Ярослав Мудрый. Князь Ростовский, Новгородский и Киевский

В его своде законов идут рука об руку христианский запрет на убийство и холодный, далекий от милосердия расчет торгового капитала.

Отныне за все преступления, как уголовные, так и гражданские, как торговые и финансовые, так и любые покушения на права собственности берут деньгами в казну князя, в казну боярина, в кошелек ростовщика или торгового человека, иногда той семье, которой нанесен телесный или материальный ущерб.

Отныне убил княжого мужа – плати, покалечил его – тоже плати, плати, если выкопал межевой столб, перепахал межу или срубил дерево со знаками на право владения, плати, если ловил рыбу и зверя, если брал мед, плати, если, разоренный дотла тем же боярином, подыхая от голода, украл у него курицу или овцу, плати даже за то, что не помешал бежать от боярина холопу, закупу или рядовичу или не захотел указать на их след.

Плати и плати.

Только знает ли великий князь Ярослав, из каких достатков придется платить? Знает ли великий князь Ярослав, что никаких достатков не хватит тому, кому придется платить, чтобы рассчитаться за преступление суммой, определенный его властной и мудрой рукой?

Знает, конечно, ведь он сам, сидя в разукрашенном кресле на высоком крыльце своего забитого разнообразными богатства терема, судит и рядит и приговаривает, видит своими глазами переступивших закон и знает наперечет все их сапоги и кафтаны, чашки и плошки и тот скудный доход, который они добывают семью потами на двух или трех десятинах, из милости оставленных им его далекими от христианской умеренности людьми.

Знает – и назначает непомерные штрафы.

Кто ворует курицу или овцу? Тот, кому нечего есть, у кого нет ничего. Тем не менее за украденную курицу следует дать цену коровы, за украденную овцу стоимость двух коров или рабыни или коня или меча.

Откуда преступник такие суммы возьмет? Ясно даже ребенку, что такие суммы взять ему негде, а Ярослав продолжает назначать непомерные штрафы: за убитого княжого мужа надлежит дать стоимость восьмидесяти рабынь или коней или мечей, за огнищанина, тиуна, младшего воина, даже повара или конюха – стоимость сорока рабынь или коней или мечей, за добытого бобра, за стесанные бортные знаки, за межевой столб или запаханную межу – стоимость двенадцати рабынь или коней или мечей.

И так без конца.

От штрафа освобождаются только разбойники, конокрады, поджигатели и несостоятельные должники. Этого рода голубчиков без лишних слов обращают в холопы, которых позволяется не только драть каждый день на конюшне, но и убить, если холоп свой, а за чужого всего лишь следует заплатить его вполне сходную цену.

На что же рассчитывает законодатель, назначая за все преступления явным образом непомерные, непосильные штрафы?

Он рассчитывает на то, что кое-кто, напрягая все жилы, все-таки внесет все эти непомерные суммы, назначенные судом, а большинство не сможет внести, хоть напрягай, хоть не напрягай свои жилы, и окажется в неоплатном долгу перед князем или боярином или игуменом или епископом, которые разорили его и вызвали его праведный гнев.

В таком случае он вводит на Русской земле отработку за преступление, что становится громадным шагом вперед в сравнении с кровной местью, которую он ещё не решается окончательно отменить, и столь же древним языческим полем, о котором его законы стыдливо молчать, но которое продолжает практиковаться на Русской земле вплоть до времени грозного царя Иоанна.

По его законам неоплатный должник становится закупом, человеком более чем на половину бесправным. Это уже человек не свободный, теряющий горячо любимое право жить по всей своей воле, но ещё не холоп. Закупу позволяется быть свидетелем в судебном процессе только по незначительным, мелким делам и только в том случае, если не находится свидетелей среди полноправных, свободных людей. Закуп уже не отвечает за целый ряд преступлений, вроде кражи всё тех же куриц и тех же овец, за него в таком случае расплачивается хозяин, который с удовольствием превращает бесталанного закупа в полного холопа, то есть в раба. Хозяин имеет полное право драть закупа на конюшне, правда, только за дело, однако за дело или по произволу или под пьяную руку, закуп должен доказать на суде, а чтобы доказать на суде, он должен на время покинуть хозяина, в таком случае хозяин предпочитает считать его беглым закупом и тоже обращает в полного холопа, то есть в раба.

Даже в этом случае Ярослав остается государем великим. Он не только смягчает наказание, существенно ограничив кровную месть и особенно самосуд, который тоже как правило за любое преступление заканчивается смертью любого преступника, но и предоставляет преступнику бесценное право выбирать самому: внести сумму штрафа или запродаться головой в кабалу.

