Ярослав Мудрый. Князь Ростовский, Новгородский и Киевский

Тем не менее без митрополита останавливается вся церковная жизнь, и Ярослав подает русским епископам мысль, что они и сами, своим свободным решением могут поставить митрополита, не справляясь, угодно или не угодно их поставление царьградскому патриарху.

Правда, по уставам греческой церкви, которые патриарх Фотий тщательно выправил по своему усмотрению, все православные церкви находятся в подчинении царьградскому патриарху и без его указания и благословения не имеют права ставить митрополитов. Фотий знает, что делает: ставь церковь Македонии, Болгарии или Руси единственно собранием местных епископов, её зависимости от царьградского патриарха наступит конец. Оттого и ставят царьградские патриархи митрополитов и архиепископов и в Македонии и в Болгарии и в Русской земле, чтобы их власть оставалась незыблемой.

Однако на Русскую землю эти уставы приходят в переводе Мефодия. Переводы сделаны ещё до вредительства, учиненного Фотием. В этом переводе находятся в целости и сохранности две новеллы Юстиниана, по понятным причинам особенно ненавистные Фотию и преданные им забвению в первую очередь.

Юстиниан утверждает, что клир и видные граждане кафедрального города выбирать себе одного, двух или трех епископов, как найдут нужным, из чего следует, что сами епископы, выбранные мирянами, имеют право выбрать митрополита без предварительного утверждения и благословения патриарха.

Ярослав зачитывает и толкует перед освященным собором именно эти неугодные Фотию новеллы Юстиниана и предлагает поставить русским митрополитом своего давнего собеседника Илариона. Об этом важнейшем в жизни русской православной церкви событии монах-летописец, уже попавший под влияние позднейшего митрополита из греков, сообщает неясно и скупо:

«В 6559 году постави Ярослав Лариона митрополитом русина в Св. Софии, собрав епископы».

Видимо, он так запуган, что не решается прибавить ни одного слова о том, кто такой этот Иларион, тогда как Ярославу крайне важно поставить митрополитом именно этого «мужа блага, книжна и постника».

Иларион не только блещет образованием и редким литературным талантом. Этот муж благ поражает всех окружающих истинным благочестием, аскетизмом и презрением к мирским благам и к мирской суете. Ему мало истовых богослужений в домовой церкви великого князя, мало бесед, которые он ведет со своим духовным сыном наедине. В обрывистом бреге Днепра он своими руками отрывает сухую пещерку и часто, желая вытеснить всё мирское из души и мыслей своих, удаляется в неё для молитвы.

Именно аскет, презрительно относящийся к мирской суете, необходим Ярославу на этом высоком посту. Он надеется, что его воздействием, его личным примером русская церковь отвернется от погубительного любостяжания, в котором погрязает всё больше, учась у ненасытных бояр, а не у благочестивых подвижников, которые всю свою жизнь проводят в постах и молитвах.

Кажется, его надежды начинают оправдываться с первого дня. Иларион, хорошо понимая его, разделяя его беспокойство, не только дает согласие на поставление. Он произносит перед епископами свое исповедание веры, произносит, как ему свойственно, сжато и ясно. Манускрипт, который содержит это исповедание, он завершает словами:

«От благочестивых епископов священ бых и настолован в великом граде Киеве, яко бытии в нем митрополиту, пастуху же и учителю».

И в самом деле он является в русской церкви пастухом и учителем, пастухом и учителем особого рода, который действует не столько назиданием и наставлением, сколько вызывающим изумление личным примером.

Немного времени дает ему судьба оставаться независимым русским митрополитом, не больше трех лет, до уже скорой кончины его духовного сына, а его благотворным влиянием нарождается новое поколение бессеребренников и аскетов, подвижников духа во имя Христа.

