Недостающее звено

Этой же осенью, за полчаса езды от того места, где я сейчас находился, и состоялась историческая встреча лидеров сверхдержав. Мне, конечно, было очень интересно, смог ли мой друг детства, Барабанщик, сработать на имидж страны? Но это тоже, наверняка, была военная тайна.

Я ждал наступления нового, 1975-го, года. Этот год во всех моих планах был узловой. Я уже дважды успел побывать в городской юридической консультации, и кое-что успел для себя уяснить касательно моего поступления в университет. Казалось, что очень даже было возможным сдать вступительные экзамены на втором году службы в советской армии, а это очень соответствовало моим планам. У меня были все координаты приемной комиссии и ее секретаря, но это могло начать работать только со следующего года, когда я подам документы. В начале следующего года я затребую от мамы свою посылку и начну оформляться документально согласно правилам приема на выбранный факультет в этом вузе, главном на дальневосточной окраине России. Ну и, соответственно, в очередной раз проштудирую все учебники старших классов и пособия для поступающих в вузы СССР. Мне не нужны были ни репетиторы, ни подсказчики, я рассчитывал только на свою память и способность к анализу.

Письма, что мне писали в мае-июне на госпиталь, нашли меня только в ноябре. Стас писал, как они проводили операцию по освобождению из плена Дружка. С середины мая «керосинщики» бегали по мари, высматривая, прилетели ли братья по виду. Дружок с приходом весны взбунтовался, то есть отказывался, то летать пытался в своей мини-клетке, видимо, где-то чувствовал свою стаю. Тетя Маша сказала:

– Будем выпускать.

Тот майский день был очень теплый, тротуар на мари просох, хотя снег кое-где еще лежал серыми пятнами, проткнутыми торчащими плетьми осоки. Керосинщики бегали по мари и выгоняли куликов поближе к нам. И когда у них все получилось, Дружка подкинули вверх, и он кинулся за всеми остальными своими согражданами. Получился замечательный праздник, и меня вспоминали, и Николая Максимовича, а еще пили газировку с кренделями прямо на улице. Еще у них новость: собачка-то наша оказалась совсем не Дружком, а Подружкой, и родила четверых щенков. Всех строго распределили между своими. У них все здоровы, постоянно тренируются, все меня ждут домой. Я стал больше и больше задумываться, что надо найти время перед началом учебы и съездить на родину, увидеть маму и всех своих, только вот в хронологию это не очень укладывалось. Надо было найти какое-то окно, хотя бы в неделю. В декабре я написал письмо маме, затребовал свой ящик с книгами. Мой расчет был прост: я ждал, что посылка мне придет как раз к началу следующего года.

Наш командир части знамя не целовал, но постоянно озвучивал принятые социалистические обязательства и постоянно их корректировал с графиками их выполнения. По итогам этого года у него что-то не очень получалось, но так было всегда. Но как-то все в итоге решалось с социалистическими обязательствами, и где-то кто-то управлял этими графиками, и все получали годовые премии. А с нового года опять принимали новые обязательства и опять их удачно не выполняли. И так из года в год. Обязательства спотыкались о премии, и как это все работало, никто до конца не знал и знать не мог, ибо это большая военная тайна. А стройбатовцы, как большие юмористы, говорили, что командир по итогам года раздавал кому часы, кому трусы, кому портупеи и спальные мешки, а кому и ружья 12-го калибра. Это было шуткой, но шуткой не было то, что два солдата из стройбата заменяли экскаватор. И отцы-командиры о них помнили и заботились, будучи сами образцами гуманизма и верности присяге.

