Недостающее звено

Он пошел в свой дом, а я – в свой. Эта бумажка извещала о том, что три пролета забора б/у были приобретены у такой-то конторы за наличный расчет в сумме 4-х рублей 18-ти копеек, что подтверждали печать и роспись. Это был приходный ордер, то есть хорошая бумажка, имевшая силу охранной грамоты для мамы. К ней всегда могут прийти и задать вопрос в то время, пока я буду свой долг гражданина отдавать Родине.

На часах еще не было и 16-ти, а я уже собрал все нужные бумажки, с расчетом застать Лолу Евгеньевну и отчитаться по командировке и, показав повестку, рассчитаться на работе. По телефону застал только бухгалтера-кассира, она была приветлива и сказала, чтобы я приезжал, она в течение получаса все приготовит. И я двинулся в путь.

Марь уже совсем как-то съежилась и была не под белым одеялом, а под каким-то серым, и вроде как засыпало это место моих игр и детских приключений. Тротуар был скользким и уже сильно расшатанным. На базаре людей-терпигорцев видно не было. Вероятно, работали сделанные «нашенскими» внушения и устные разъяснения. К тем беднягам вот-вот подкрадутся холода, и надо было устраиваться где-то у теплотрассы, но их неистребимая потребность в алкоголе и голод со вшами опять выгонят на улицу, но это будут, конечно, те, кто может ходить. А остальные будут лежать и гнить в собственных испражнениях, при этом надеясь, что, может быть, кто-то из их подземного царства что-нибудь принесет. Нищенство на севере вымерзало за зиму, но не всегда до конца. Столь любимый эволюционный закон естественного отбора – краеугольный теоретический камень строителей коммунизма – здесь работал очень криво. Мало того, что кто-то, цепляясь за жизнь, доживал-таки до весны, с приходом весны к ним примыкали новые члены, за зиму окончательно отлученные от семей и работы и получившие такую свободу, которой не знали, как управлять. По площади сновали люди. Послеобеденное время понедельника, конечно, было не время праздничного променада, это время озабоченной и почти всегда пустой курьерской топотни.

Контора была открыта, но на рабочем месте была только бухгалтер-кассир. Эта женщина на своем месте пережила многих начальников и секретарей начальников. Она взяла мою повестку и тут же напечатала коротенький приказ о моем увольнении в связи с призывом в ряды Вооруженных Сил и, согласно этому приказу, подвела мне полный расчет. Одновременно рассказывая, что начальника, как он и хотел, переводят на должность зама в исполком, а Лола Евгеньевна ищет новое пристанище, поэтому вся контора пока на ней. А на мой вопрос, что это она так неприязненно про Лолу Евгеньевну, женщина искреннее расхохоталась и спросила:

– Что, она тебе тоже про мужа-летчика рассказала? И ты, наверное, уже подсчитал, что ей лет 25–28? А ей, миленький мой, было 40 в том году! Она когда-то училась в областном театральном училище, но, не окончив его, пошла на курсы машинисток, считая в душе себя служительницей сцены. Лола – ее сценическое имя. Она хоть тебе не говорила, что ребенка потеряла после гибели любимого мужа-летчика? Если этого не рассказала, значит пожалела. Но что ты похож на ее молодого мужа, конечно же, сказала, и что имена у вас даже одинаковые. Она всем эту историю рассказывает, а на память дарит термос, как единственную память о своей семейной жизни. У нас на складе таких неоприходованных термосов еще сотни лежат. Вот Лола сочинила такой сценарий и, мечтая поставить его на сцене, постоянно репетирует. Начальник ее, конечно, с собой забирать не собирается, и сейчас она мечется в поисках покровителя. Мне, молодой человек, один этот сценарий, отпечатанный на листах, попался на глаза. Он называется «Придуманная история девочки Лолы».

Я был ошарашен. Оказывается, все эти откровенные слезы и рыдания были игрой со сцены. Да, учиться видеть правильно никогда не поздно. Мне разом стало противно и одновременно стыдно, то ли за себя, то ли за все остальное. Прав был первый народный артист СССР К. Станиславский: «дом кладут по кирпичикам, а роль складывается по маленьким действиям». И, наверное, это справедливо, и не только применительно к данной персоне. Получил я полный расчет, вся сумма вместе с выходным пособием составила 106 рублей 84 копейки.

Время было уже не совсем удачным, но мне очень захотелось увидеться с физруком. Я пошел в его сторону, но дверь была закрыта, света, который горел в зале даже днем, видно не было. По освещенной центральной улице прохожие двигались согласно понедельнику, унылые, как будто битые, выражение лиц у всех было такое напряженное, как будто их тоже в армию призывали. На часах было начало седьмого. В Доме пионеров должна была начаться тренировка, и я не мог пройти мимо, совсем без умысла чем-то ей помешать. Я хотел просто подсмотреть, не очень понимая, для чего мне это надо. На торце здания даже в темноте отчетливо читалось «Верной дорогой идете, товарищи!». Я зашел в тамбур; слышно было, что по коридору бегают. Я чуть приоткрыл дверь. Лица у пацанов были сосредоточенные и серьезные. Были знакомые лица и незнакомые. А вот и оба «керосинщика». Но, зная, какой в коридоре бывает сквозняк от щели в дверях, я поспешил ее прикрыть. Все работало, сердце билось как у человека физически и нравственно здорового.

