Недостающее звено

Офицер взял под козырек, я не стал. И тут уже в дверях мы столкнулись с барышней в кокошнике, которая несла холодные закуски. Я показал, что меня мутит. Офицер ткнул пальцем в конец коридора, а сам, облокотившись на стену, стал читать бумаги с красными визами в углах. Оказалось, что штабные услуги мало чем отличаются от ротных, но все-таки это были услуги, а меня уже прилично шатало. Офицер меня повел в комнату дежурного по штабу, там мне все и разъяснили. Сегодня я уезжаю попутной машиной в тот город, куда прибыл на поезде. Там с завтрашнего дня будет проходить первенство строительных частей по единоборствам, в том числе и по боксу. Батя отдал конкретный приказ, чтобы я выиграл эти соревнования.

– А потом он уже обещал отправить тебя по месту требования.

На что я ответил, что очень болен и не могу ничего выиграть. Но дежурный офицер смотрел на меня такими глазами, что было понятно, что изменить ничего нельзя. Это был молодой офицер, еще не успевший стать жертвой системы. И видя, что я действительно не очень хорошо выгляжу, дал совет, что когда меня доставят на место, а место это – Высшее военное училище, то надо попроситься к врачу, там очень хорошие и ответственные медики. Выбора у меня не было, я получил сухой паек, меня опять посадили в тот же ЗИЛ и повезли за чемпионским титулом. В дороге меня начало рвать и колотить, были мысли, что уже и не доеду, но мысль о том, что мне там могут помочь, меня подталкивала держаться. Так меня, среди ящиков, полуживого и довезли до ворот училища.

Уже была ночь, меня с КПП на УАЗике сразу повезли в санчасть. Я уже мало что различал, только видел, что надо мной склонился какой-то майор с рюмкой и змеей на петлице. Потом помню, что кололи меня уколами и ставили капельницы. Тут же брали у меня разные анализы, и потом с какими-то бумажками пришел ко мне тот самый кучерявый майор и стал мне рассказывать, что у меня сильное отравление родентицидом – средством для уничтожения грызунов. Сегодня уже ушла телефонограмма в нашу часть. Утром выедет к ним группа врачей военного эпидемнадзора, и командованием округа будет назначено расследование, дабы пресечь массовый характер этого происшествия. Кучерявый майор дальше сказал:

– Вы, солдат, были в очень критическом положении. Ваш организм был крайне обезвожен, что могло привести к летальному исходу. Но организм у вас здоровый, и вы быстро восстановитесь. Пробыть здесь вам надо не менее трех дней, пока не начнете нормально питаться. А потом вас с оказией вывезут, с соответствующей сопроводительной бумагой.

Больше я этого доктора не видел, но, судя по всему, это был настоящий врач-профессионал. Меня кололи, капали, потом стали потихоньку кормить. Уже через день я сам откусывал хлеб от курсантской пайки и ел макароны с котлетами. Через три дня меня с сопроводительными бумагами в кузове с телогрейками отправили назад. На телогрейках и сытому все веселее было ехать. На своем КПП я отдал сопроводиловку офицеру и пошел в свою роту. Офицер бумаги взял с опаской и ничего не прокомментировал. В роте никого не было, кроме дневального. Он стоял на тумбочке и, похоже, сильно испугался, меня увидев, как пугаются привидений в пустом графском замке. Я почистил ваксой сапоги и устроился в бытовой комнате подшить свежий воротничок путем выворачивания несвежего на обратную сторону. К входу подошла наша рота, она долго маршировала на месте, потом встала. Я вышел на улицу и отрапортовал сержанту о прибытии для прохождения службы. Он тоже глядел поверх моей головы, но подбородок у него почему-то трясся, похоже, он тоже был напуган. Он разрешил мне встать в строй, а строй от меня тоже как-то отступал. Только уже в столовой, где я выпил чай с двумя кусками хлеба, я начал понимать суть происходящего. В мое отсутствие в части лютовал Санэпидемнадзор. Яда, конечно, в обороте не нашли, но видимо нашли много другой грязи, а грязь в части – это просчет самого главного командира, и тот, видимо, свое получил, а потом получили все остальные. И все беды шли от меня. Вроде бы я где-то на помойке, нажравшись грязными руками, обосрался, а прибыв к месту командировки и испугавшись предстоящих там испытаний, написал жалобу на командование части и, соответственно, создал ситуацию. Так вот, Батя в пятницу после целования флага всех оповестил о том, что среди них предатель. А так как он источал справедливость, то возмездие для меня уже было в пути. Вот такая военная тайна.