Про мою косую солдатскую судьбу, похоже, сюда какие-то слухи просочились. Меня не трогали, я был предоставлен сам себе. Меня это устраивало, 20 рублей 80 копеек я получал день в день, вместе с прапорщиками, из маленького окошка кассы в штабе. Прапорщики были народ веселый. Они очень комфортно чувствовали себя в этой системе и в день получки обязательно планировали или рыбалку, или охоту. Офицеры, изгнанные из своих частей за разные грехи, были здесь еще более интересные. Для них главным было вовремя подготовить и провести политинформацию перед личным составом и оформить Ленинскую комнату в роте. За неисполнение этого с них серьезно спрашивали на их комсомольских или партийных собраниях. За пьянство и дебоши с них регулярно снимали звездочки, но они даже погоны не меняли, и так и ходили с дырками. Они все мечтали уволиться из армии, но сохранить за собой квадратные метры жилья, что было очень непросто, но кому-то удавалось. Вход тогда в офицерство стоил рубль, а выход – два. Поэтому и готовили таких, как я, сержантов, чтобы было кому хотя бы взводами в ротах командовать. В Советской армии ни в одном роду войск больше сержанты не командовали взводами, а могли быть только зам. ком. взвода. Наш брат-стройбат кутил в городе, танцевал, влюблялся и, конечно, бухал, да еще и покуривал травку. Можно было даже подумать, что это солдаты какой-то не нашей, а буржуазной армии, где человек человеку волк. Все же это было военной тайной, но, мне кажется, ни в одном роду войск больше не было такого количества военных тайн. По крайней мере, на границе, как я понял, их было намного меньше, чем в стройбате.

Тех личностей, что приходили дослуживать свой срок после дисциплинарного батальона, держали в одной роте, как бы в одном помещении, их там же и кормили. Старались как можно сильнее ограничить их движение по территории, но они все двигались, ни у кого не спрашивая разрешений, и часто это было не без приключений. Двигались они в основном за забор части, где и находили свои гражданские радости. Демобилизовывали их раньше всех из призыва, как только выходил приказ. По тому же самому принципу, про бабу с воза. Но они, выйдя с чемоданом за пределы части, еще долго через забор возвращались с женщинами со слабой социальной ответственностью и с разными стимуляторами жизненной активности, веселости и равновесия. А может их уже и дома перестали ждать, а здесь они ведь уже не служили, а жили как прикомандированные из других частей и родов войск, из которых были однажды вывезены под конвоем, а из командировки, как известно, всегда надо возвращаться вовремя и с предупреждением.

В конце января я получил от мамы свою посылку. Все было на месте, и все должно было начать на меня работать. Первое, что я сделал, – написал подробное письмо без единой ошибки на имя секретаря приемной комиссии. Сама-то комиссия, как я понимал, будет формироваться только летом. Это письмо было простой просьбой разъяснить мне возможности поступления в данный вуз, если я нахожусь на действительной воинской службе и ущемлен в правах тем, что моя демобилизация пройдет тогда, когда все вступительные экзамены будут уже сданы. Я уже юридически был готов сам объяснить свои права и возможности в данной ситуации, но важно было получить официальный ответ, на бумаге с их реквизитами и подписью. Я стал ждать ответ и уселся плотно за учебники и разъяснения по вступительным экзаменам в вузы СССР.

Вчера жена замполита приходила подраться с буфетчицей из солдатской чайной. По стати буфетчица была кубанской казачкой и, конечно, просто так не далась. Бой, на удивление, был долгим, без перерывов и секундантов. Их с трудом растащили. Все продолжилось пьянкой в жилище у буфетчицы, которое находилось прямо за забором в одноэтажной постройке барачного типа. Пьянка захватила еще и большую часть ночи. Они дрались, потом пили, и солдаты лазили гурьбой в дырку в заборе, видимо, что-то интересное углядев в незашторенных окнах. Я занимался в комнате у ротного, которая была всегда пустой и теплой и, помимо того, хорошо вечером освещалась. Я подолгу сам с собой разговаривал по-английски и чувствовал, что за дверью подслушивают и показывают известный жест пальцем у виска. А это ведь самая подходящая репутация в обстановке, где я проживал.