«Нефтянка» с моста уже была неразличима, но она из темноты настырно бубнила и булькала, вспоминая свою горькую участь, что ее, когда-то живую и чистую речку, превратили в срамную помойку. В полной асимметрии в маленьких кривых окошках горел свет, и где-то вдалеке беззлобно и бессмысленно лаяли собаки, пугая самих себя в наступающей холодной ночи. Проходя вдоль новенького забора, для верности придерживаясь за него, и даже безрезультатно пытаясь его пошатать, я дошел до дома, включил погромче местное радио. Там пел Ободзинский, это было лучшее, что сейчас было на сцене. Оставшуюся на сковородке картошку я поставил на конфорку, разбил туда три яйца и, вымакивая оранжевые желтки черным хлебом, поужинал. После Ободзинского началось выступление местной санитарно-эпидемиологической службы о значительных успехах в наведении порядка в этой области на территории города. Меня это вынудило радио выключить. А по телевизору А. Масляков открывал очередной профессиональный конкурс в рамках передачи «А ну-ка, девушки!». Сегодня соревновались мастера-парикмахеры, а паузы заполняют «Веселые ребята» со своим хитом «Как прекрасен этот мир». За моим окном мир тоже был прекрасен, но очень темен. За рассеянным светом, за окошком мелькала мелкая пороша, обещавшая к утру тонкую белую пленку на промерзшей грязи проулка. Прекрасный мир был только частично прекрасен, в основном своим содержанием он был удивительным.

На своей койке в спальне лежалось привычнее и удобнее, и сон был какой-то домашний, но только он сразу по пробуждении растворился в утренней белизне за окном. Снежка насыпало совсем тоненько, но очень бело. Намешал каши с хлебом и добавил гороха из мешка, похоже, мама его очень экономно расходовала. Куры трепыхали крыльями и кудахтали. Петух, свесив набекрень красный гребень, смотрел на меня одновременно ожидающе и в то же время вызывающе. Я поставил ведро и, взяв куриную поилку, пошел ее помыть и водичку обновить. А когда вернулся, на краю ведра с птичьим кормом сидел, похоже, сам Секретарь, а из щели торчали еще две рожи в ожидании команды. Я мигом отрезал его от щели, и он, заскочив в угол, ощерился и, кажется, даже по-змеиному зашипел. Я плюнул в его сторону, Секретарь нырнул к себе и вытащил рыло из щели в доказательство того, что совсем меня не боится. И сейчас сидит и ждет, когда можно будет присоединиться к трапезе курей. В маленькое окошко заглядывали воробьи, явно с тем же намерением.

Сегодня вторник, последний мой день в роли субъекта гражданской жизни. Я собираюсь отправиться в центр и показать маме новое жилье на случай, если она не сможет проникнуть в дом, бывает, что его заметает вместе с крышей, и видно только антенну, которую я сколотил из старой раскладушки. В те минуты наш дом выглядит как погребение с крестом. Сегодня я решил ехать в центр на автобусе, как, кстати, делает большинство населения нашего околотка. Но до автобусной остановки надо было еще дойти. Белый пух совсем не таял, он вспыхивал под ботинками и опять ложился, теперь уже неровными линиями, сзади. У нашего барака стоял видавший виды ГАЗ-51, из него с матом выгружали какой-то скарб и затаскивали в барак. Кто-то причалил, наверное, он улучшал свои жилищные условия. А из соседнего барака съезжали: у входа стояла красная крышка гроба, а рядом – табуретка, на которой стояла бутылка и несколько граненых рюмок, предположительно, поминальное самообслуживание. Здесь было традицией начинать поминать еще до того, как закопают. Но сейчас у табуретки было пусто, хотя и видно, что натоптано. В этих местах кто собирался умирать, старались это делать до зимы. Похороны в большие снега превращались в тяжелейшее испытание. Вырыть могилу покойнику как положено было очень сложно.

На остановке я присоединился к троим, ожидающим автобус, и он подошел, натружено пыхтя из выхлопной трубы. Народу было прилично, на следующей остановке в переднюю дверь для детей и инвалидов ввалились трое «нашенских», похоже, они уже получили разнарядку в штабе. Все трое орали басом, что являются общественными инспекторами и сейчас будут билеты проверять, а кто не обилетился, пусть готовит трешку на штраф. А если трешки нет, они отыщут, особенно у молодых девушек, они-то знают, где их прячут. При этом они гоготали в три глотки и веселились, как черти на балу у Сатаны, но, к счастью, через остановку вывалились через ту же переднюю дверь, и люди выдохнули. Допрыгав по ухабам и где-то поскользив по молодому льду, автобус добрался до центра.

У меня было еще минут 15 до свидания со своей любимой женщиной. Я зашел в центральный магазин и купил маме ее любимых конфет «Маска», они же даже через пакетик по-новогоднему хрустели обертками. На скамейку было не присесть, она была присыпана снегом. Мама стояла рядом с ней, ожидая свидания. Мы обнялись с ней, поцеловались и пошли в нужную сторону. Я ей уже по ходу рассказал про квартиру на те два года, что меня не будет, она может в ней переждать бураны. Мама после появления забора все воспринимала как чудо. И сейчас она мой рассказ восприняла как что-то потустороннее. Мы минут за 10 дошли до того самого дома, у моего подъезда стоял УАЗ с брезентовым верхом и тарахтел. Он настолько плотно подъехал к лестнице, что его пришлось огибать и ступать сразу на вторую ступеньку. Солдат-водитель даже своим видом как бы извинялся за созданные неудобства. Когда вошли в подъезд, услышали откуда-то сверху раскатистый бас, сопровождавшийся женским гоготом, который бывает от щекотух по нежным местам. По лестничному пролету спускалась картинка – военный полковник с красной мордой и в погонах, которые торчали домиком, тащил на руках Лолу Евгеньевну. Она, увидев нас, сползла с его рук, при этом задрав юбку до трусов, и пропищала в мою сторону:

– Ты что, уже с командировки?

