При дворе Тишайшего

Когда слуга поставил маленькую жаровенку с «ароматами» на стол в угол возле свечей и бесшумно исчез из покоя, Елена Дмитриевна быстро обернулась и, подойдя в упор к Пронскому, резко спросила его:

– Ты знаешь ли, Борис Алексеевич, что дочь твоя слюбилась с грузинским князем Леоном Джаваховым?

Как ни был князь ошарашен этим вопросом, но хитрой женщине не удалось поймать его врасплох.

– Знаю, – невозмутимо ответил он.

В изумлении она отпрянула от него.

– Да ты в уме ли? – едва слышно проговорила она. – Ведь ты же просватал ее? Что скажет жених? Люба ли будет такая невеста князю Черкасскому?

– Я не знаю, люба или не люба будет такая невеста князю Черкасскому, а князю Джавахову люба она, я… я отдам ее тому, кто ей люб.

– Ты этого не сделаешь! – гневно выкрикнула Хитрово.

– Кто же мне воспротивится отдать дочь тому, кому пожелаю?.. Сегодня же их и обручу.

Елена как подкошенная упала на скамью, закрыв лицо руками.

– Да ты-то чего так убиваешься? – ехидно спросил ее Пронский, отлично понявший, что именно руководило его бывшей возлюбленной. – Или люб тебе князь-чужанин, что ли?

Елена Дмитриевна молчала.

– А давно ли, – продолжал князь, – я целовал твои ланиты да уста твои сахарные, и ты клялась мне, что, кроме меня, никого не любила и не полюбишь?

– Молчи, молчи, постылый! – грозным шепотом, со сверкающими глазами, остановила его боярыня.

– Теперь постылый, а давно ли милым называла? Ну, невестке в отместку, сударушка! Ведь и ты мне постыла хуже старости, речи твои коварные да змеиные сердце мне иссушили, душу из меня вынули.

– Спасибо на добром слове, боярин, – поклонилась ему в пояс Елена Дмитриевна, – теперь, когда мы знаем, кто мы друг для друга, и речь, значит, поведем начистоту. Пререкались мы с тобой вдосталь, и давно почуяла я в тебе своего врага лютого…

– Да и ты, боярыня, поди, не друг мне? – усмехнулся Пронский.

– Ну, так вот что скажу я тебе: всю обиду, всю свою вражду к тебе забуду, если исполнишь то, что попрошу… Требуй от меня всего, чего захочешь, все сделаю, если исполнишь ты мою просьбу.

– Ну, что же это? Говори, в чем дело!

– Откажи князю Леону и выдай дочь за Черкасского.

– Вот оно что! – криво усмехнулся Пронский. – И то я, кажется, из ума выжил, не догадался сразу, чего просить станешь.

– Не издевайся, князь, знаю я сердце твое лютое! Ведь жалости ты не знаешь, так если не меня, то себя пожалей… Я тоже лютою бываю, когда за обиду отместкой плачу.

– Не грозись, боярыня, не страшлив я.

– Я прошу тебя, князь, а не грожу тебе, – упавшим голосом проговорила Хитрово, и слезы обиды и отчаяния невольно полились из ее глаз.

Женские слезы во все времена и века и во всех странах производили на мужчин неотразимое впечатление и делали их слабыми и безвольными.

Так же и Пронский, уже давно возненавидевший красавицу боярыню за ее гордый и надменный нрав, теперь, видя ее беспомощной и униженной, готов был тронуться ее мольбами. Она заметила произведенное ею впечатление и, усиливая поток слез и заглядывая князю в глаза, продолжала:

– Родимый мой, желанный, исполни! Ну, что тебе? Дочка твоя будет счастлива и с Черкасским, она молода, ей все равно… А потом, ведь князь не два века жить будет!

– А ты была счастлива, когда тебя выдали за старого? – спросил ее Пронский.

– Я другого нрава была, – ответила Елена, – а Ольга – тихая, покорливая, богомольная. Стерпится – слюбится, по пословице. Мне же без него, прямо сказать, жизнь не в жизнь.

– Да ведь он Ольгу любит, а не тебя, что же ты так распинаешься? – удивился Пронский.

Бешеная ревность сверкнула в мгновенно высохших глазах.

– Любит! – прошипела она. – Много он смыслит в любви! Приглянулась ему смазливая рожица, ну и пожалел… Вот и вся его любовь… Как будет для него Ольга потеряна навеки, так и забудет… Ты только повенчай ее! Об остальном не заботься.

– Не могу, боярыня, – твердо произнес князь, – слово дал, да и девку жаль… Чего ради старик ее молодость заедать будет? Нет, своей дочери я, тебе в угоду, не дам на горькую жизнь.

– Так и решишь, стало быть? Не одумаешься?

– Не одумаюсь.

– Ну, так слушай же, князь Борис Алексеевич, – торжественно произнесла Хитрово, – добром мне не уступишь – силой тебя заставлю.

– Говорю, не пуглив я, – рассмеялся Пронский.

Этот смех окончательно вывел из себя Елену Дмитриевну; устремив на князя свои сухие, злобно сверкавшие глаза, она отчетливо проговорила:

– Ты не пуглив потому, что не знаешь того, что скажу я тебе, чем пригрожу. Ты не знаешь того, что тело польской княжны схоронено по моему указу и я одна знаю то место, где лежит оно.

Рука Пронского, гладившая бороду, чуть дрогнула, но он не произнес ни слова, не тронулся с места.

– По одному моему слову ее тело выроют из земли и лекарь Симон скажет царю, отчего она померла.

– Что мне до польской княжны? – спросил Пронский.

– А что скажешь ты, когда узнаешь, что цыганка Марфуша по моему наговору в тюрьму ныне заточена?

Пронский вздрогнул и с ужасом уставился на говорившую.

– Ее поймали по дороге в чужие земли; при ней нашли вещи и твое письмо, князь. Скоро ее начнут пытать, и она все откроет, что знает о тебе!

– А также и о боярыне Елене Дмитриевне Хитрово, – проговорил оправившийся князь.

Раскатистый смех боярыни был ему ответом:

– Ой, уморил, боярин! Неужели ты думаешь, что я, такая несмышленая да непутевая, не догадалася, что цыганка, твоя пособница, выдаст и меня, если что знает обо мне. Не на дуру напал! Цыганка в надежных руках и, если мне понадобится, только одного тебя и оговорит…

– Змея подлая, задушить тебя мало! – кинулся к ней со сжатыми кулаками князь.

Хитрово спокойно встретила его бешенство.