В 12 часов ночи меня подняли и позвали в комнату к ротному, пошептаться. В ту комнату, где рождалось много военных тайн, из-за которых Мальчиш-Кибальчиш умер под пытками, так и не выдав их проклятым буржуинам. Дневальный, что стоял на тумбочке напротив этой двери, что-то слышал про то, о чем будут шептаться. И, увидев меня, бредущего в кальсонах из глубины казармы, совсем побледнел. Комната ротного была маленькая, в углу на ящике, покрашенном шаровой краской, стоял телефон и два стола буквой Т, а на стене одиноко висел портрет великого вождя мирового пролетариата, на котором он ходокам рассказывал, как теперь будет прекрасно жить в новой стране. За столом председательствующего сидели два дембеля с монгольскими лицами, а вдоль стенки стояли еще трое «стариков» с европеоидными лицами. Видимо, все это и было судом справедливости и возмездия. Адвокатов, похоже, не будет. Ленин в Декрете о судах отменил такую фигуру. Рожи у них были точно такие, как у «нашенских», только теперь они обслуживали секретарей в погонах, которые им выдавали права и рекомендации как воспитывать молодое поколение. Наверняка, офицер, дежуривший по части, был упрежден о предстоящем мероприятии, и потому держался подальше от этой роты. Я – солдат, который подвел Батю, – изменил Родине, а с предателями у нас всегда знали, как поступать, и это не было никакой военной тайной. Когда человек стоит на ногах, у него самые защищенные места – это затылок и почки, они самые труднодосягаемые для ударов, а когда человек лежит на полу – они самые доступные. Так однажды получилось и с Николаем Максимовичем, моим тренером и наставником, и мне тоже было отведено пройти этот путь. Били меня сапогами долго и остервенело, я не орал и не просил пощады, и их это окончательно вызверило. Как, наверное, еще и то, что я не был членом ВЛКСМ, наверное, комсомольца они бы так не били. Я лежал головой к двери и последнее, что помню, – как она открылась, и оттуда я услышал голос дембеля-ефрейтора, того самого каптерщика. Фраза прозвучала как из тумана:

– Вы че, совсем здесь охуели?

Потом, похоже, дневальный потащил меня к кровати. Тот-то теперь ясно понимал, что будет крайний в недокладе дежурному офицеру о происшествии. Еще ему сейчас до утра все стены отмывать от крови, а они вместе с полами были как надо окроплены.

На подъеме я бы, конечно, встал, если бы смог. Я все видел и соображал, но ни говорить, ни двигаться не мог. Дежурный по части все же пришел, он откинул с меня одеяло, я лежал в луже крови и мочи. Ему нужна картинка, чтобы доложить Бате о том, как личный состав отреагировал на предателя. Дальше меня несли на одеяле на глазах у роты, построенной на зарядку. Рота на все это смотрела больше с восторгом, но явно не с сочувствием. Почему так? Наверное, это тоже военная тайна.

Меня прямо с одеялом затолкали на заднее сиденье УАЗика и куда-то повезли, рядом с водителем сидел тот самый нерусский фельдшер, которого я когда-то назвал земляком. Я тут, на заднем сиденье, вспомнил, что вчера же была пятница, а это у Бати целовальный день. В этот день все от мала до велика впадали в патриотическое неистовство. Я здесь всего неделю, а меня уже второй раз увозят ни живого, ни мертвого. Вывозили, как то самое недостающее звено, в соответствующей одежде, то есть в солдатском одеяле. На этот раз меня везли не так долго, а если бы везли дольше, то, наверное, и не довезли бы. Так, на одеяле, меня занесли в какое-то длинное каменное двухэтажное здание вроде буденовской казармы. Положили на койку, какая-то женщина о чем-то меня спрашивала. Но у меня, похоже, в нескольких местах была сломана челюсть и прокушен язык. Потом меня чем-то кололи, а затем я вообще перестал что-либо чувствовать, в том числе и боль. А женщина все спрашивала, почему у меня все вены на руках в дырках. Когда был день, а когда ночь, я плохо понимал, но как-то утром уже начал оценивать окружающий мир и понял, что нахожусь в госпитале у пограничников. Надо мной склонился человек с зелеными погонами, внятно сказал:

– Не ссы, браток, тут тебя выручат.

