На изгибе небес

На изгибе небес
Валерий Гудошников

Это рассказы об авиации, читатель, и её людях. Как поётся в одной песне об авиаторах – небеса не квартирный уют и случится в них может всякое. И иногда случается. И в кабине лётчики к этому всегда готовы. А ещё, как нигде, здесь часто присутствует трагическое рядом с юмором. Да и не было бы наверное авиации без юмора.

Рисунки и фото, имеющиеся в рассказах, принадлежат автору и никому более.

А если кто-то, читая, узнает где-то себя – то это чистая случайность. Мало ли в жизни нашей случайностей.

Валерий Гудошников

На изгибе небес

Арктическая исповедь

Давно это было. Сейчас и не вспомню дату. Самое начало славных 80-х лет прошлого века. Может, и не славные, но таковыми они нам тогда казались потому, что молодыми мы были. И ничего в мире, славнее Советского Союза, не знали. Да и знать не могли, будучи за так называемым железным занавесом. Хотя, мы, лётчики, знали больше, чем обычный народ. Ибо иногда на своих коротковолновых станциях, несмотря на глушилки, умудрялись, регулируя постоянно ускользающую частоту, выуживать из эфира, а что же делается в мире?

А там ничего особенного не делалось. Как, впрочем, и сейчас. Где-то воевали две громадные страны на просторах планеты, делая вид, что не они воюют за лучшее будущее и свои непонятные народам так называемые геополитические интересы: СССР и США. И «вражеские» станции это не особенно и скрывали, не в пример советским. Потому мы и не понимали долго, а что же это в Афгане делается, и за что мы там воюем? И уж мы-то, лётчики, знали, что частенько начали оттуда «Чёрные тюльпаны» с грузом 200 прилетать.

Это сейчас никто ничего не скрывает. Хотя, и тогда под вой глушилок возникали иногда, как нам казалось, крамольные мысли: а какого хрена они, эти две страны, доминирующие в мире, не могут объединиться и не заставить этот долбаный мир жить без войн и нищеты. Почему двум соседям обязательно надо враждовать, а не объединиться для благих целей, за которые, по их утверждениям, обе и воюют? Наивные мы были. Хотя… Вот пытался же это сделать президент великой страны. А его пристрелили, когда он уже близок был к тому, чтобы об этом договорится с другой великой страной. Оба руководителя понимали: объединись они под эгидой ООН – и в мире на долгие времена наступит тишина. И никому не будет нужно это страшное атомное оружие.

Однополярный мир? Ну и что? Кто-то доказал, что двух-трёх-четырёх… сто сорок четырёх лучше? Пожалуй, только хуже. Больше шансов, что кто-то что-то не поделит и подерётся. Договориться только надо. А вот это и не получается. Кстати, когда сотворили на земле человека, и он начал размножаться, создатели его не подумали, что он, размножаясь, начнёт образовывать из единого племени множественные. Вот откуда истоки всех войн. И гибли из-за этого развитые цивилизации. И возвращались к пещерам, начиная всё сначала. Это понимал президент великой страны. Умный был мужик.

А второго руководителя великой страны, хоть и шумливого, но во многом от природы смекалистого, тихо убрали со своего поста, подставляя ему всевозможные гадости экономического характера. Хотя, конечно, он в чём-то и сам способствовал этому. Кроил страну, как швейник одеяло. Зачем-то взял и Крым Украине подарил. А ведь начинал он неплохо. Хотя, и выкормыш сталинского разлива был.

А если бы они – эти два руководителя – успели договориться и приступить к осуществлению своих планов? Зря, что ли, один обещал, что к восьмидесятым годам прошлого века у страны был бы коммунизм? Да, может, и был бы, если бы два великих государства планеты объединились в то время. И, скорее всего, был бы. Какой шанс упустили! Нет, не в том чистом виде коммунизм, какой коммунисты пророчили, лапшу народу вешая, и в то же время народу всё запрещая. А, например, коммунизм по типу шведского или норвежского. А ведь стоило-то всего лишь поступиться глупыми марксистско-ленинскими принципами.

И ведь почти договорились.

Сколько лет-то прошло с того времени! Вот и до сих пор всё враждуем. Кому это нужно? Ах, какой шанс упустили! Он, может, выпадал раз в тысячелетие. Не получилось.

Но это прелюдия. А речь пойдёт о другом.

Тогда, много лет назад, мы и ещё два экипажа прилетели на забытый богом аэродром Заполярья. А пока разгружались и загружались, разразилась такая пурга, что не только взлетать, но и рулить нельзя было. На Севере такое часто бывает. В маленькой, продуваемой насквозь гостинице, мы провели целых пять дней.

Спирт и карты – даже шахмат в гостинице не нашлось, а о ТВ и не знали – вот и все развлечения. И всевозможные воспоминания о прошлой жизни под дымок сигарет. И ещё умение ждать. Ждать, когда прояснится в этой тьмутаракани, ждать день, два, три, неделю, а, бывало, и больше, чтобы взлететь и оставить на всю жизнь в памяти ещё один кусочек бродячей лётной жизни. И память о коллегах лётчиках, с которыми пришлось коротать так тягостно тянущееся время. Сотни аэродромов не все сохранившиеся в памяти, сотни мимолётных – день, два, а иногда и часы – встреч и расставаний. Это всё невозможно удержать в памяти, если бы не вылинявшая от времени тетрадь, куда записывалось по старой корреспондентской привычке молодости всё самое интересное. Через много лет я открыл эту тетрадь.

