При дворе Тишайшего

Пронский угрюмо встретил ее вопрос.

– А ты, и умираючи, все жалить будешь, ровно голодная оса? – злобно проговорил он.

Две крупные слезы скатились из глаз княгини.

– Правду ты сказал, умираю я, и никакие лекари мне теперь не помогут. И еще скажу я тебе: знаю и причину своей безвременной смерти. Но не бойся, Борис, я не выдам тебя, – ласково шепнула княгиня.

– Что ты плетешь, безумная? – вздрогнув и испуганно взглянув на жену, крикнул Пронский.

– Нагнись-ка ко мне, – позвала его Анастасия Дмитриевна, – мне надо так… кое-что тебе поведать…

– Так говори, что ли!

– О Господи! – простонала несчастная. – Какая гордыня в сердце твоем!.. Или уж я так опостылела тебе, что ты ко мне и пригнуться не можешь?

Пронский нетерпеливо повел плечами и слегка придвинулся к постели больной.

– Слушай, Борис… я сама видела, как однажды ночью… пришел ты ко мне…

– Еще что придумала?!

– И… всыпал в мою кружку… зельице. С той поры и стала я таять, как воск от огня. Подумала было я тогда, что лекарственное было то зелье, и выпила, а вот с той поры…

Пронский в ужасе отшатнулся от жены и был не в силах произнести ни слова.

– Я не виню тебя, – продолжала княгиня, – сладко мне умереть от твоей руки, потому сладко, что моя жизнь слишком горька была. И сама я думала не однажды о смерти, да только на тот смертный грех пойти силушки не хватало! Вот ты помог – спасибо тебе! В монастырь от тебя уйти тоже я не могла, а смерть принять от руки твоей сладко мне! Любила я тебя, а теперь, как ты дитятко наше единственное пожалел, я отсюда совсем с миром ухожу… Только есть у меня просьбица к тебе! Прости мне, что не хотя на твоем пути стала, прости от сердца и… и поцелуй меня, как, бывало, прежде целовал… – Голос княгини пресекся от усталости и волнения, а лихорадочно горевшие глаза со жгучим нетерпением впивались в когда-то любимое лицо мужа. – Пусть я с миром в вечность отойду, пусть будто ничего промежду нами злого и лихого не случилось. С миром предстану я тогда пред ликом Всевышнего, и смело буду молить Его за тебя, и скажу ему: «Отпусти грехи ему, грешному, любовно, дружно расстался он со мной на земле и послал меня к Тебе, отпустив с миром, со прощением, с благоволением». И тебе тогда легко станет жить. Поцелуй же меня, как целовал ты меня ранее, – с любовью сердечной, безо всякой злобы и ненависти!

Князь сидел понурившись, не смея взглянуть на свою безропотную жену, так жестоко принесенную им в жертву своему крутому нраву.

– Что же, или и этой моей последней просьбы не исполнишь? – услышал он. – За все мои муки, за жизнь угрюмую…

И князь почувствовал вдруг, как его застывшее сердце дрогнуло, как что-то теплое пролилось в нем. Это ощущение было таким неожиданным для него, что он испуганно встрепенулся и прислушался к пробуждавшемуся, почти уже вымершему чувству. И он не ошибся! Да, это было новое, светлое, радостное, великое чувство, чувство любви к человеку!

– Прости меня, Настя, прости своего злодея! – стонущим криком вырвалось из его груди, и он, опустившись на колени возле кровати, спрятал голову свою в одеяло.

Лицо больной осветилось счастливой улыбкой; она положила свои слабые руки на голову мужа и разбирала исхудалыми пальцами пряди его волнистых черных волос. Она видела, что в эту минуту его раскаяние горячо и искренне, и это доставило исстрадавшейся душе такое блаженство, что ее сердце колотилось о бессильную грудь, как птица, которая хочет выпорхнуть из неволи.