Ответить я не мог, но его видел, значит, глаза были целые. Тут еще оказалось, что я привязан к кровати, так как шевелиться мне было нельзя. Из меня торчали какие-то трубки, вводящие и выводящие. Было понятно, что спринта не будет, будет затяжной марафон, тот, что называется госпитальной тоской. Сидеть в кровати мне разрешили только через 40 дней, и еще через 7 дней я спустил ноги на холодный пол. А на ногах откуда-то у меня взялись добротные, толстые носки, вроде как из собаки. При попытке встать на пол в этих роскошных носках меня закинуло в сторону, как тогда в моем последнем поединке на ринге, когда я попытался с колена подняться. Меня поддержали соседи по койкам, но я и слова не мог вымолвить в благодарность: весь мой рот был закован в сталь. Мою челюсть сложили по кускам, а куски скрепили металлическими скобами. Кормили меня все это время через резиновую трубку, но больше кормили капельницами и уколами. У моей тумбочки на кровати была кучка яблок, печенья и конфет. Это меня как-то тревожно удивило, но, поймав мой вопросительный взгляд, сосед слева, улыбаясь, сказал, что у пограничников это обязательно, кто бы ни получил посылку, обязательно ели все. Я пытался сказать, что я не пограничник, на что получил такой ответ:

– Все здесь знают, кто ты, и отлично понимают, что ты здесь не потому, что тебя щитомордник укусил. Ты еще даже присягу не принял, но если ты солдат, и если ты здесь, значит ты наш брат.

Вот так он выразился, а ведь он был дембель, как я понял из слов, когда еще не вставал. Его срок службы уже закончился, он был старшим сержантом, но какой-то другой, не «нашенский». А вот я и не знал, кто такой щитомордник, но подозревал, что какой-то злобный, ужасный зверь, и что он меня укусил, но я думал, что имя этого зверя другое, по мне он звался красный оборотень. Сегодня меня медленно, на инвалидной коляске, отвезли на рентген. Врач-лейтенант с зелеными петлицами, на которых была рюмка со змеей, долго рассматривал гремящий кусок фотопленки, потом опять же долго писал и опять рассматривал. Прикрыв тетрадку, рассказал о моих перспективах. Мне, оказывается, собирались отрезать почку, потом все же решили лечить и, как сказал лейтенант, не ошиблись. Все у меня встало на свои места. Он говорил каждое слово доброжелательно и без всякой рисовки, и тут вдруг спросил:

– Кто же тебя брат-солдат все же покалечил? Такое чувство, что ты попал в эпицентр разрыва мины, только осколков не хватает.

В ответ я пожал плечами. Он улыбнулся и сказал, что по мне привезли целую пояснительную записку, очень художественно и безграмотно кем-то сочиненную.

– Ты, вопреки законам дисциплины, убежал из строя с целью полакомиться упавшими на землю орехами, а потом увидел в дереве дупло и сунул туда руку с целью опять поживиться, а там клубились щитомордники.

– Мы, – продолжил лейтенант, – друг другу читали этот опус. Поэтому, ты прости, но про тебя знает весь госпиталь. Помимо этого, нас очень беспокоили дырки в твоих венах, но, когда взяли твою кровь, еще и суток не прошло, как в тебя влили конскую дозу препаратов для поддержания жизни в организме. Вот они, солдат, и помогли тебе устоять. А ты еще, шельмец, и орех возжелал, и был за то укушен змеем-искусителем. И тот тебе не яблоко предложил откусить, а сломал половину ребер, отбил почки и вообще пол-организма изуродовал. Вот это змей, вот это щитомордник! Но теперь костями твоими окончательно будут заниматься хирурги. Все у тебя было сложно, парень, но теперь ты идешь на поправку.