А полковник в это время подталкивал ее под зад. Они пошли вниз, от полковника сильно чем-то воняло, вроде как нечищеными зубами. Захлопали двери в УАЗике, и все стихло.

Я дал маме ключ, чтобы она сама открыла двери, она несмело зашла, разулась, все обошла, мы с ней посидели на диване, посмотрели телевизор, послушали телефон. На кухне разобрались, как включить водогрейную колонку, я подергал цепь на сливном бачке унитаза, вода бодро ринулась вниз. Тут же я отдал маме привезенные для нее рукавички. Она восторгалась шерстью, пока не расплакалась от всего происходящего. Действительно, все выглядело как наше расставание на очень большой срок. Я ей отдал половину сегодняшнего расчета, мама, глотая слезы, сказала, что у нас сегодня будут проводы: сын идет на святое дело – Родине служить. Она так именно и сказала и, еще раз всхлипнув, добавила:

– Как жаль, что папа не дожил до этого дня.

Мы вместе с ней вышли, она сама закрыла дверь, и ключ я у нее уже не взял. Я знал, что она сейчас пойдет в магазин, собирать меня в обратный путь. У подъезда мы разошлись. У меня, не знаю почему, созрел свой план. Я тоже пошел в магазин. Мне повезло, и я купил два лимона, а в хозтоварах – точно такой же термос, и все это занес в контору. Самой дарительницы там не было, я оставил все бухгалтеру-кассиру с просьбой передать адресату. Она удивилась и вслед мне громко сказала:

– Смотри, какой молодой, да ранний.

В чем я был ранним, мне осталось непонятно.

У меня сегодня было еще одно важное мероприятие, просто я не думал, что меня так запрессуют во времени. Мне нужно было посетить еще одно таинственное учреждение. В начале 70-х годов в СССР началась кампания по образованию рабочей молодежи, тех, кто ушел работать, не получив среднее или даже начальное образование. Наш рабочий класс должен стать самым передовым, продвинутым, а без образования это было просто невозможно. Так вот, после избавления от меня одной школы, я пошел в школу рабочей молодежи. Встретили меня там весьма прохладно. Народу с предприятий сначала нагнали много, и это были мужики уже вполне усатые, а женщины – очень даже оформившиеся. Но пришли они в основном на обучение с 4-го по 8-й класс. А тех, кто рвался учиться после 8-го, было мало, если не сказать, что вообще не было. Такого класса набрать не могли, но исполнять высокие партийные решения было обязательным. Сначала я ходил и просто делал контрольные, потом ходил просто отмечаться. Потом сказали, что теоретически они могут выдать мне и сейчас документ о среднем образовании, но должны пройти искомые два года, и вот они прошли. И сегодня я туда наведаюсь, тем более, что даже за 8-й класс мой аттестат лежал у них. Школа эта находилась в районе Чеховки. Я зашел на базар, купил на два рубля пятьдесят копеек десять заварных пирожных, их мне упаковали в красивую коробку. Я пошел в учебно-воспитательное учреждение. В кабинете завуча меня встретили не то, чтобы обрадовано, но с интересом поглядывали на коробку: в их школу редко что приносили. Ожидаемо оказалось, что в их отчетах я уже получил аттестат о среднем образовании и он, вместе с аттестатом за 8 лет учебы, лежал в тонкой папочке. На аттестате был герб Советского Союза, а в аттестате – синяя печать и две подписи. Только ни одна оценка была не проставлена, их тут же и проставили, пятерка через четверку, как надо по статусу школы. Я куда надо поставил свою подпись и не ответил на заданные вопросы, зачем мне это надо. Вышел из школы, образованный по полной программе средней школы, по сути, всего за два рубля пятьдесят копеек вместе с упаковкой.

Теперь я бежал домой вприпрыжку по мари и ничего не замечал. Дома стал собирать учебники выпускного класса средней школы, справочники и пособия для поступающих в вузы, тексты юридического сопровождения. Все это сложил в свою спортивную сумку и опять двинул из дома, теперь уже на почту, и вновь вприпрыжку по мари. На почте я в один аттестат положил 50 рублей, купюрами по 10. Этот аттестат вложил в другой, и их оба в верхнюю книжку. Попросил все это не отправлять, а просто упаковать. Все это сделали за 40 копеек. Я сложил эту посылку в сумку, и уже успокоенный пошел до дому. Теперь ее оставалось только подписать и отправить мне, когда придет время. Теперь я уже успевал, и стартовал в погоню за самим собой.

А над марью стоял мутный смрад. В воздухе вместе с запахами, похожими на вонь тех, еще исторических, пепелищ, кружилась серая перхоть пепла. «Нефтянка» горела в самом чувствительном своем месте, в затоне, том, что гордо обзывали нефтеловушкой. Для законченности общей картины не хватало только колокольного набата и виновных в поджоге. Но тех, видимо, уже активно изыскивали: на той стороне моста с подветренной стороны стоял мотоцикл участкового и УАЗик с надписью «Милиция». Аромат смрадных, дымящихся брусьев и пробивающийся горячий ручей терлись о горящие трубы опор моста и следовали дальше. Наверное, так огонь двигался на древний город Помпеи и погубил его. А блюстители порядка, увидев меня и мою большую сумку, остановили как бы для опроса. Вопросов было два: что я тут делаю и не заметил ли я чего-либо подозрительного. На первый мне ответить не удалось, за меня ответил участковый, а на второй я ответил отрицательно. Метрах в двадцати на бугре стояли немногочисленные любопытные, и я понял, что если те быстро не разойдутся, то окажутся в роли подозреваемых. Я подумал: где мои «керосинщики»? Им надо быть подальше, ибо они самые удобные подозреваемые. Их такими сделали бдительные «нашенские». Ладно, тогда вроде ночью все происходило, а тут ведь день. Явно это для кого-то уже было сигналом, и этих сигнальщиков нужно было найти во что бы то ни стало. А может, эта бывшая речка сама отправляет людям такие приветы? Я уже зашел в дом, когда услышал в проулке треск мотоциклетного мотора. Это участковый решил подняться к баракам нашим проулком. Но вдруг мотоцикл перешел на холостые обороты, я выглянул в окно. Участковый внимательно рассматривал новый забор. Он сегодня точно отрапортует о явном примере повышения жизненного уровня обитателей доверенного ему жилмассива.