Замполит появился только через месяц после драки, закончившейся бурной пьянкой. Его, похоже, там, на пьянке, еще долго били. А потом, вроде, он лежал в дурке, так как пытался повеситься. Но или не смог, или помешали. И он теперь провозглашал самые бодрые лозунги о текущем моменте, но на политинформации был очень грустен и рассказывал без всякого политического нажима.

А застой в стране находился на самом застойном уровне. В этом году вовсю на экранах телевизоров блистали Вероника Маврикиевна с Авдотьей Никитичной, а также Райкин в «Людях и манекенах». Дома вторая зима, как мама писала, была не очень снежная, и, вроде как, было не трудно. Она сказала, что ждет меня осенью до холодов.

В марте мне пришел ответ из университета. Он был оформлен как надо, на официальном бланке, и подписан секретарем приемной комиссии с хорошей фамилией Добряков. И вот какова его суть.

«Есть твердый порядок приема экзаменов у соискателей, находящихся на втором-третьем (последнем) году военной службы осеннего призыва. Не позже первого июня надо выслать все документы согласно приложенному списку. Если ваши документы отвечают требованиям допуска к приемным экзаменам, вам будет прислано приглашение. К этому приглашению будет приложено разъяснение командованию части, что будет основанием для предоставления вам краткосрочного отпуска на период экзаменов. А успешная сдача экзаменов и зачисление в вуз будут основанием для вашей срочной демобилизации сразу после приказа министра обороны. Осенью этот приказ, как правило, издается не позже середины сентября». Так мне ответил секретарь Добряков. Это был первый секретарь, общение с которым представляло для меня какой-то интерес. Все то, что было написано, никак не нарушало моих планов, и сейчас я буду собирать все документы. И первое – мне нужна медицинская справка соответствующей формы.

В нашей части тоже был медицинский пост, и хозяйничала там Светлана Ивановна. Возраста она была уже медной юности, но и сейчас искала счастья среди молодых прапорщиков, которых считала перспективными. Она всегда была одинаковой – в белом колпаке с ушками и ярким красным крестом, в белом же, в обтяжку по груди и бедрам, халатике. Ко всему этому – ноги в чулках в сетку, высокие узкие каблуки, и, опять же, может так и неудобно думать, но чем-то все это напоминало костюм для ролевых игр. Она так же, как Лола Евгеньевна, любила ляжки перекидывать и дуть губы.

Прежде чем туда идти, я зашел в чайную. Буфетчица, вывалив свои прелести на прилавок, читала газету, при этом мизинцем ковыряла в носу. Я купил у нее кулек конфет и банку консервированных абрикосов и двинулся в санчасть. Все это было в одном периметре. Светлана Ивановна посмотрела на гостинцы с недоверием, но я тут же недоверие остудил, сказав, что у меня нижайшая просьба. На слове «нижайшая» она закатила глаза, явно, опять с недоверием. Я, по своей привычке, опять наговорил ей средневековых комплиментов, но получилось у меня, скорее, в духе поручика Ржевского, и ее забрало. Но при этом она мое подношение спрятала в шкафчик, не предложив чаю, тем самым давая понять, что наша встреча будет непродолжительной. Посмотрев на мою медицинскую форму, которую надо было заполнить, она к моему удивлению, рассудила кратко и умно:

– Можно быстро, в поликлинике, в которой моя тетя в регистратуре. Долго и затратно надо делать в нашем госпитале. Но все это будет правильнее, и привязано к твоему военному билету, а не к паспорту, которого ты по понятным причинам сейчас иметь не можешь. Печати на твоей справке должны быть от военных врачей.

Она понимающе кивнула и сказала, что сегодня мне надо подойти к 18 часам сюда, только не с абрикосовым компотом, а с хорошим коньяком.