Потом я сидел на стуле и сочинял письмо маме. Это получился длинный рассказ о хорошей службе, об отцах-командирах и, конечно же, о военной тайне. Конверты, бумага и ручки тоже были из тех, которые кому-то присылали из дома. Теперь у меня был адрес, и, значит, я уже не инкогнито на территории своей родины. Руки у меня еще тряслись, когда я сам себя кормил из банки с трубочкой, но жизнь возвращалась, и своими глазами я видел ее.

На соседней кровати у старшего сержанта, того, что был слева, висела дембельская парадка, но она была без гарделей и аксельбантов. На ней были два значка Отличник погранвойск I и II степени, и глаза мои не верили, но рядом с ними висела та самая медаль, серенькая и неброская, с танком и самолетами, и звалась она «За Отвагу». Все-таки, наверное, такие сержанты брали Берлин. Я понял, что он был ранен, и поэтому его задерживали, но оставалось ему всего 2–3 дня. Сегодня к нему приехал капитан, командир заставы, и уже, похоже, не первый раз просил подумать и остаться на сверхсрочную, но сержант повторял, что он строитель и хочет строить дома и мосты, и его ждут родители и много домашних дел. Мне казалось, капитан его понимал. Получалось, что завтра он уже должен будет уехать.

А утром открылась дверь в палату, и два парня в зеленых фуражках сумели какими-то тайными тропами привести к нам огромную немецкую овчарку, черную с рыжими подпалинами. Она послушно сидела, но, когда с нее сняли металлический намордник, кинулась в палату на грудь моему соседу – старшему сержанту. Кличка у собаки была Друг, и привезли ее с заставы прощаться. Если бы я этого не видел, не поверил бы. Старший сержант плакал, но все делали вид, что этого не замечают, а Друг слизывал слезы и завывал как-то по-человечески. Возможно, во всем этом и была наша главная военная тайна: когда ты в беспамятстве, а тот, кто слева, помогает убирать твои нечистоты и кормить.

В обед старший сержант снял больничный халат, надел мундир, мне на прощание сказал:

– Держись, солдат! – и растворился за дверью.

И, кстати, в какой-то момент я увидел на его мундире еще один значок «Кандидат в мастера спорта СССР». Судя по его стати, он был борец.

Но и у меня сегодня гости. Приехал тот самый стеснительный офицер из штаба и прапорщик. Они были с автоматом АК и папочкой с гербом. Меня переодели в мою родную форму, надели поверху автомат и дали в руки папочку с текстом присяги. Говорить я не мог, и от этого тот офицер еще больше застеснялся. Я просто подержал папочку у лица, а прапорщик меня пофотал, но конец текста я все же про себя прочитал, и там было про то, что пусть меня коснется кара советского закона, всеобщая ненависть и презрение трудящихся. Мне стало понятно, что тут любой испугается нарушать. А вообще, это все – одна большая военная тайна. Стеснительный офицер, наверное, из-за моего внешнего вида, не очень бодрого, пустился в какие-то рассуждения, но я понял одно: что, если бы не требования округа, то укус того щитомордника оказался бы для меня смертельным, ибо установка была предателей уничтожать без угрызений совести. И потому я, вероятно, весь свой учебный срок проведу в госпитале, до полного излечения. Офицер очень стеснялся, что я не могу говорить и еле передвигаюсь спустя почти два месяца после происшествия. Они спешили вернуться в часть, ибо сегодня была пятница, и надо было успеть на целовальную процедуру. За присягу я расписался, и фото было, значит все в формате услужения Уставу.

Ребра у меня срослись, а вот челюсти не хотели, наверное, потому, что я все время туда пальцами лазил: у меня постоянно было чувство, что там что-то надо поправить, но там ничего не поправлялось. Меня понуждали хорошо питаться, было чем, да я и сам хотел, только вот не получалось. Ну вот, в один из дней меня усадили в кресло и что-то там во рту ключами и плоскогубцами затянули, и рот стал шире открываться. Боль постепенно ушла, но не совсем, конечно. Я стал весьма условно откусывать и проглатывать.