Кабала уже входит в русскую жизнь, входит на тысячу лет, но даже преступнику ещё дается благая возможность кабалы избежать и оставаться хотя бы отчасти свободным, отчасти, потому что это свобода на уже не свободной земле.

Правда, русскому народу такого выбора мало. Он предпочитает свой выбор – между кабалой и ни с чем не сравнимой волюшкой-волей.

Ведь перед нищим, обездоленным, брошенным на произвол судьбы не только без мерина, коровы и сошников, но и без лишних порток не остается выбора, предоставленного ему Ярославом.

Ему не только нечем платить за те преступления, которые часто совершаются не по злому умыслу, тем более не по злодейской натуре, но вырваны из его непокорной натуры насилием княжих людей, епископов и настоятелей монастырей. Не гнали бы они его из его дома, не лишали бы его достояния, не ставили бы межевых столбов на политой его потом земле, не лишали бы лесных промыслов и рыбных ловель, ему бы и в голову не пришло красть кур и овец, вырывать межевые столбы и хвататься за жердь и оглоблю, чтобы защитить свой кров и свое достояние.

Он не считает себя виноватым. Любое наказание представляется ему лишенным здравого смысла. Ему ли его исполнять?

Разумеется, как и во все времена, слабые духом покорно отдают себя в руки закона. Они становятся закупами, зная как правило наперед, что им никогда не выбраться из кабалы, даже если они отработают наложенный штраф.

В самом деле, женщина с дочерью в течение года вырабатывает у барина приблизительно стоимость двух коров или рабыни или коня или меча. Мужчине на ту же отработку хватает полгода. Стало быть, укравшему курицу или овцу недолго бедовать в кабале. Свободе ему возвратят месяцев через пять или шесть.

А дальше-то что?

Мерина, корову, сошники, сковородки, портки ему никто не вернет. Он так и останется бездомным и нищим, как был. Тем более останутся бездомными, нищими те, кто пострадал за межевой столб, за смерть княжого мужа, огнищанина, тиуна. Что они станут делать, отработав на барина пять, шесть или двадцать лет? Какой выбор у них? Оставаться в кабале до конца своих дней или глотнуть свободы хоть на денек, потом снова украсть курицу или овцу, лишь бы не протянуть ноги от голода, или заехать в ухо кому-нибудь из барских слуг, которые станут отовсюду его прогонять?

Однако русский человек если и склоняет свою голову перед стеной, которую, как он знает по опыту, головой не пробьешь, то склоняет большей частью притворно.

Чаще, заткнув за пояс топор, за спину забросив котомку с краюхой хлеба и сменой белья, он уходит с насиженных мест. Из Великого Новгорода он шествует к Белому морю, на Вятку и Пермь, к Ледовитому океану, из Киева пробирается на Муром и Суздаль, на Ростов Великий и Ярославль, чтобы позднее, гонимый другой жалованной грамотой местных и крупных князей, уйти на Дон и Кубань, поселиться на Каме, обжить берега Иртыша и Оби, переплыть священное море Байкал и твердой ногой встать на берегу другого, далекого, Тихого океана.

4

Ярослав ещё не знает, не может предвидеть того, что под тяжестью его справедливых законов не более ста лет спустя запустеет киевская земля и расцветет Северо-Восточная Русь, чтобы позднее в свою очередь запустеть под тяжестью всё тех же справедливых законов.

Его угнетает положение церкви, процветанию которой отдано им столько сил.

Истинное благочестие вкореняется только в те души, которые постом и молитвой, книжным знанием и сосредоточенным размышлением очищаются от мирской суеты.

А что видит он с того дня, когда уступил настояниям и выдал жалованные грамоты первым игуменам и епископам, сначала в Киеве и в Чернигове, потом в Великом Новгороде и в других городах?

Он видит, как в русской церкви пышным цветом расцветает алчность и любостяжание, как игумены и епископы, вместо того чтобы любовно и неустанно пасти свою паству, судятся и рядятся с землепашцами, звероловами и рыбарями за каждую десятину пашни и луга, за каждое ловище, за каждое бортное дерево, за каждую рыбную ловлю и перевоз.

Следствие неизбежно. Душа русского человека по-прежнему остается холодна к христианству и христианскому Богу. Русская мать несет своего больного ребенка не к попу, погрязшему в мирской суете, а к ушедшему от гонений в лесную чащобу волхву, который молится над ним понятным, всё ещё близким сердцу древним русским богам и лечит его настоем из трав, запрещенных под страхом проклятия, объявленных наущением дьявола. Русский народ, даже приходя в православную церковь, всё ещё поклоняется Роду и Рожаницам и то и дело понимает их в своей речи, в особенности под пьяную руку или выходя из себя. По воскресным дням он поминает Христа, а все дни недели имеет дело с домовыми и лешими, с кикиморой, русалкой или бабой Ягой. Он празднует масленицу и Ивана Купала. Он гадает и ворожит и верит, как встарь, что неверного мужа вернет жене приворотное зелье.

