При дворе Тишайшего

– Не вини матушку, меня одну вини, отец! – падая ему в ноги, взмолилась Ольга. – Вспомни, матушка – не жилица уже на этом свете.

– И то долго зажилась!

Ольга в ужасе отшатнулась от отца и с тяжким укором простонала, закрывая лицо руками:

– Отец!

– Что «отец»? Думаешь, и впрямь зверь – отец-то? А вот хочу я твою и матери твоей докуку рассеять… Так очень люб тебе этот князек-чужанин?

– Отец, вели в монастырь мне уйти, век буду за тебя Бога молить, только не неволь меня за постылого князя замуж выходить!

– Да ты ответь, люб ли тебе грузинский князь?

– Люб, батюшка, сильно люб, – тихо ответила княжна, и ее бледные щеки покрылись ярким румянцем, – больше жизни люб, вот как!..

– Больше чести девичьей?

– Я девичьей чести не позорила. Люб он мне, люба и я ему, а видались мы в церкви. Очи его в душу мою заглянули, и там его взоры навеки остались. Разве вина моя в том?

– Вина твоя, что от отца утаилась.

– Матушке все поведала, – робко сказала девушка, – пред очи твои грозные явиться не смела.

– Явиться не смела, а за углом с пареньком этим любовь заводить посмела?

– Батюшка родимый! – страстно произнесла княжна, и ее красивые глаза засияли как звезды, а голос зазвучал полно и твердо: – Разве вольны мы в сердце своем? Разве можно сказать ему, кого любить, кого ненавидеть? Сердце заныло, затосковало по нем, и нет мне жизни без него, а на свет-то очи мои не глядели бы!

– А если я тебя за такие слова да в монастырь заточу? – спросил Пронский.

– Воля твоя, батюшка!

– Ну, полно! – вдруг услышала Ольга ласковый голос отца, и его руки коснулись ее плеч. – Вставай! Уж заступница-то у тебя с ним очень хорошая.

– Боярыня! – радостно изумилась Ольга, подымаясь с колен. – Елена Дмитриевна?

– А она тут при чем? – спросил Пронский.

– …Я, я… – замялась девушка, боясь сознаться, что уже делала попытку помешать отцовским затеям. – Я думала…

– Что ты, несуразная, думала? – пристально глядя на дочь, произнес князь.

– Ни-че-го! Так попритчилось, что, может быть, она подмогла нам…

– Вздор мелешь! – сурово крикнул на нее Пронский. – Однако вот что: ступай, скажи мамушкам своим да матери, что сегодня же повенчаю тебя с грузинским князьком. Пошли-ка за ним да мать преуведомь, что сейчас к ней иду.

– Сейчас, батюшка! Сейчас, милый! – со слезами воскликнула Ольга и, поцеловав отцу руку, опрометью кинулась бежать.

Через мгновение Пронский уже услышал, как ее всегда тихий голосок звонко раздавался теперь на весь терем и громко созывал мамушек и нянюшек.

Пронский усмехнулся, погладил бороду и погрузился в размышления. Потом отправился к себе, переодел кафтан и пошел к жене.

Княгиня уже давно слегла в постель, подтачиваемая тайным недугом, и походила скорее на труп, чем на живого человека. Вытянув свое исхудалое тело на постели, она лежала целыми часами, сложив на груди руки, устремив взор и шепча молитвы. Только приход Ольги выводил ее из этого состояния, и она, погладив дочь по голове, усаживала ее за чтение Псалтыри. Так проводили они вдвоем много часов, точно отрешенные от мира.

Когда Ольга вбежала к матери, вся раскрасневшаяся, с радостным сиянием в глазах, с необычайно шумливым смехом и говором, княгиня с испугом посмотрела на нее и начала незаметно креститься.

– Что с тобой, моя Олюшка? – слабо раздался ее голос, когда княжна припала к ее лицу.

– Матушка, матушка! Все пройдет, ты выздоровеешь, и мы все заживем теперь по-хорошему, – захлебываясь от счастья, заговорила девушка. – Отец, батюшка…

Безумный испуг отразился в глазах больной.

– Что, что с Борисом? – дрожа, спросила она.

– Да ты не бойся, матушка! Батюшка здоров, и ничего с ним не случилось.

Больная облегченно вздохнула полной грудью и, откинув голову на подушки, закрыла глаза.

– Батюшка здоров, – повторила Ольга, – и сейчас будет к тебе. Он согласился отдать меня замуж за Леона.

– Будет у меня сейчас? – заволновалась княгиня, видимо не слушая того, что сообщала ей дочь…

– Матушка, слышишь ли ты меня? – тоже волнуясь, прошептала княжна, плотнее прижимаясь к матери. – Он позволил мне за Леона замуж идти!

– Поправь мне волосы, – не слушая ее, распорядилась Анастасия Дмитриевна, – дай чистую рубаху мою, праздничную, кисейную, с шитьем.

Ольга торопливо достала из сундука белую рубашку и стала надевать ее на больную. Но слабое, изможденное тело последней бессильно упало на подушку, и Ольге пришлось позвать себе на помощь сенную девушку.

– Оправь одеяло, – проговорила княгиня, когда ее, причесанную и приодетую, положили на подушки.

Только что все было исполнено, как вбежала девушка с докладом, что князь жалует. Вскоре вошел и Пронский, истово перекрестился на образа, поцеловал жену в бледный, влажный лоб и сел в пододвинутое ему деревянное кресло. Сенная девушка незаметно юркнула из опочивальни; Ольга стояла перед отцом, как всегда потупившись.

– Слышала, чай? – мотнув на дочь головой, проговорил Пронский, обращаясь к жене.

– Я не успела матушке еще сказать о том, – вмешалась Ольга, поняв по растерянному взгляду матери, что она так и не слыхала ее сообщения о неожиданной радости.

Пронский подозрительно окинул обеих взором.

– Выдь-ка поди, – приказал он дочери.

Ольга, поцеловав его руку, скользнула из опочивального покоя, ободрительно кивнув матери головой.

– Я князю Черкасскому отказ ныне послал, – начал Пронский, оставшись с женой вдвоем, – а Ольгу выдам за ее суженого. Ты слышишь ли меня, Анастасия?

– Слышу! – раздался в ответ тихий голос больной.

– Что же ты скажешь?

– Доброте твоей дивлюся, князь! Откуда такая милость к нам? Я ли в твоих ногах не валялась, дочь пожалеть просила? Ты даже не слушал меня, а теперь вдруг и князю отказ, и за милого Оленьку отдаешь… В толк не возьму, как так твое лютое сердце смягчилось?