Не успевает Иларион волей великого князя покинуть свое уединенное тихое и сухое убежище, отрытое им в песчаном обрыве на высоком бреге Днепра, как его очищенную постом и молитвой, осененную благодатью пещерку занимает другой подвижник во имя Господа нашего Иисуса Христа, уроженец Любеча, своими родителями нареченный Антипой, в монашестве принявший имя Антония, постриг принявший в русском монастыре на Афоне, долго бродивший по только что народившимся русским монастырям, отвергая их один за другим, поскольку находил житье иноков в них слишком вольным, пока не набрел на место, хранящего дух и тепло другого подвижника во имя Господа нашего Иисуса Христа.

Едва слух об этом редком бессеребренике и аскете распространяется, сначала по окрестностям, потом и по всей Русской земле, как начинают к тому же обрыву на крутом бреге Днепра прибираться жаждущие истинного благочестия иноки, отрывать своими руками пещерки, по примеру Илариона, и поселяться прядом с Антонием.

Среди первых подвижников называют великого Никона, которого Господь благословил возобновить и продолжить первоначальную русскую летопись, Феодосий, Ефрем, Варлаам и десятки других, менее заметный след оставивших в русской истории.

Так зарождается знаменитая Киево-Печерская лавра, первая помощница Ярославу в его стремлении учредить русскую православную церковь самостоятельной, независимой от шовинизма царьградского патриарха, центр русского национального самосознания, питомник подвижников, которым суждено было стать епископами или игуменами всё новых и новых русских монастырей.

С этим пастухом и учителем Ярослав держит совет, они вместе судят и рядят, как устроить русскую церковь на благо Русской земли, ещё не успевшей по-настоящему воспитаться по-христиански, ещё более чем наполовину языческой.

Естественно, оба они обращаются к церковным уставам Восточной Римской империи.

В уставы Восточной Римской империи входят две части. Первая часть содержит каноны, по которым строится православная церковь, с её молитвами, богослужениями, постами и праздниками. Эти каноны они принимают безоговорочно, ибо православная Церковь едина, и «Отче наш» одинаково «Отче наш» для грека и русского, для болгарина и македонца, для вепса или чухонца.

Иное дело – вторая часть. Она содержит императорские указы, по которым епископы судят впадающих в грех, равно духовных лиц и мирян. Предписанные в них наказания противны более терпимому, более человечному русскому племени. За многие преступления назначается смертная казнь, менее значительные караются ослеплением и отсечением рук, не говоря уже о более мелких жестокостях. Эти уставы, чуждые русскому духу, ни Ярослав, ни Иларион не могут принять.

Эти указы своей непомерной жестокостью отвращают ещё Владимира Красное Солнышко. Победитель Корсуни не в состоянии подчиняться указам чужого, часто враждебного ему императора, к тому же человека недалекого, безнравственного, часто преступного, какими были все эти Романы, Михаилы и Константины. Однако, и без того окруженный врагами, он не находит нужным вступать в прямой конфликт с самодовольными греками ещё и по разноречию по нормам церковного наказания за грехи. У него не поднимается рука смертью или членовредительством казнить и разбойников. Где же ему ослеплять или сечь руки только за то, что муж сбежал от жены, а жених выкрал невесту из дома родителей.

Тонкий политик, он поступает благоразумно, оставляя внукам и правнукам ссориться с византийцами, а сам для начала только перечисляет дела, которые ведает церковь, однако отделывается общими указаниями, не желая вдаваться в подробности и за реальные проступки назначать реальные, ясно прописанные наказания.

Последствия его дипломатии не замедляют сказаться. Используя неопределенность в своих интересах, ещё не успевшая встать на ноги русская православная церковь пытается вмешиваться в государственные дела, точно так, как она вмешивается в государственные дела в Царьграде и в Риме, а порой и прямо указывает Владимиру, как ему следует поступать, скажем, в таком занесенном в летопись деле, как дело разбойников, которых Владимир, исполненный христианского милосердия, не имел духу казнить.

В начале своего устава Ярослав уверяет, что действует по завету отца. И в самом деле он вносит в свой устав почти без поправок те общие положения, которые находит в уставе Владимира.