Мама пришла сверху, с автобуса, с двумя кошелками и медленно приступила к стряпне, а я наблюдал в окошко, как к «Нефтянке» съезжались ответственные работники. Из каждой машины вылезала какая-нибудь жопа и, с минуту помахав руками, уезжала от опасности провоняться этим земляным перегаром, порожденным стремительными темпами социалистического строительства. Следом подъезжала другая машина, и вся церемония повторялась.

Сегодня вечер у нас прошел с мамой в разговорах и воспоминаниях. Кушали суп из рыбных консервов и пышные пирожки с яйцами. Мама опять стала допытываться про забор, она была убеждена, как она выразилась, что это помогли мне от производства. Я ее не стал переубеждать, она очень переживала за мое будущее на эти два предстоящих года, но стремилась виду не подавать и держаться бодрячком, что не очень ей удавалось. Так прошли мои проводы в советскую армию. И мама скажет мне в дорогу:

– Не остуди свое сердце, сынок!

Уже по темноте я наблюдал из окошка, как полоска огня извивалась, мерцая в изгибах «Нефтянки». Мне казалось, что она где-то уже на горизонте сливается с небом и уходит в космос. С такими мыслями я и уснул в тот поздний вечер под шепот собственной справедливости внутри себя.

Утром было слышно, как мама крадучись ходит вокруг меня, давая мне возможность поспать. Но я уже проснулся, и мы попрощались у нашей калитки. Я ее поцеловал, как сын целует мать, с тем чувством, которое, как правило, больше в жизни не возвращается. Пошел попрощался со всей живностью и стал в старую, потрепанную сумку собирать скудные пожитки новобранца. Я положил туда пирожки и термос с крепким краснодарским чаем. Борис Николаевич смотрел на меня с обложки старого журнала печально и, как мне казалось, ожидаючи. Там, в Москве, нашему великому боксеру и присниться не могло, что подписанный им вымпел с пожеланиями будущих успехов очутится в таких дальних и чудных землях, связанных, однако, с Белокаменной тысячами нитей людских судеб.

Ветра не было совсем; над марью, которая была легкими нашего детства, стояло серое марево, наверняка вонючее. Я не хотел ее такой запомнить и, отвернувшись, двинулся наверх, к автобусу. Шел медленно, вразвалку, кривил ногами, как кавалерист без седла. Вот бы мне сейчас «Прощание славянки», именно ту, державную, 1912-го года, написанную штаб-трубачом кавалерийского полка Василием Агапкиным. Из барачных меня провожал один малыш, который из форточки в мою сторону запустил бумажный самолетик. Он пролетел метров пять и упал о землю. Малыш высунулся вместе с плечами из форточки и смотрел на тот самолетик, как на утраченную мечту. А мечтал он, наверное, стать летчиком, и наверняка военным. А у школы мне показалось, что татарин метет двор в ритме марша победителей, однако на деле это, скорее, был тот же патетический Свиридов. Время, которое вперед, нас всех тащило за собой, и мы были привязаны к нему узлами. Это были узлы нашей пуповины, а где она зарыта, эта пуповина, там и Родина моя. С бугра к автобусу пришлось пробежаться, так бы я не успел. У пивбара сгружали свежую бочку, а в бане, по всему видно, – женский день. Проехали поворот на Дамир, еще один наш местный анклав, который означал «Даешь мировую революцию». Потом – мимо школы, для которой я был пасынком. Из автобуса через марь виднелся синий дом, то бишь наш Дворец спорта с фигурами из будущего, а потом справа – пустынная Сезонка и такой же рынок.

Городской комиссариат располагался за Дворцом культуры в длинном казенном бараке с зарешеченными окнами, чтобы надежно хранить военную тайну. На пороге меня встретил человек в мундире новоявленного миру чина советского прапорщика и повел меня прямо к главному начальнику. Было ощущение, что здесь уже ждали. Паспорт, который прапорщик изъял у меня на входе, был передан в руки полковника, похоже, личности здесь главной и державной, и неожиданно мне знакомой. Аромат, который я вчера почувствовал в подъезде, никуда не делся и плотно освоил пространство вокруг этого дяденьки. Вчера он выносил барышню на руках, как жених из ЗАГСа, а теперь представляет всю современную «нашенскую» военную машину. Но надо отметить, что теперь к запаху перегара и нечищеных зубов прибавился запах «нашенского» одеколона «Шипр». Почему-то все считали, что он надежно маскирует все нежелательные ароматы. Армия хоть и не производство, но приемы маскировки между ними схожие. Полковник расправил плечи, от чего погоны встали дыбом. Он смотрел в мой паспорт и шевелил мясистыми губами. Дополнительно напрягшись, можно было разобрать кое-какие слова. Примерно они складывались в такую фразу – категоричную и окончательно истинную:

– Не могут воспитать их на гражданке, и все на армию перепихивают. Будут тебе и кнут, и пряник. Родина тебя поставит на нужные рельсы.