–

Я не помню его фамилии. Начальник аэропорта называл его просто Вадим, лётчики его экипажа Семёновичем. Заслуженный штурман первого класса, полетавший на обоих полюсах, как он говорил словами Чкалова, шарика, и лучшие годы своей жизни проведший там, где иного ни за какие деньги не заставишь работать. Нам, тогда едва разменявшим четвёртый десяток, он казался каким-то архаизмом доисторической авиации, ибо шёл ему шестьдесят первый год. И помнил и знал он лично и Илью Мазурука, и Папанина, и Марка Шевелёва (кстати, все военные генералы, но почему не лётчик и чисто гражданский Папанин стал им) и других знаменитых полярных лётчиков, о которых на Севере ходило в своё время много легенд. В карты он играл бесподобно. Что-то про взятки там, типа брать – не брать. Или бросать со словом пас. Долгая какая-то игра. Но он почти всегда непонятно как выигрывал.

– Щеглы! – говорил, отсчитывая выигранные спички (на деньги почти не играли). Вам ли со мной тягаться? Я за свою жизнь за этой колодой во льдах не один год просидел.

Весёлый он был, общительный. На любую тему с ним интересно говорить было. А вот когда заходил разговор после тройки рюмок (стаканы были, конечно, где ж там рюмки найти) о женщинах и семье, он всегда отделывался молчанием. И становился каким-то мрачным. И как-то, когда вдвоём остались, я спросил, отчего это.

– Заметил? – невесело улыбнулся он. – То-то, смотрю, всё пишешь что-то в свою тетрадь. А зачем тебе это?

Я сказал, что начинал свою трудовую молодость в качестве корреспондента, но авиация пересилила. Всё же и дед, и отец лётчиками были.

– Вот оно что! Ну, отец, ясно, мой ровесник примерно. А дед на чём летал?

– Не знаю, – ответил я. – Его в тридцать восьмом расстреляли. Знаю, что командиром эскадрильи был.

– Понятно. Сталинские чистки. Пятьдесят восьмая статья. Дурные времена были. Многих тогда покосили. Словно с цепи сорвались. Но отец-то должен знать.

– Должен. Но я его не помню. Он войну с 44 года начал, после училища. Из-за деда не брали сначала, но фронту лётчики были нужны. В сорок пятом на американские «Каталины» переучился, стал командиром торпедоносца. А после войны на них установили для испытаний какие-то новые прицелы, РЛС что ли, для сброса торпед из-за низкой облачности. Но сначала это на земле опробовали. Ну и, то ли штурман ошибся, то ли… Короче, в сопку в облаках… Мне тогда два года было.

– Вот оно как! Извини, брат. Такая она, жизнь наша. Не знаешь, где и когда… Значит, ты в третьем поколении. А бумагомарание своё забыть не можешь?

– Привычка осталась. А что делать ещё? Пятый день вот сидим…

– Вот оно как! – снова повторил он свою присказку, которую часто употреблял, произнося, где восхищённо, где вопросительно, где с недоумением или сарказмом. – На пенсии думаешь мемуары писать?

– Может быть, – пожал я плечами. – Но мне до пенсии, как до луны.

– Я когда-то тоже так думал. А годы пронеслись, как истребитель на форсаже. Женат? Дети?

– Пока нет.

– А дама сердца?

Я ответил, что таковая есть. Знаком с ней два года. Но за эти два года виделись не больше десяти раз, ибо сам месяцами с такой работой дома не бываю, да и она в другом городе живёт.

– Вот оно как! – Он помолчал. – Думаешь, ждёт?

В ответ я снова только пожал плечами. Что можно сказать, если не видишься месяцами. Вроде бы ждёт.

– Тогда плесни-ка по глотку, – кинул он на бутылку со спиртом. – Расскажу я тебе, раз уж ты приметил моё молчание, о своей жизни бродячей. Может, для себя какой-то вывод сделаешь. Или, – улыбнулся грустно, – рассказ напишешь когда-нибудь.

Выпили. Закусили. Закурили.

– Родителей её знаешь? Что за семья? – затянувшись и резко выдохнув дым, спросил он.

– Нормальная семья. Отец с матерью на заводе работают. Кроме неё есть ещё две сестры и брат. Она самая старшая.

– Из многодетной семьи, выходит. Значит, не избалована. Это хорошо. На кого из родителей походит? Характером, привычками, фигурой?

Я ответил, что недостаточно хорошо знаю её родителей, чтобы сделать какой-то вывод. Ну а уж фигура-то тут и вовсе не причём. Хотя, кажется, есть сходство с матерью.

– Вот оно как! Не при чём, говоришь? – выдохнул он очередную порцию дыма. – Когда-то и я так думал. Толстая, стройная?

– Ну что ты, Семёныч!

– Я про твою будущую тёщу спрашиваю.

– А-а! Приличная, – улыбнулся я. – Под центнер.

– Тяжёлая походка, неспешные движения, слабая одышка, фигуры, как таковой, уже нет, бывают приступы ворчливости, вспыльчивости и раздражительности. И это на пятом-то десятке!

– Кажется, есть такое, – снова улыбнулся я, припомнив, что замечал несколько раз вспышки неожиданной раздражительности и ворчливости по абсолютно пустяковой причине. Но никакого значения этому не придавал.