За хорошим коньяком пришлось тащиться через две улицы. Его я купил в овощном магазине, армянский «Три звездочки» и стоимостью 13 рублей. В 18 часов я был у дверей медчасти; было слышно, что за дверью кто-то пыхтит, я постучал три раза, пыхтение прекратилось, и дверь открыла Светлана Ивановна. Она была в роли, а за столом, в одной рубашке, сидел целый майор медицинской службы, в очках в позолоченной оправе и с черной бородой. А на столе стояла открытая банка моего компота и конфеты торчали в ожидании из пакетика. Майор взял бутылку коньяка из моих рук и начал ее открывать, потом взял мою бумажку медицинской формы, сложил ее вчетверо и сунул в карман мундира. Светлана Ивановна тут же вывела меня под локоток на улицу, сказав, что послезавтра я получу свою бумажку. Этим вечером за столом у ротного я достал присланную мне для заполнения анкету и на чистый лист переписал все вопросы, согласно нумерации. Свою анкету, чистенькую, спрятал и стал отвечать на вопросы в дубликате. Здесь надо было быть очень внимательным и не навредить.

Первый вопрос – членство в ВЛКСМ. Я сам понимал, насколько это значимо, ведь при приезде на экзамены первое, что мне придется сделать – это встать на учет в комитете ВЛКСМ. Если написать, что не член, – это явная возможность сразу отказать мне в приеме документов. То есть я сразу оказывался за бортом того, что так тщательно пытался выстроить. Нужно было имитировать, и как-то отступить назад. Нужно было изогнуться и не сломаться.

Утром после развода я из окна ротного кабинета увидел, как через плац в сторону нашей казармы совершенно эротично приближается Светлана Ивановна. Все, кто еще не успел уехать на работу, слюняво улюлюкали ей вслед, и даже буфетчица, бредущая в сторону своей двери с надписью «Чайная», что-то проскрипела, как лесная выхухоль. Она ворвалась к ротному в облаке цветочных духов и с порога заявила:

– Человек сказал, что ничего не получится. Ты ему сунул бумажку вообще незаполненную и без фотографии.

Я заверил эту прекрасную диву, что завтра все будет, и он сможет заняться этим вопросом. Она ушла, теперь в окно было видно, как она топорщит свой копчик, пытаясь им вилять на радость подметавшим территорию.

А я, кое-как собравшись с духом, пошел на третий этаж. Там, в маленькой комнате сидел комсомольский вожак, и на груди его висел знак ЦК ВЛКСМ «Пионерскому вожатому». Он встретил меня дружелюбно, тряс руку, и я тоже тряс ему руку, и под эту тряску признался, что хочу уйти на гражданку комсомольцем и добавил ему несколько строк из монолога Павлика Корчагина, дополнительно заявив, что уже на гражданке собираюсь по путевке комсомола поехать на строительство БАМа. Он покраснел, глаза выпучил, его явно сильно забрало. Секретарь был еще явно необкатанный, после пионерских-то слетов. Я сам себе удивился, что так умело лицемерю. А секретарь продолжал трясти мою руку, наверное, ему даже во сне не мог привидеться такой позитивный, ищущий себя в комсомоле человек. У прапорщика явно в кадыке защекотало. Он дал мне заявление и анкету. Я бодро и ответственно заполнил, прапорщик был настолько возбужден, что даже не спросил, почему я раньше не вступил в комсомол и с какой радости попал в «королевские» войска. Я пообещал завтра принести фотографии на комсомольский билет и ушел, но секретарь остался возбужденным. И когда мне через неделю вдруг отчего-то присвоили сержанта, то я подумал, что это отголоски той пламенной речи о роли комсомола в защите революционных завоеваний и его героическом настоящем. Хорошая болтовня там всегда ценилась, она была на первом месте, а на втором – умение правильно голосовать. Третье – надо было обладать талантом на своем рыле рисовать умные выражения.