Когда он это говорил, было ощущение, что он или спит, или бредит, но он явно отождествлял свою личность с Родиной и потому, кажется, мог и расплакаться, расчувствовавшись. Но он не расплакался. У прапорщика в руках появилась тоненькая папка, как я заметил, с моей фамилией, и мы за полковником проследовали в соседний кабинет. Он был довольно просторным, и за одиноким столом сидела барышня в пилотке и, вроде как, в военной форме. Но когда она встала из-за стола, что-то достать из шкафчика, стало понятно, что это вовсе не форма, а костюм для ролевых игр, судя по супер мини-юбке и высоте каблуков. Впечатление подчеркивалось цветом губ: они были красными и тяжелыми, как эмаль на звездочках. Что касается пилотки, то она чудом удерживалась на копне черных волос. Дама явно была расстроена, фыркала на полковника, и моргание ее ресниц учащалось при взгляде на него. Похоже, что до этого у них прошел какой-то дремучий разговор. Несложно было предположить его смысл: вероятно, ей предложили покинуть работу, так как новобранцем на эту должность была барышня с артистическим именем Лола. А возможно, все было и не так. Из шкафчика она достала красную книжечку со звездой и сейчас, обмакивая перо в тушь, переносила туда данные из моего паспорта. Полковник сидел на стуле, свесив голову. Он озонировал и что-то бурчал себе под нос. Барышня, похоже, все закончив, насуплено отвернулась. Полковник это заметил, встал и расписался в красном документе, потом хлопнул печать и передал его прапорщику, а сам, взяв мой паспорт, стал его в неистовстве рвать. Это исступление было мне малопонятно. Его пальцы, похожие на свиные сосиски, неожиданно справились с этой операцией, и он демонстративно все клочки бросил на стол, барышне, которая хлюпала носом и вздрагивала. Полковник махнул нам выйти, прапорщик повел меня в конец коридора. А из-за дверей нам вслед неслось голосом того, кто напялил на себя маску Родины и направлял молодежь по правильным рельсам, всякие слова, которые, я думаю, были не по уставу. Он что-то внушал своей подчиненной в пилотке и мини-юбке.

В конце коридора была комната, вроде как похожая на красный уголок. Там уже располагалось человек 15 таких, как я. Прапорщик напомнил, что двери он не закрывает, так как отсюда бежать некуда – паспорта наши уничтожены, мы уже люди не гражданские и числимся за Министерством обороны, а там побег – это предательство Родины и соответствующий приговор. Сильно было заметно, что здесь любят Родину вспоминать. На всех лозунгах, висящих на стенах, это слово присутствовало. А если не оно, то слово Отчизна – обязательно. Прапорщик ушел, на меня внимания никто не обращал, знакомых я никого не увидел. Уж бывшего одноклассника, что покойниками распоряжался, так точно.

Как только ушел прапорщик, присутствующие продолжили заниматься тем, чем занимались, а именно, принимать через решетку форточки бутылки и закуски, даже гитару пытались пропихнуть, но не получилось. Похоже, настоящим проводам решетка не помеха. Угощали всех, кто угощался, потом начали грызться между собой, не сойдясь во мнении по верности невест, но далеко не зашло. Пришел прапорщик с каким-то еще военным и, похоже, шоферской профессии, ибо от него воняло керосином. Шли грузиться по коридору под продолжающиеся уже который час крики, теперь орала девушка в пилотке, визгливо, используя только исключительно идиоматические выражения, добиваясь для себя женской и социальной справедливости.

Нас разместили под тентом военного ЗИЛа, и мы двинулись в путь. Путь пролегал в наш аэропорт, у которого, как я когда-то узнал, были свои военные тайны. На ЗИЛе же нас подвезли в район видимости самолета, который был внешне похож на нашего трудягу АН-24, но двери у него, как ворота, были открыты сзади. Сейчас туда затаскивали какие-то грузы, очень даже похожие на те, что я когда-то вез багажом. Еще час что-то таскали, кто-то из нашей команды уже спал, а кто-то только собирался. Но тут машина зарычала, натужно задышала и поехала. Брюхо этого «слона» было плотно забито тюками и ящиками, а вдоль бортов были скамейки, узкие и жесткие. Ворота закрылись, и, запрыгав по бетонке, самолет взлетел. Никто из нас и понятия не имел, куда он летит. Я смотрел в иллюминатор, внизу золото уже сильно разбавлено серыми разводами, оно осыпалось на землю, а при хорошем ветре его совсем не станет. Через несколько минут стало понятно, что везут нас на материк, так как внизу заблестела вода пролива. Тут, конечно, не поспишь, да и не очень хотелось. Но большинство спало в винных парах. Во снах им, наверняка, снились не прапорщики, если они, конечно, не были в костюмчиках для ролевых игр.