Где-то через неделю я первый раз вышел на улицу, закутанный в два халата, посидеть пять минут. Зима вовсю лютовала, мело, у крыльца рос какой-то огромный куст, а на нем висели ярко-красные, промороженные ягоды. Я смотрел на них, это была калина, которая у нас не росла, но я, смотря на эти ягоды, почему-то обязательно уверился, что придет весна. Вот и от мамы пришло письмо, похоже, она вся извелась, пока я не писал. Сообщала, что у нее все в порядке, со здоровьем тоже. Один раз ночевала в той квартире, но как-то там беспокойно, дважды прибегали мальчишки, узнать мою армейскую почту. И было это как раз в тот день, когда пришло письмо от меня. Пацаны, что прибегали, были один другого меньше. Она им дала мой адрес. Закончила мама тем, что меня здесь любят и ждут. И в конце попросила верно и честно отдать свой долг Родине.

Я старался есть, ходить и разговаривать, обретая свой первоначальный облик. А еще через неделю мне принесли посылку. В ней было все: и баночки с вареньем, и грибочки, и конфеты, и чак-чак с шишками стланика, носки, и, конечно же, письмо. Его написал Стас, но было понятно, что оно от всех. Там все было хорошо, тренер очень всем понравился, хороший, добрый человек.

«Свой маленький зал они переоборудовали и сейчас пытаются с тебе известного склада ринг выклянчить. Вроде как и получается. Большой тебе привет от тети Маши. Тот кулик по имени Дружок очень даже у нее прижился в маленькой клетке, которую они сумели смастерить. И кормят они Дружка клюквой, которую из-под снега на мари выкапывают. Но он, нахал, ест только отогретую и раздавленную, а в основном питается тараканами, пацаны их таскают из своих домов в спичечных коробках. Дружок их ловко глотает, а когда глотает, от кайфа аж глаза закрывает. Так вот, как весной прилетит его стая на марь, они планируют Дружка на свободу выпустить, ведь на свободе все равно лучше, чем в клетке, даже если там сытно. А 14-го ноября у тети Маши был день рождения, она организовала нам всем чаепитие, наделала хвороста и блинчиков, конечно же, и тебя вспоминали, и Николая Максимовича. Оба «керосинщика» хорошо тренируются, и, вроде, в школе их хвалят».

Все желали мне здоровья и успехов в службе. В эту ночь во сне меня преследовала навязчивая мысль: я никак не мог вспомнить, у кого еще день рождения 14-го ноября, и под утро я все же вспомнил. Это день рождения Марии Федоровны, русской императрицы и жены Александра III, в девичестве Марии Дагмар, дочери датского короля Христиана IX, а также матери последнего императора Николая II Александровича. И вот он же, Христиан IX, был еще отцом капель датского короля – главного отхаркивающего средства. Вот такая личность и события мне стали приходить во сне, когда я только-только научился засыпать без уколов.

И как-то, сидя у окна в самую февральскую стужу, я умудрился расшатать у себя во рту стальную броню. И рот открылся широко, но я как-то враз почувствовал, что потерял возможность выговаривать слова. Если до этого я хоть негромко, но говорил, то теперь у меня слова обгоняли друг друга. Но, благо, я в своей самодеятельности был быстро уличен и вновь закован.

В конце февраля уже начались на улице первые оттепели. Снега на улице было совсем немного, но и тот просел и съежился. А с начала марта мы уже гурьбой ходили на улицу, на ярком солнце, в затишке, пригревались. Погранцы там тайно курили, даже те, кому было нельзя, пели песни под гитару, и в этой компании понять, кто сколько прослужил уже, было невозможно. Мне иногда тоже накидывали для тепла шинель с зелеными погонами, и тогда я растворялся в чем-то правильном и надежном. Солдаты выписывались, приходили другие, но они были такими же, и потому казалось, что все вокруг одно и то же. Я уже был тут старожилом и сам помогал тем, кто в беспамятстве и поломанный. Но таких, как я, укушенных щитомордником, с застав не привозили вовсе. Там, вероятно, змеятник не приживался. А меня тут прятали и ни под каким видом не хотели возвращать. Кому в части нужен изменивший Родине? Я был курсантом учебки, но только без пребывания там, кто-то где-то договорился о моем пребывании здесь, но, конечно, это была военная тайна.

