобы пресечь возможные злоупотребления, ведь чистая вода – это стратегический резерв нашей страны и его народа – строителя коммунизма. А коли человек на 70% состоит из воды, то при потере ее в организме хотя бы на 20% у человека нарушается комфорт проживания, поэтому употреблять ее есть насущная необходимость каждого индивидуума. Меня сразил этот эпистолярный шедевр. В нашей стране по закону все, что содержится в недрах, является государственной собственностью, а родник Комсомольский теперь признан общественным, и эта общественность будет использовать ценный ресурс на свое усмотрение. А претензии на его использование в своих производственных планах уже предъявили такие предприятия, как аккумуляторный цех автобазы, пищекомбинат и две аптеки. Но все свои претензии на использование воды должны будут согласовывать со штабом ДНД города. В статье было еще много всего, эта газетенка была читаема, а потому к вечеру надо было ожидать наплыв страждущих напиться.

Я пошел за дом, открыл крышку родника, чтобы проверить его производительность. На дне песчаного ложа булькали пузыри. Они, горемыки, даже не подозревали, что называются комсомольскими, и что помогают в строительстве коммунизма, и что у них теперь охрана из крепких и убежденных «нашенских». Я набрал кружку и здесь же пытался выпить, но не сумел, горло придавило ледяной хваткой. Она через секунду прошла, и я опять стал пить. Мне кажется, реакция уже была помягче. Вечером внизу, вероятно, будет гремящая ведрами очередь.

К вечеру внизу начался спектакль. К роднику подъезжали машины с крутыми номерами, но, конечно, без самих номенклатурных шахов, были только шоферы, но шоферня была еще важнее своих шахов. Но их отвергла очередь, и тогда появились «нашенские». Они пинками разогнали протестующих и стали наливать банки для важных персон. Потом были какие-то с удостоверениями, потом масса чьих-то родственников, а потом под горячую руку попался мужик, который пытался разбавить спирт родниковой водичкой. «Нашенские» его били и одновременно читали антиалкогольную лекцию, отобрав спирт. А он орал, что совсем никакой не алкоголик, и за эти крики «нашенские» еще ему поддавали, ведь они-то в людях разбирались. Все это было больше комедийным, но, к сожалению, не смешным.

У меня образовалось время, и я решил пойти в свою старенькую баню, только никак не мог вспомнить, чей сегодня день – мужской или женский. Баня по половой принадлежности, похоже, была удачным изобретением нашего городка. Я пошел наобум и не просчитался. Баня была почти пуста, я самостоятельно дважды попарился и помылся из большой цинковой шайки. Зато в комнате парикмахера меня ждал сюрприз: та же самая женщина до сих пор цирюльничала. И самое удивительное, что меня узнала, как только я уселся в кресло. Я понял это потому, что когда она провела ладошкой по моему подбородку, сказала:

– Ну, теперь, мужчина, вам придется бриться по тарифу.