На следующий день я нарядился в парадный мундир, надел фуражку и отправился делать фотографию. Та «Фотография» была рядом с тем самым овощным магазином. С фотографией я быстро отстрелялся, все надо было завтра получить по квитанции. Справку я оформил в течение недели. Она выглядела очень серьезно, с синими печатями и совершенно неразборчивыми заключениями. Но главное – под большой печатью было слово «Годен» и жирно подчеркнуто подписью, которая развеивала все сомнения, а мое присутствие в комсомоле казалось решенным. Собрание, на котором должны были голосовать, провели задним числом. Я стал комсомольцем, но надеялся, что дружинить по городу меня не отправят. Благо, из стройбата даже активистов и отчаянных комсомольцев в военный патруль никогда не брали. Но я ошибся, мне все же оказали доверие. В составе команды из офицера и двух прапорщиков на двух ЗИЛах меня отправили за пополнением. Меньше, чем за полчаса меня таки довезли до того вокзала, где поздней осенью 1973-го года ссадили на перрон с веселого поезда.

А сейчас был теплый май, цвела черемуха и абрикосы. Мой путь в полтора года уже был пройден, а те, кого сгружали из вагонов, были кто растрепанные, кто полупьяные. Но всем им предстояло вкусить это таинство – быть солдатом и искуситься военными прелестями. Их пересчитали и распределили по машинам. Я оказался с ними в кузове. Тайн для них уже никаких не было, да и мои трактора на петлицах сами за себя говорили, где им придется парковаться в ближайшие два года. Ребята по разговору друг с другом были издалека, а вот теперь им было совсем рядом до казармы, до первого горячего армейского обеда и всего остального, чем их прапорщики будут угощать. И вот под эту молодежь, как когда-то я, в часть прибыли их командиры – два младших сержанта из учебки, которую я так успешно окончил год назад. Глаза у них были тревожные и ждущие каких-то перемен в своей жизни. Их отвели в ту же роту, куда и новобранцев. Я надеялся, что у них все получится. Я для этих выпускников учебки был уже «дедушка», да к тому же старший по званию.

В анкете с датой вступления в комсомол мне проставили номер членского билета. Завтра отнесу пакет с документами на почту. Все вложенное в этот пакет, мною написанное, было проверено по два десятка раз. Картинка получалась логичная и законченная. На почте я не отвел глаз, пока мне все не запаковали, опечатали и положили на стеллаж с надписью «готово к отправке».

В учебке пятница так и оставалась целовальной. Батя там уже достиг реального статуса феодала. Все его окружение было у него в вассальной зависимости. А у меня после короткой встречи с ним осталось четкое убеждение, что у него шизофрения на почве военного алкоголизма. Но это было если не военной тайной, то уж корпоративным секретом точно.

В середине июня мне пришел ответ от секретаря приемной комиссии, что я допущен до вступительных экзаменов в особом порядке, как проходящий срочную воинскую службу. Дата начала экзаменов еще не утверждена ректором, но традиционно на дневные факультеты вступительные экзамены проводятся в первых числах августа. В конце июля они обещали прислать на имя командира части письмо по моему участию в экзаменах и моим льготам по демобилизации. Я, конечно, все это знал, и у меня были бумаги, подтверждающие мои возможности по отпуску на экзамены и по срокам ранней демобилизации для поступающих в вузы солдат-срочников второго года службы. В этих документах было указано, что таких можно отпускать сразу после выхода приказа, который, как правило, издавался в середине сентября. Это в тот день, когда «дедушки» становились дембелями, а «старики» – «дедушками». Приглашение на экзамен должно было прийти не позднее, чем за 10 дней до экзаменов на имя командира части и продублированное для меня. Значит, за оставшиеся менее чем два месяца до экзаменов надо будет заигрывать с отцами-командирами, ибо если что-то случится, и со мной будет какая-то проблема, то все останется на усмотрение командира.