– Полно, родимый мой, полно! Бог простит! – заговорила она. – А я… я счастлива теперь… Бог грехам терпит… И я ведь виновата: силушки моей не было от тебя уйти – вот ты и покарал; ты – хозяин и над телом, и над душой моей. Что захотел, то и сделал! Дай только умереть мне мирно, благочестиво, покойно… да Олюшку не дай в обиду…

– Я спасу тебя, Настя! Я лекарю скажу, какой извел тебя отравой; он знает все, он и вызволит тебя… И не будет у меня тяжкого греха на душе, – прерывающимся голосом воскликнул князь.

– Нет, родной, конец мой скоро; все выжгло во мне это зелье. Да и не хочу я жить! Опять ты уйдешь от меня, опять будешь суровый, да неласковый, да греховный! Нет, Борис, не мешай мне предстать пред лицом Господа счастливой да покойной… Что сделано, того не воротишь; видно, Ему было так угодно водить твоей рукой. Поцелуй же меня в последний раз!

– Ты святая, Настя, а я… – целуя жену в губы горячим, продолжительным поцелуем, проговорил Пронский, – а мне, видно, и прощенья не будет за мои преступления.

– А ты несчастный, – возразила она. – Не ты виноват, что нрав такой у тебя; от Бога нрав-то нам дается! Кому хороший дается – тот счастливый, кому худой – тот несчастливый.

За дверью послышался шорох.

– Олюша, ты? – тихо крикнул Пронский.

– Я, батюшка, – ответила княжна. – Там приехала боярыня Хитрово, очень, мол, надобно ей тебя повидать.

– Ах, чтоб ей! Ну, скажи, сейчас иду! Прощай, Настюша! – И Пронский еще раз крепко поцеловал жену.

– Послушай меня, Борис, – робко произнесла Анастасия Дмитриевна, – прими мой совет: не водись ты с этой боярыней – сердце у нее жестокое!

– Да я давно с боярыней покончил, – виновато ответил Пронский, – по делу она теперь, поди, какому-либо.

– Ну, ступай, коли так. Спасибо тебе за ласку!

– Прости! – низко поклонился ей Пронский и вышел, позвав к княгине Ольгу.

Часть третья

I

В критическом положении

В обширном покое Пронского, самом нарядном и богатом, сидела Елена Дмитриевна, опершись локтями о стол, и так глубоко задумалась, что даже не слыхала, как вошел в покой Пронский.

Ему пришлось окликнуть ее.

– Здорово, боярыня! – приветствовал он ее низким поклоном. – Чем прикажешь потчевать? Вот хозяйка-то лежит у меня больная, некому как подобает гостью почетную встретить…

Холодный, враждебный взгляд остановил его речь.

– Многих ли гостей твоя хозяйка встречала? – насмешливо кинула Елена Дмитриевна.

Пронский с недоумением пожал плечами:

– Не уразумею, что ты сказать хочешь?

– Будто? Что это каким несмышленочком стал? С каких это пор завелось?

– Ты, боярыня, пришла надо мною издевки делать? Что-то храбрости понабралась? Откуда?

– Добро! – закусила губы боярыня. – Я пришла за делом, а не зря говорить с тобою. Тоже сласть невеликая!

– Так говори дело, если оно есть.

Густые сумерки уже давно окутали комнату, так что разговаривавшие с трудом различали лица друг друга. Князь хлопнул в ладоши и приказал явившемуся холопу:

– Огня! Да живо!

Молодой холоп стремительно кинулся в угол, где на особых подставках стояли медные подсвечники, и, высекши огниво, зажег сальные свечки; они затрещали, мгновенно стали оплывать и пускать чад.

– Покури каким-либо ароматом. Есть ведь у нас, чай? Скорее полей на жаровню и убирайся! – приказал князь, видя, что его гостья в нетерпении встала со скамьи и, открыв окно, вдыхала теплый вечерний воздух.