Сегодня была среда, и я прилетел в эту среду туда, откуда вылетел в понедельник. Только винты перестали вращаться на полосе посадки, самолет потащили в дальний угол аэропорта. Нас быстро опять перегрузили, кого сонного, кого плохо стоящего. Мы опять под брезентом ЗИЛа и едем. На улице было сильно сумрачно и достаточно холодно. Везли долго, машина ехала по переездам, семафорам и прибыла на какие-то давно, видимо, забытые запасные пути. Там стоял длинный поезд, во всех вагонах которого горел свет, и, судя по картинкам в окнах, вагоны были полны таких, как мы, искателей перемен в жизни и военных приключений. Всю нашу команду запрессовали в один из вагонов, призывая соблюдать воинскую дисциплину. Хотя было ясно, что проводы для многих еще совсем не закончились. Вагон был из тех, что назывались плацкартными. В каждом жилом отсеке столики были завалены всякой снедью, что собрали в дорогу молодым бойцам. А теперь в угаре проводов они топтались по яйцам, скорлупе и ватрушкам. Я устроился в одном из отсеков, достал из своей котомки пирожки и термос и вроде как стал ужинать, не обращая внимания, что все вокруг промываются напитками другого сорта и качества. Потом залез на багажную полку, которая была деревянная и скользкая, и прилег. Где-то уже через полчаса, в 22:00, военные начали орать «отбой», при этом стуча молотком по ведру. Но все как лазили, так и лазили, а кто и ползал, опорожняясь прямо у вагонов.

Так весь этот феодальный поселок переночевал из ночи в утро, которое началось с построения вдоль вагонов, и хотя солнце вышло, было очень бодренько стоять в две шеренги, пока не освободили вагоны до последнего человека. Каждый из стоящих в строю новобранцев обязан был знать свои цифры, что были номером команды, определенные ему еще в родном военкомате. Мой номер был 120. Вот теперь нас в вагоны сажали по номерам команды, и уже в новом переформировании я не увидел своих братьев-земляков. Вокруг были люди, не знавшие друг друга, но сразу же находящие контакты, потом нас еще несколько часов сверяли по фамилиям и фотографиям в военных билетах. Наконец, где-то в 16 часов по полу пробежала грохочущая волна, и этот эшелон, груженный сыновьями Отечества, двинулся в путь. Куда двинулся, никому было не ведомо, ибо это – военная тайна. Подбадривали две вещи: что в вагоне появился кипяток, и что открыли места, где можно было полноценно опорожниться, а кому-то поблевать и умыться. А огорчало то, что по всему было видно, что мы движемся на юг, а все, кто мало-мальски понимал географию, знал, что на юге был Тихий океан, а там Тихоокеанский флот, где служба измеряется не двумя, а тремя годами. У военных, что шныряли по проходу вагона, добиться чего-либо было невозможно. Подолгу стояли на каких-то полустанках, кого-то выгоняли из вагонов, орали, кто-то пытался возвращаться, кто-то прискакивал с вареной картошкой, солеными огурцами, жареными карасями и пойлом сомнительного качества. Стояли ночью в каком-то совершенно черном поле, без единого огонька почти пять часов. И вот уже к позднему утру подкатили к вокзалу, на гребне которого было написано «Уссурийск».

Нашу команду выгнали на перрон и, как могли, построили. Местные прохожие на нас с опаской озирались. Эшелон наш быстро ушел, освобождая пути, а нас погнали к трем недалеко стоящим, опять же с брезентовыми тентами, «ЗИЛам». И мы поехали уже не так плавно, и где-то пять часов колотились по грунтовой дороге. Природа вокруг была совсем не наша, сопки были пророщены исключительно лиственным лесом. Листья еще частично держались на закрытых от ветра склонах и светились осенними красками. Появилось море, сначала ехали по прибрежной полосе, пока не заехали в какое-то поселение и не уперлись в ворота, на которых были нарисованы воинские эмблемы с тракторами. Как я и ожидал, это был явно не флот, это был стройбат. И, как мы почти с порога узнали, – это сержантская стройбатовская учебка. И повели нас в баню, предварительно заставив покидать в кучу мешки с последними мамкиными ватрушками. Баня была условная, с чуть теплой водой и большими кусками черного хозяйственного мыла. Командовали сержанты, аккуратно наглаженные, какой-то азиатской наружности. Возможно, это и были дембели, а возможно и нет. Ведь дембели в армии в ранге святых и, конечно, мыть никого не будут. В бане нас и переодели. Если на сержантах форма сидела, наглаженная и подогнанная, то на нас, мягко говоря, висела. Ну вот я и стал солдатом Советской армии, может не по духу, но по форме точно.

Нас построили в две шеренги и погнали. Мы гремели сапогами и спотыкались. Потом была перекличка, где нас уже называли курсантами, потом погнали бегом в столовую, где мы стояли, сидели, опять вставали, опять сидели, приступали к приему пищи, потом не приступали; в итоге была команда встать и бежать. На улице нас ровняли, поворачивали и опять заставляли бежать. Было понятно, что вот такое теперь будет надолго. На плацу перед столовой нас учили правильно строиться. Получилось из нас два взвода по 30 человек в каждом, которые делились поровну на три отделения. Потом мы исполняли команды «равняйся, смирно, вольно». Так продолжалось где-то час, потом появился капитан. Это был красивый офицер в зеркальных, блестящих хромовых сапогах. Одет он был с иголочки, и с доброжелательным лицом. Капитан нас поздравил с высоким званием солдата Советской армии, объявил нам, что мы – два взвода, и взводные у нас – два старших сержанта, оба этих старших сержанта были точно не русской наружности. А вот замы их, два сержанта, были русской наружности, я понял, что они – «старички». Вот эти «старички» и гоняли нас по учебным классам, заставляя зубрить уставы. А старший сержант, то есть дембель, выставив грудь, ходил между рядами столов и заставлял нас хором повторять строчки, которые он выписывал из маленькой книжечки со звездочками. Это и была книга уставов строевой службы. Но волей судеб сегодня была пятница, а пятница – это время построения всей учебки на плацу к традиционному пятничному мероприятию. После двух часов занятий нас бегом погнали на плац, там уже было много народу. Но это, в основном, были те, кто уже заканчивал свое обучение, а мы для них были зелеными салагами. И они, смотря, как мы тащим по земле свои сапоги, ржали, но скорее беззлобно, с сочувствием. У каждой роты был свой капитан и свои сержанты. Всех скоро выровняли и провели по плацу с песней, которую мы еще не учили, но там было что-то про дожди, которые обязательно пройдут. Сапоги грозно гремели, маршировали даже сержанты. Потом все замерли по стойке «равняйсь, смирно», на плац выехал УАЗик вообще без крыши, и из него торчало знамя. Солдат в парадной форме вынес его из машины, и в этот миг себя явил полковник. Размером он был намного больше среднего и очень похож на военкома из моих родных мест. Он встал на колено, снял фуражку и поцеловал знамя. После этого знамя опять поставили в УАЗик, и оно вместе с полковником уехало. Как я понял, это случалось каждую пятницу, и с этого часа до понедельника полковника никто не видел. В эти дни «полковнику никто не пишет», как у Г. Маркеса. Так у него написано: «Продавать надо так, будто ты покупаешь».