Прислал письмо Стас, оно было крайне перевозбужденным: они очень меня ждали осенью с каким-то суперсюрпризом. Об этом сюрпризе знали все, кроме меня, и для меня он должен был оставаться тайным до поры до времени. Я ничего не придумал, кроме как написать в ответ, что буду томиться в ожидании, но обещал твердо, что приеду, хотя сам такой уверенности еще не имел. Для меня пришло время погружаться в игру, и я пошел к комсомольскому секретарю и попросил для себя ответственное комсомольское поручение. Он от такой просьбы заметался по своей маленькой комнате, начал заглядывать в книги, шарить в своих карманах. Потом сдавленно выдохнул, что завтра он с таким поручение определится и согласует его с командиром. Вот этого мне больше всего и хотелось. Я ловко лицемерил, чтобы оказаться среди активных и сознательных, вот только что бы про меня сейчас Николай Максимович подумал?

На следующий день секретарь, который был когда-то хорошим пионервожатым, сам пришел в роту и рассказал:

– Командир очень обрадовался активности комсомольцев, но сам ничего не предложил, оставив это для меня, а я вдруг подумал, что хорошо бы молодым солдатам прочитать лекцию «Мы строим БАМ», о роли комсомола и участии военных.

Я согласился, все же не поручили носить в штаб списки самовольщиков. Я пообещал за неделю подготовиться, а он сказал, что согласует мою лекцию с распорядком для молодых солдат. А мне подумалось, что именно молодому поколению будет интересно знать, как там, на БАМе, и пошел читать подшивку «Комсомольской правды». Через неделю, в воскресенье, уже прилично замордованных молодых бойцов рассадили на табуретках в проходе казармы. Для меня в центре поставили тумбочку и, самое ужасное, покрыли ее красной тряпкой. Все было очень даже идеологически выдержано. Рядом на стульчике устроился прапорщик, а сзади, раздвинув ноги в хромовых сапогах, сцепив руки за спиной, на страже стоял замполит, уже, наверное, вылеченный. Я начал с 22-го апреля, уже прошедшего, в этот день воины-железнодорожники сдали мост через реку Бурею, а дальше попер всю великую комсомольскую правду.

После меня слово взял леченый замполит. Он кратко похвалился славным трудовым путем части, выполнением производственных задач. Торжественно сообщил, что сейчас им, молодым солдатам, предоставлена честь участвовать в славных делах батальона, призвал всех к дисциплине и, не закончив предложение, ушел. Наверное, пришло время принимать успокоительное. Вот так я и вступил в ряды пропагандистов комсомольской правды. Я, конечно, лицемерил, да замполит еще заметил, что я без комсомольского значка, на что я ответил, что готовлю парадку на дембель. Он понимающе кивнул. Но здесь прапорщик присоединился и сказал, что прямо сегодня подарит мне новый значок, и тогда я с грустью в голосе сказал ему, что мечтаю о значке комсомола 30-х, героических, годов, где на значке было всего лишь три буквы КИМ (коммунистический интернационал молодежи). Может ли он мне помочь приобрести такой на дембель? Прапорщик, который был награжден знаком ЦК ВЛКСМ «Отличный пионервожатый», секунду подумав, ответил:

– Нет.

На том тема и была исчерпана. А я подумал, что из меня бы получился отличный лицемер и лицедей в одном лице. Потихоньку в голове оформлялся план, и то, что я начал сотворять, было началом его реализации. Я занимался только тем, что выдумывал этот план и читал учебники, которые и так практически знал наизусть. Почему-то мне экзамены не казались главным препятствием к поступлению. На первый план сейчас вышли мысли о получении отпуска на родину. И еще, он был нужен мне в точно определенные сроки: с 17-го, воскресенья, до 27-го, среды. Это, конечно, уже после возвращения со вступительных экзаменов. Потом, после отпуска, я еще месяц в героической армейской части, а потом уже – в студенческой аудитории, где намеревался пробыть все пять лет. В этой схеме отпуск был самым слабореализуемым звеном, но мне очень хотелось побывать дома, и я это ощущал прямо на физическом уровне. Я собирался посетить место погребения своей пуповины. Оказалось, что притяжение к той земле было сильнее, чем я рассчитывал. Что-то вроде этих мыслей было, наверное, и у буфетчицы из чайной. Ее прелести, как обычно, были вывалены на прилавок, а глаза – очень грустные, и она мне страдальческим голосом поведала, что собирается вернуться на родину. И, не дождавшись вопроса, сама ответила:

– Потому что меня здесь никто по-настоящему не любит.

– А как это, по-настоящему? Значит, без доступа к телу?

Она смутилась, что-то пыталась ответить, но тут зашел прапорщик из соседней роты, и она осеклась. Наверное, в глазах прапорщика и была та самая любовь, по которой она страдала. Только сейчас, по прошествии года, как я приехал сюда, начал ощущать, что мой организм наполняется силой и выносливостью. Я здесь вставал раньше всех и, несмотря на погоду или что-то другое, занимался физическими нагрузками. Не было утра, чтобы я это пропускал. Теперь я опять стал по 200 раз отжиматься и сел в оба шпагата. Уделял я внимание еще и турнику, я с ним хорошо подружился. Но за все это время я не продемонстрировал даже намека на какую-нибудь боксерскую технику. Я всеми силами пытался избавиться от своего прошлого, я был просто человек, укушенный змеей и долго лечившийся от этой хвори. Я даже по телевизору бокс не смотрел, не было ни интереса, ни любопытства.

А прапорщик так возбудился этой политинформацией, что уже на завтра поведал мне о своих планах. В сентябре планируется большая конференция комсомольского актива, и нашему подразделению, хоть и не с докладом, но поручено выступить в прениях по заранее подготовленным вопросам. Я замер: наверное, он мне хотел предложить выступить в прениях по Новочеркасску 1962-го года, где полковники и генералы, которые освобождали нашу страну от фашистов, заставляли своих солдат стрелять в женщин, детей и стариков. Могучая сила партийной идеологии смогла их к этому принудить, ибо она, наша партия – честь и совесть нашей эпохи. Но все, что касалось Новочеркасска, было, конечно, военной тайной. Прапорщик заговорил совсем о другой теме. Первый главный вопрос, по которому предстояло выступить в прениях, – это комсомольская летопись БАМа. Прапорщик, который отличный вожатый, закатил глаза, сложил губы трубочкой и пискляво запел:

Слышишь, время гудит – БАМ!

На просторах крутых – БАМ!

Это колокол наших сердец молодых.

Все это прозвучало, как симптом развивающейся шизофрении. Пропев эти строчки, он явно был охвачен идеей подчеркнуть романтизм и важность поручения. Эта песня – шедевр поэтического таланта Р. Рождественского. Знаменитую песню, написанную, как и принято, к сроку, всегда слушали стоя. А второй вопрос был еще интереснее и звучал так: «Стыковка Союз-Аполлон – шаг в разрядке напряженности между двумя сверхдержавами». Да, если б меня затянули в прения по любому из этих вопросов, то точно в этот же день выгнали бы из комсомола. Но я соглашусь выступить по любому вопросу согласно стратегической линии, на условиях, что прапорщик похлопочет о предоставлении мне отпуска на родину на 10 дней. Как бы, по любым обстоятельствам, можно даже сердечным. Прапорщик услышал меня, и хоть был совсем молодой, но про сердечные обстоятельства понял и, зардевшись, по-детсадовски спросил:

– Что, невеста?

Я тоже вроде как смутился и неопределенно что-то пробурчал. Он рассказал, что все узнает у командования, но у него есть право своих самых активных комсомольцев выдвигать на поощрение. Все, первый кол я воткнул в их идеологический гроб. Оставалось ждать, а это я умел.