Все кругом оживало, мы уже бабочек видели. Оживал и я, уже весу поднабрал и начал потихоньку отжиматься и растягиваться. Хрустели ребра по сросшимся местам, но было терпимо. Я получал письма и отвечал на них, дома все тоже ждали весны, но у нас в это время самые снегопады. И в этом году снег лег в объемах ему положенных. Ринг мальчишки все же притянули к себе. Стас собирался жениться, а младший из «керосинщиков» получил первый юношеский разряд, способный оказался парень. У мамы тоже все было в порядке, курочки неслись, про ту квартиру она не вспоминала, а я не спрашивал. Зато она забор в каждом письме расхваливала. Два раза, правда, совсем заметало. Так вот, сосед себя отгребал, а потом и ее, мама его хвалила, называла хорошим человеком и говорила, что он очень скорбит по умершей жене. У меня от прочитанного не было чувства тоски, я возрождался, и цели мои не поменялись. А согласно древней истине, что нас не убивает, то делает сильнее. Дома на моей кровати лежала посылка, и время, когда я ее попрошу, приближалось.

Сегодня на обходе главный доктор со мной беседовал. Он строгий с виду, но глаза через очки улыбаются. Мы все знали, что он полковник, но батей его не называли, а называли по имени-отчеству. Он вообще погон не носил, он был доктор. Так вот, он еще раз мне сказал, что я был трудный случай в плане моей болезни. Мне казалось, что я понял, что он сказал, и в то же время, что нет. А сказал он так:

– Когда еще не все драконьи головы отрублены, то они будут кусаться.

По его тону было видно, что он твердо верит – время аспидов кончится. Этот доктор был явным оптимистом, а доктор, наверное, другим быть и не должен. Он сам мне в рот заглянул, посмотрел последние анализы и сказал, что можно будет уже пробовать снимать мою конструкцию.

– А там уже будет видно, когда тебя проводить в добрый путь, дослуживать свой срок.

Если зимой с границы везли в основном обмороженных солдат, то вот в пятницу, в этот самый гремучий, целовальный день, привезли обожженного. К нам его завезли уже после реанимации, где с его рук и груди срезали одежду вместе с кожей. Его привезли 15-го марта, это как раз был день пятилетней годовщины боев на острове реки Уссури. И эта война еще не закончилась, но нам ничего об этом знать было не положено. Это была военная тайна. Ночами он кричал, и мы почти все не спали, пытаясь ему помогать, чем можно. А одной ночью он лежал очень тихо, утром оказалось, что умер. Мы так и не узнали, ни кто он, ни его историю. Но мы как-то в тот день стали взрослыми, перестали петь под гитару, и весна уже не казалась такой прекрасной.

В апреле мне и правда все вытащили изо рта. Случилась, наконец, долгожданная свобода, правда, со многими ограничениями. Сейчас моя речь почти не хромала, это случалось редко и то при сильном волнении, но врач уверил, что все встанет на свои места максимум через полгода. В мае уже спали с открытыми окнами. За неделю все начали готовиться к празднику – Дню пограничника. Опять достали гитару, но пели уже не весело, а, скорее, задушевно.