Он противостоит уклонениям к мирской суете как умеет.

Он выкапывает останки Олега и Ярополка, полузабытых князей, сыновей Святослава, его дядей, предает святому крещению их бренные кости, тем утверждая благотворную силу крещения, и повелевает положить их в церкви Пресвятой Богородицы, в пример всем и каждому, входит сюда, алкая пищи духовной.

В Великом Новгороде его попечением сын Владимир закладывает каменную Софию. Киевскую Софию новгородский храм повторяет только названием. Он проще, суровей и строже. Его кладут из грубо тесаного местного камня неправильной формы, лишь кое-где прокладывая местным розовым кирпичом, скрепляя известковым раствором с примесью того же толченого кирпича. Мощные выступы создают впечатление единства частей и нескрываемого величия, гордого устремления ввысь. Строгое пятиглавие подчеркивает монументальность строения.

Внутри вереница столбов делит пространство храма на пять почти независимых нефов, открытые галереи примыкают к ним с трех сторон.

Кроме того, внутреннее пространство храма резко делится на две половины. Нижняя половина погружена в полутьму низкими сводами хор: здесь простой народ склоняет головы в молитвах, обращенных к Христу. Вверху роскошные полати залиты светом: сюда из лестничной башни является князь с семьей и боярами.

Строгость и простота новгородской Софии подчеркнута ещё тем, что в её убранстве зодчие отказываются от шифера, мрамора и мозаики. Её стены расписаны фресками.

Понятно, что и на этот раз росписью руководят пришельцы из Восточной Римской империи, однако исполняют работы русские мастера, которые не только прекрасно владеют пока ещё редким под северным небом искусством, но и превосходят греков своеволием, самобытностью и богатством воображения.

Любопытна легенда, которая тихо посмеивается над столкновением убогого рвения греков неукоснительно соблюдать установленную традицию и вольного обращения с любым, пусть хоть и священным сюжетом, присущего русскому человеку, если не озорства.

Они пишут на куполе образ Спасителя, пишут по указанию греков с рукой, которая благословляет верующих, пришедших во храм. Ночью проходит как будто без происшествий, однако наутро рука Спасителя оказывается сжатой в кулак. Греки велят поправить по-своему. Наутро рука Спасителя снова сжимается. Явление повторяется три ночи подряд. Наконец на четвертое утро, едва греки вновь велят поправить по-своему, слышится явственно глас:

– Писари, писари, о писари! Не пишите Меня с благословляющею рукою, а со сжатою! В этой руке держу Я Великий Новгород, а когда Моя рука разожмется, тогда будет скончание граду сему!

И ещё одна любопытнейшая легенда связана с иконой Спасителя, приплывшей в Великий Новгород из стольного града Восточной Римской империи. Легенда гласит, будто икона писана Эммануилом, одним из греческих императоров. А дело происходило будто бы так. Когда захотел он наказать своей Светкой властью одного из служителей церкви, явился к нему сам Спаситель в том именно виде, как он изображен на иконе, и рек:

– Зачем восхищаешь ты святительский суд? Тебе дана власть над людьми, твое дело их оборонять от врагов, тогда как святителям дана власть вязать и решать их духовно.

Тут являются ангелы. Спаситель поднимает указующий перст и повелевает им вразумить царя вразумленьем телесным, единственно понятным ему. Пробудившись от кошмарного сна, Эммануил чувствует боль от нанесенных ударов и видит, что на иконе перст Спасителя так же поднят, как и во сне. Только тогда приходит к греческому царю разумение, что духовные лица не подвластны его светскому, сугубо земному суду.

Эта икона, в особенности легенда, которая связана с ней, появляются в новгородской Софии как нельзя более своевременно. Не то новые решения Ярослава навеяны ей, не то она таким назиданием утверждает, что его решения угодны Христу.

Улучив подходящий момент, когда греческие легионы истощаются в затяжной войне с печенегами, он созывает в Киев русских епископов.

К этому времени русская церковь не имеет митрополита. Феопемпт, похоже, просто сбежал, изгнанный открытым недовольством русского духовенства его высокомерным греческим шовинизмом. На его место царьградским патриархом был поставлен Кирилл, тоже грек, однако Кирилл не то умер в дальней дороге, не то не захотел тащиться за тридевять земель к варварам киселя хлебать.