Но прапорщик хоть и молод был, но уже достаточно искушен в своей комсомольской кухне и разбирался в ее кулинарном и кондитерском искусствах. Потому и слепил такую ватрушку. Он за два дня все разузнал относительно моей просьбы. В его обязанности входило от себя написать письмо на имя командира, потом это письмо должно было быть подписано замполитом, да еще и моим ротным, но в письме надо было обязательно указать какую-нибудь общественную должность, которую я занимал. И вот, что прапорщик придумал. Он собирался меня задним числом оформить протоколом своим заместителем, а с членами Бюро он уже вопрос утряс. Вот так я быстро рос по карьерной лестнице в комсомоле. Самое смешное, что Бюро меня утвердило задним числом, а число было таким, когда я и комсомольцем-то не был! Я со всем согласился. Прапорщик меня уверил, что у замполита он письмо подпишет, а моего ротного главное – поймать. Дело в том, что тот в самой роте и не бывал. И никто его за это не спрашивал. Было так, что зама по тылу в части не было, и мой ротный явно с удовольствием исполнял его обязанности. Целыми днями тот что-то привозил, а что-то увозил. Бывало, что его неделями никто не видел, а ему бы подальше от личного состава. Он сам говорил солдатам:

– Чем я от вас дальше, тем жизнь моя слаще.

А за роту его вообще не спрашивали, как и меня за взвод. Вся наша рота работала на кирпичном заводе, а принадлежность этого завода была тайной. Вот на этом предприятии с неизвестными собственниками за крошечные деньги исполняли большую грязную работу солдаты советской армии. Им было, где спать, и было, что пожрать, а все остальное – военная тайна. Из этих кирпичей кому-то что-то строили, но это была военная тайна, как и социалистические обязательства.

Где-то неделю наш комсомольский вожак ко мне не подходил, и даже при встрече, тепло поздоровавшись, ничего не говорил. Видимо, подчищал протоколы заседаний своего бюро. Наконец, он с утра заявился в роту, сразу сделал мне замечание, что я без значка хожу. Вид у него был таинственный, и он рассказывал, как мы можем показать себя на конференции. Даже расписал, какими положительными лицами мы станем в случае удачного выступления в прениях на конференции. Но я ждал другого и дождался, он гордо, голосом римского трибуна, сказал, что мой вопрос решен. Командир бумагу завизировал «Оформить в строевую часть». Ну вот, этот шар закатился в лузу. Я скоренько препроводил своего благодетеля из роты и принялся за свою каждодневную работу, за книги. Сегодня шар, который закатился, был номер два. Он шел вслед за тем шаром, который закатился, когда мне прислали уведомление о приеме документов. Я должен вернуться из отпуска и через небольшой промежуток времени демобилизоваться и отправиться на учебу. Я опять стал сам с собой разговаривать по-английски, а за дверью явно подслушивали и гадали, чем это все закончится. Теперь все оставшееся время до той комсомольской конференции я буду исподволь подводить прапорщика-секретаря к тому, что он сам должен поучаствовать в дискуссии, а я ему весь вопрос подготовлю, потому что на этом этапе лицо, которым он проявится, будет его капиталовложением в будущее. Ведь явно фаворитом будет тот, кто участвовал в дискуссии вживую. Его могут понять неправильно, что он не сам в этом участвует, а поручил это своему заму. Секретарь организации и есть самое главное лицо, и его надо сотворять. Я думал за счет этого бреда развернуть прапорщика в свою сторону. Я-то в любом случае найду возможность не появиться на этой конференции, даже в виде слушателя. А что-то там дискутировать – для меня это будет слишком. Я буду подводить секретаря к этому потихоньку. К тому времени я уже вернусь из отпуска и, если уговорить его не получится, то просто пошлю его, но так грубо я мог поступить только в самом крайнем случае.