Мне не довелось с ними отметить этот праздник. Ко мне заявились из части. Это был все тот же стеснительный офицер и водитель из УАЗика, мне привезли парадную форму, даже не мятую, отдельно погоны с двумя полосками, то есть младшего сержанта, военный билет, где была запись, что я отучился полным курсом в военном подразделении за таким-то номером. Сдал экзамены и по их результатам получил звание и назначение для прохождения дальнейшей службы в такой-то части. Мало того, они мне привезли еще и денежное содержание за 6 месяцев службы, за которое я тут же расписался. В месяц полагалось 4 рубля 80 копеек, за 6 месяцев получилось 28 рублей 80 копеек, а это очень даже. Они ехали в ту сторону и желали меня подвезти. Я думаю, они ехали специально меня отвезти, чтобы сдать как головную боль в другие руки. Вероятно, история моей болезни никуда не денется и будет адекватным свидетельством, что это был за укус щитомордника. Но я думаю, что она уже тоже стала военной тайной. Я попрощался со всеми ребятами, как и положено старожилу. Дал 8 рублей и пожелал здоровья и свой праздник отметить как надо. Со всеми поручкался, большинство вообще не знали, кто я, а когда увидели мои петлицы с тракторами, очень удивились. Я уселся на заднее сиденье того самого УАЗика, на котором меня сюда полгода назад привезли, завернутого в одеяло, набухшее от крови. А вокруг бушевала весна. Многие деревья я узнал только тут, увидел, как цветет дикий абрикос, черемуха, как полыхает розовым багульник, и белыми пахучими метелками цветет калина. А пчелы просто роились во всем этом цветении. Три часа ехали молча, вот только офицер опять стеснительно пытался оправдаться, рассказывал, что еду служить в военно-строительный отряд, расположенный прямо в городе. У воинской части хорошая репутация, туда даже отправляют дослуживать тех, кто в дисбате срок отбыл. Тут же он стал говорить о том, что вообще меня пытались отправить на Чукотку, подальше. Он так говорил, что это, вроде как, его заслуга, что меня не отправили служить в Заполярье. А я вдруг спросил:

– А там по пятницам тоже знамена целуют?

На этот вопрос он даже не обернулся, только уши покраснели и стали прозрачными на свету. Вероятно, я пытался выведать военную тайну. Он все же ответил, но очень интересно, ко мне вопросом:

– А ты думаешь, в дисбат попадают только те, кто желает справедливости?

Что этим вопросом хотел сказать этот вечно стесняющийся сам себя офицер, я не знал, но это прозвучало, вроде как, то ли предупреждением, то ли пожеланием. Приехали опять в тот же город, где я по приказу Бати должен был всех перебить и только тогда вернуться в свои окопы. Часть была действительно в городе. Ворота в нее были металлические, покрашенные зеленой краской, на каждой из половинок было по красной металлической звезде, тоже криво сваренных. На КПП – вертушка в проходе и никого нет. Стеснительный офицер со мной не пошел, я вышел из машины без сопровождения, пожеланий и напутствий. Наверное, такое не в традиции, тут другое: баба с возу – кобыле легче.

Пройдя через будку КПП, я уперся в двери серого двухэтажного здания штаба. На первом этаже перед окном сидел молодой прапорщик с грязной занюханной повязкой на руке, на которой была надпись: «Дежурный по части», и играл в игру прапорщиков с названием крестики-нолики. Он равнодушно выслушал меня и сказал, чтобы я шел на КПП ждать приезда майора – начальника штаба:

– Ему и доложишься.

На КПП все деревянные части были изрезаны ножами, надписи оповещали, когда у кого ДМБ. Среди них были даже плохо читаемые уже цифры 60-х годов. Майора ждал долго, но дождался, это был мужчина с бульдожьей манерой разговаривать, с красным затылком, с такого же цвета глазами, но без запаха «Шипра», и уже этим он к себе располагал. Он меня выслушал и сказал, что я могу сходить в столовую, и к 18-ти моя рота вернется с работы.

– Весь личный состав этой роты только неделю как на службе. Вот в нее и пойдешь.

Так начиналась моя служба в должности командира взвода, с месячным жалованьем 20 рублей 80 копеек. Все, что творилось в этом ВСО (военно-строительном отряде), было военной тайной: от объема выработки до того, с кем успевает спать сиськастая буфетчица из чайной. Много чего интересного я узнал за службу в этом отряде, но кое-что заслуживает отдельного рассказа. Ну, конечно, не главная тайна – как принудить к бесплатному труду на тяжелейшей работе, да еще и сделать эту работу эффективной. Обязательно должен быть, как издревле известно, пряник и кнут, но пряники потребляли где-то в верхнем эшелоне командования, а солдатам оставался только кнут. И потому чаще работа превращалась в простую имитацию, а это было военной тайной, строго охраняемой от недругов. Расскажу, как в этом году комсомол начал строить БАМ, как туда строем потянулись «нашенские» за пряниками.