Далее нас разбили: одно отделение отправили натирать полы в казарме, а два – на чистку картошки. Меня осчастливили натиркой полов, дело хоть и незнакомое, но энергичное и поднадзорное. Сержант, который зам, все время ходил, топтал натертые участки и тут же заставлял затирать свои следы. Нас он называл не иначе как «чухолом», слышалось это как нечто среднее между чучелом и чушкой. При этом сержант вроде как и улыбался, показывая между толстыми губами очень мелкие зубы. А как ему было не улыбаться, если он совсем скоро будет объявлен дембелем и получит лычку старшего сержанта. После этого нас опять согнали вместе и начали обучать, как подшивать подворотнички, во время этого мероприятия я отправился за подшивочным материалом и увидел то, что должен был увидеть – каптерщик, похоже, тоже дембель в чине ефрейтора, валялся на каких-то тюках, а на плечиках в углу висело сокровенное: это были парадки дембелей. То было высшее искусство военного орнамента, в основном выполненное из белой проволоки и осыпанное аксельбантами. Но, к удивлению, в петлицах были эмблемы не с тракторами, а общевойсковые. Ряды значков сияли перламутром, но самым заметным был значок члена ВЛКСМ, на котором было столько блестящих подкладок, что он объемом стал как Орден боевого Красного Знамени. От такого зрелища у меня окончательно развеялись сомнения, кто брал Берлин.

Научиться подшиваться было непросто. То тут, то там звучало колкое «чухоло» и мелькала улыбка мелкозубого сержанта. Глядя на него, невольно всплывали ассоциации с «нашенскими» пацанами. Он неожиданно намерился дать кому-то подзатыльник, но передумал, и отправил того за бестолковостью чистить «очко». К концу подшивочных занятий туда были отправлены еще двое. Потом, уже потемну нас учили сначала правильно раздеваться, затем правильно складывать одежду, а также правильно заправлять тапочки и коврики, а потом самое главное – правильно «отбиваться». Это продолжалось долго – раздевание, одевание, отбой, пока мы не побили себе все локти и колени, прыгая на двухъярусные кровати, которые после каждого «выпрыга» оттуда должны были заправлять. Но всему приходит конец, и этому тоже пришел. И мы, наконец, улеглись.

Но тут вдруг среди ночи кто-то истошно заорал «Рота, подъем!». Тут же оказалось, что это не ночь, а 6 утра. Сержанты погнали нас на улицу, отстающих пинали. Построили и бегом погнали вниз, в огромный гарнизонный сортир, ровно на пять минут, оттуда – на физкультуру. Потом в помещение роты заправлять коврики и тапочки, после – на строевую. Плац пронизывающе продувало, и мы учили строевой шаг на четыре счета, потом изучали Устав, а потом по расписанию было Физо. Там будут оценивать твое физическое состояние – канат, турник, конь и т.д.