Но он идет дальше. В согласии с Илларионом он принимает одно из самых важных решений: он отделяет церковь от государства, во-первых, устранив вмешательство епископов в государственные дела, во-вторых, ясно и четко определив, какие именно дела решают князь и бояре, а какие остаются на долю митрополита с епископами.

Прежде всего они вместе с Иларионом разграничивают важнейшие понятия преступления и греха, ибо всякое преступление – грех, но не всякий грех – преступление.

Они относят к преступлению физические действия, направленные на материальный ущерб, членовредительство или смерть. В такие дела церковь не вмешивается. Такие дела ведает светская власть.

Грех – понятие ещё неясное, новое на Русской земле, а потому само название, самое определение греха становится важнейшим шагом в духовном развитии погрязшего в язычестве русского племени.

Ярослав и Илларион определяют грех как деяние или только мысль о деянии, которые наносят главным образом нравственный вред своему ближнему или себе самому. Именно этими делами ведает церковь. И устав Ярослава называет, четко и ясно, эти дела, в главных своих положениях повторяя устав, унаследованный им от Владимира.

Во-первых, это дела о чистом грехе: о нарушении заповедей, о волховании и колдовстве, о лечении травами и ворожбе, о браках с близкими родственниками, общении с язычниками, в том числе в пище во время застолья, употребление мясной пищи во время поста, разводе, даже если оба супруга согласны.

В эти дела не вмешивается ни князь, ни его люди. Они ведутся только епископами.

Во-вторых дела о грехе, которые хотя бы отчасти связаны с преступлением, однако не тяжким, прежде всего дела о насилии, которое принуждает нарушить церковный устав, как-то умыкание невесты, оскорбление женской чести словом или делом, развод мужа без согласия и без вины со стороны жены, нарушение супружеской верности и все те ссоры и распри, без которых не обходится многосложная семейная жизнь.

Эти дела касаются в равной мере как церковного, так и государственного порядка, а потому они рассматриваются смешанными судами, в которых совместно судят и рядят и приговаривают представители власти духовной и светской.

В-третьих, дела о преступлениях самих духовных лиц или мирян, которые тесно связаны с церковью, то есть черное и белое духовенство с их семьями, просвирни и все прочие служители церкви, лекари, повивальные бабки, отпущенные по духовному завещанию холопы и закупы, бесприютные и убогие, странники, нищие и слепцы, не способные ни к какому труду.

Эти дела также рассматриваются совместно людьми церкви и князя. Из них исключаются тяжкие преступления, которые ведает только сам князь, о чем составляется формула:

«Отдали есмо святителем тыа духовныа суды, судити их оприсно мирян, разве татьбы с поличным, то судити с моим, таж и душегубление, а в иные дела никакож моим не вступатися».

Ярослав и здесь идет дальше отца своего, умолчавшего о самом наказании.

Он определяет меру его.

Определяет самостоятельно.

Уставы Восточной Римской империи он принимает только как форму, как образец, напрочь отбрасывая их содержание, своей жестокостью чуждое русскому духу.

Больше того, он вовсе не соблазняется наивной идеей написать идеальные законы, годные на все времена.

Мудрость его состоит именно в том, что он записывает в форме закона лишь то, что уже наметилось и вырастает в действительной жизни, предоставляя, по примеру отца, внукам и правнукам вносить поправки, совершенствовать законы, данные им, в соответствии с тем, куда повернет реальная жизнь.

Им нигде не применяется телесное наказание, противное русскому племени. Ярая казнь назначается в одном единственном случае для тех, кто занимается волхованием и колдовством, да и тут ярая казнь исключает любимые греками смерть или членовредительство:

«Яро казнити, но не до смерти убивати, не обрезати сих телесе».

За все грехи или преступления, связанные с грехом, назначается покаяние, епитимья или денежный штраф.

Эти нормы церковного наказания останутся на долгие времена. Они будут уточняться, ослабляться или усиливаться, писанный им устав станет дополняться и наполняться поправками, но принципы, им установленные, останутся неприкосновенными для многих поколений законодателей.

Дело его жизни останется жить.

5

Тем временем жизнь его подходит к концу.