– Удаление, штурман?
– Километров двадцать, – ответил тот. – Точнее сказать не могу.
Для самолёта 20 километров – четыре минуты лёту, 20 километров в Арктике пешком можно идти всю жизнь.
– Как на фронте, твою мать! – выругался Кандыба и, взглянув ещё раз на топливомер, стрелки которого давно стояли на нулях, приказал:
– Экипажу обесточить электросистему! Выключить все потребители! Идём на вынужденную!
Высота была около пятисот метров. Правый двигатель, мягко урча на малых оборотах, создавал небольшую тягу, достаточную для устойчивого планирования. Теперь все, согласно аварийному расписанию, смотрели за борт, чтобы отыскать хоть какое-то подобие ровной площадки для посадки. Но всюду были только торосы, торосы…
На высоте триста метров начал давать перебои правый двигатель.
– Ерёмкин, правому – флюгер! Пожарную систему – включить! Экипаж, садимся! Кто останется жив – от самолёта не уходить. Радист, постарайся сохранить рацию.
В Арктике рация – это жизнь. По ней тебя запеленгуют спасатели и выйдут на место падения. В Арктике рация – это больше, чем жизнь.
Через минуту самолёт брюхом ударился о первый торос. Отскочив от него, словно мячик, на несколько метров вверх, он, теряя скорость, пошёл вниз и левым крылом ударился о безобразно торчащую глыбу льда. Удар был страшен. Самолёт, потеряв крыло и развернувшись от удара на 90 градусов, уже правым крылом ударился о следующий торос. Раздался жуткий скрежет разрываемого на куски алюминия, обшивка фюзеляжа мгновенно лопнула в нескольких местах, словно яичная скорлупа. Снова изменив направление, самолёт а, вернее, что от него осталось, основательно потерявший скорость от трёх встреч с рапаками, ударился в очередную глыбу и, накренившись, остановился.
Наступила гробовая тишина. Собственно в Арктике, когда нет ветра и подвижки льдов всегда тишина. Гробовая.
Первым пришёл в себя Кандыба.
– Живы? – с трудом поворачиваясь в кресле, охрипшим голосом спросил он, с усилием отрывая руки от бесполезного теперь штурвала.
В соседнем кресле застонал и схватился за плечо Жуков.
– Ни хрена себе, посадочка! – подал за спиной голос Белоглазов и почему-то икая, пропел: – Моторы ровно гудели, в кабине дяденьки бдели! Ты жив, Ерёмкин? – Ткнул он в спину пригнувшегося и обхватившего голову руками механика. Разгибайся, уже приехали.
– Вроде жив, – приподнялся Ерёмкин. – Голова вот только…
– Это ты с автопилотом бодался. Серёга, что у тебя?
– Плечо, – простонал тот, – плечо болит.
– Ребята, куда привезли-то? – подал голос и радист. – Мне тут ноги прижало.
– Значит, все живы, – констатировал Кандыба и полез из кабины
При ударе самолёта об лёд он ударился грудью об колонку штурвала, но привязные ремни удержали его в кресле. Не очень пострадал и Жуков, отделавшись сильным ушибом. Прижатые ноги радиста освободили, переломов, к счастью, не было. Штурман отделался испугом. У Ерёмкина на голове образовалась громадная шишка с кровоподтёком.
Входную дверь заклинило. Но она и не нужна стала. Выбрались на лёд через разрыв в хвосте фюзеляжа. Отошли в сторону, дрожащими руками закурили, глубоко затягиваясь и молча оглядывая самолёт. Вернее, что от него осталось.
– Куча металлолома, – констатировал Ерёмкин и посмотрел на командира.
Тот ничего не ответил. Во время войны у него превращался в груду железа не один самолёт, но то была война. А на гражданке вот так случилось впервые. Корецкий молча уселся на лёд и ощупывал ноги.
– Переломов нет, – сказал он. – Теперь можно идти с белыми медведями знакомиться.
– Ещё успеешь. Проверь лучше, цела ли станция, – приказал Кандыба.
– Интересно, а канистра уцелела? – ответно забеспокоился радист. – Ерёмкин, проверь.
– Тебе сказали, что нужно проверить? – жёстко напомнил Жуков. – Тут вопрос жизни и смерти, а он про канистру думает.
Корецкий, хромая, поплёлся к самолёту и вскоре раздался его радостный голос:
– Целёхонька рация, мужики. Если бы ещё аккумуляторы уцелели.
– Проверьте. Если всё заработает, то Вадим, определи точнее место приз… тьфу, чёрт, падения и передай на базу. Ну и на СП тоже.
– Ни хрена себе – приземление, – проворчал Ерёмкин и полез в фюзеляж определять состояние канистры и прочего барахла. Канистра была цела, и это подняло настроение механика.
– Командир, может по наркомовской нальём для снятия стресса? – проорал он из чрева фюзеляжа.
– Давай! – махнул рукой Кандыба, – один чёрт теперь.
Выпили по сто граммов, закурили, приходя в себя и, наконец, полностью осознали, в какую историю влипли.
– А теперь – разбор, – хмуро произнёс Кандыба. – Я в полярке летаю меньше вас. Кто мне скажет, в чём дело? Почему мы, пролетев восемь часов, снова оказались у СП? Как это могло случиться? Да и у СП ли мы? Вот Жуков утверждает, что мы в море Бофорта. Это первое. Второе: где нас будут искать и найдут ли? Третье: как будем выживать?
– Сигнал бедствия я передал, подтверждение получил, – начал Корецкий. – Если штурман не ошибся в координатах, нас скоро найдут, сейчас лето, погода хорошая. А насчёт выживания – это Ерёмкин скажет.
– Чего говорить – то, – махнул рукой механик. – Бензина у нас нет, там, – кивнул на груду металла, – сливать нечего. Дров тоже нет. Есть только спирт…
– Тьфу! – не выдержал командир, – это не главное.
– Я имею в виду, что он горит, а это…
– Понятно, костёр будет, найдём, что жечь. Чехлы вон есть.
– Нельзя,– замотал головой Жуков, – нельзя чехлы жечь. В них спать будем.
– У нас есть НАЗ*, – продолжал Ерёмкин, – так что с голодухи пока не умрём.
– Ясно, – подытожил Кандыба. – Сейчас главное, связь. Саша, Вадим, уточняйте координаты и передавайте на базу. И ещё. Если мы у СП, то, как далеко от неё?
– Может и 20 километров, может пять, а может и два, – ответил штурман, – точнее не могу сказать. Курсы часто меняли, пеленговаться точно сложно было. Скажу одно: мы не в море Бофорта, как Серёга утверждает. Хотя возможно через его западную окраину и прошли. Только не пойму, как? Ты место по знакомым рапакам что ли определяешь, Серёга?
– Да ладно тебе, – отмахнулся тот. – Я, кажется, начинаю понимать, как мы снова тут оказались.
– Да точно ли мы у СП, лётчики? – воскликнул Корецкий. – Завезли, сами не знаете куда!
– Точно, точно, – успокоил его Белоглазов. – Я тоже начинаю догадываться, как мы здесь оказались. Так и должно быть.
– Где это здесь? – простужено взвизгнул Ерёмкин. – Где – здесь? Я вот, например, не знаю, где я.
– Ты в Арктике, – успокоил его штурман, – не расстраивайся.