В одноэтажном здании с металлическими круглыми колоннами – вроде как спортивный зал. Мы в кальсонах с болтающимися завязками, гонят нас кругами. Но тут я что-то увидел в глубине зала: там стояла имитация ринга. Самодельные канаты были прибиты к стенам, а внутри этого каната, как кобры друг на друга, шипели дембели. То был у них утренний променад, дембели готовились на гражданку. Они были в перчатках и прыгали друг против друга, как на Чарли Чаплина в роли боксера. Я не удержался и хмыкнул в их сторону, в чем был замечен. И сержант, что гонял нас по залу, пошел и что-то тем сказал. И меня вытащили на ринг в надежде потешиться. Вот все, в том числе и те, что были босые и в кальсонах, застыли в ожидании потехи и даже мне сунули перчатки, которые были подобны тем, что бабушка когда-то штопала. И у меня опять чего-то не хватило, чтобы отказаться, то ли ума, то ли дерзости, то ли того и того вместе. Ну, честно скажу, уж больно соблазн был велик. Человек, как мне казалось, монгольской внешности злобно кинулся вперед, ударил в мою сторону два раза по-бабски, очень смешно, и когда пытался ударить третий, я глубоко отклонился влево и со всей дури ударил снизу левой. И тут неожиданно оказалось, что даже у дембелей есть печень, и весьма ранимая. Тот хрюкнул и плюхнулся на пол пятой точкой, на глазах у перепуганной насмерть публики. Второй дембель и сержант кинулись его реанимировать. Но тут неожиданно второй кинулся на меня. Я избежал сближения с ним, но когда он попытался второй раз меня ударить, я его приголубил точно в это же место, но, кажется, еще с большим уроном. После этого события стали развиваться быстрой сменой картинок. На обеде я заметил, что эти раненые дембели перешептываются, похоже, со своим земляком-хлеборезом и явно маячат в мою сторону. Я, видимо, стал первым из всех «чухолов» и «воинов». Это было второе определение таких, как я, зеленых. Обед был такой, как должен быть в армии: не очень горячий, в меру объемный, с хорошим компотом и ягодками на дне кружки. Но все прелести этого обеда я ощутил на себе через пару часов. Желудок вместе с кишками свела ужасная судорога. Мне стало понятно, что я был за обедом отравлен, и отрава была как раз на дне, в виде ягод, которые я лихо проглотил вместе с изюмом. Наверное, намешали что-нибудь, чтобы я обосрался, но превысили допустимую дозировку. И, похоже, это был крысиный яд для бытового применения. Я такими горошинами когда-то пытался угощать своих «секретарей», но они были умнее меня и есть не стали. Сейчас я натирал полы в казарме и имел доступ к туалету. Заскочив туда, я начал лакать воду из-под крана, она воняла болотом, но я лакал и лакал, пока не начало распирать. Тогда заснул два пальца в глотку и начал все назад выблевывать с остатками обеда. Остатков было мало, спазмированный желудок не выпускал ничего. Надо было как-то пробиться к санчасти. Там нужное средство должно было быть обязательно. Я попросился у сержанта сбегать в санчасть, вроде местный фельдшер мой земляк, и у меня, вроде как, для него передачка с гражданки. Это была чистой воды выдумка. Сержант явно удивился, что та рожа в медпункте могла быть моим земляком, но та рожа, похоже, тоже была дембелем, и он меня отпустил, так в своих мозгах ничего и не срастив. Я кинулся из казармы наполовину согнутый. Знал, куда бегу, за столовой я утром видел красный крест на двери между двумя, наполовину белым закрашенными, окнами.

Фельдшер тоже оказался очень азиатской наружности. Он был ефрейтором и, по всему, видимо, дембелем, судя по отвислым усам. Я сказал, что меня послал сержант за активированным углем. Тот с ухмылкой достал из шкафа портянку таблеток, оторвал половину и сказал:

– Эти придурки углем бляхи себе начищают.

Дело рук утопающего – спасти самого себя. Я бежал к роте, на ходу глотая таблетки, а запил уже в умывальнике вонючей водой. Таблеток, что я выманил обманом, было штук тридцать. Сержанту доложил, что прибыл. Он ощерился мелкими зубами и ничего не ответил. Я встал на колени, мне вроде так было легче, и стал ползать с натиркой по полу казармы. У сержанта был маленький транзистор, он под его шипение ему в такт играл пальцами на губах. С минуты на минуту меня опять должно было подорвать, и я показал пальцем, куда мне надо, и он разрешил. Я думаю, что по их сценарию я должен был обосраться сам и обосрать всех, но, коли сержант меня отпускал, значит, был не в курсе задуманной пьесы. Наверное, это была большая военная тайна.

Из меня вылилось, похоже, полведра черной жижи. Пока я за собой смывал из большой солдатской вазы, опять подкатило. Так заканчивалась суббота, то же продолжилось в ночь на воскресенье и все воскресенье. В этот день мне за отлынивание от распорядка дня дембель объявил два наряда вне очереди, что означало идти чистить зольники в угольных котлах. Это должно было случиться в понедельник, но утро понедельника принесло свои сногсшибательные новости. В то утро я поднялся с великим трудом, явно моих способностей к врачеванию было недостаточно, надо было идти и себя обнаружить. Я сидел на табуретке у кровати, когда за мной прибежал сержант, а потом и старший сержант. По каким-то причинам меня, зеленого солдата, требовал к себе сам Батя! Да еще и утром в понедельник. Это было равно стихийному бедствию. Надо было бежать, но бежать я не мог даже под угрозой санкционной кочегарки.

Сержантов в штаб не пустили, меня к Бате повел дежурный офицер. Весь кабинет высшего начальника был обвешан ватманскими листами стенгазет, рисованными когда-то к военным праздникам. На все стены – члены Политбюро, а под ними портрет Г. Жукова во всех регалиях. А сам полковник – дежавю моего комиссара. Только этот рыжий и с усами. Усы торчали вперед жесткой щеткой. Дежурный офицер аж сжался в почтении, а тот, еще явно не похмеленный, был сумрачный, как главнокомандующий перед большой атакой. Он пальцем меня подозвал ближе к столу; стол, как положено в таких местах, был прикрыт по всему периметру толстым стеклом, под которым по центру лежала обложка журнала «Огонек», за какой год, было не разобрать, но на нем крупно, на фоне цветущих полей, стоял танк. А рядом с ним, на первом плане – он сам, с торчащими рыжими усами. Похоже, до стройбата он служил в войсках, и был сослан из строевых частей. Батя встал со своего стула. Издалека, на плацу, в шинели он казался другим, а с близкого расстояния он был мал ростом, но широк. Он сунул в руки офицеру несколько бумажек, предварительно завизировав их красным карандашом. А маленькую тонкую книжечку бросил на стол. Она упала с удивительным, почему-то металлическим, стуком. К немалому удивлению, это оказалось мое квалификационное удостоверение с прикрученным к нему значком кандидата в мастера спорта СССР. Похоже, армейский спорт меня уже разыскивал, но было удивительно, как быстро до меня добрались эти бумажки. Мне опять хотелось на горшок, а в голове стояла муть и, похоже, поднялась температура. Полковник гавкающим голосом сказал, что для меня, сопливого, есть особое задание:

– И ты должен его выполнить согласно правилам воинской службы.

Дальше он проорал:

– Кругом, марш!