При дворе Тишайшего

– Я хотела бы на минутку одна остаться… помолиться Пресвятой Богородице, Заступнице всех скорбящих… Потом я к матушке пройду за благословением. Скажите батюшке, что скоро выйду.

Боярыня и все женщины низко поклонились ей, не найдя, что возразить, и пошли из комнаты.

Когда дверь за последней женщиной затворилась, Ольга упала на колени пред образом и страстно начала молиться; потом она вскочила и заметалась по горнице, несвязно бормоча:

– Господи, прости!.. Грешница я, великая грешница! Одним глазком взгляну, и всего… и всего только! И назад обернусь на муки вечные… Матушка, прости меня, грешницу!

– Скоро ли? – шепнула Машутка, просовывая голову в дверь, выходившую в узенькие, темные сени. – Выходи скорее, накинь платок, а вот тебе и кафтан, и матушкины коты для грязи.

Ольга машинально накинула поверх кокошника платок, завернулась в темный кафтан, надела на ноги коты, шмыгнула в сени, а затем не оглядываясь, словно опасаясь погони, обе выбежали в темный сад.

Дождь перестал, но ветер с неимоверной силой гнул деревья и нагонял новые и новые страшные тучи, так что небо ни на мгновение не прояснялось; обеим девушкам пришлось бежать по мокрым тропинкам, не разбирая огромных луж.

Вот они уже и у заветного тына.

Тихий, сдержанный шепот, слабый вскрик нарушил вдруг ночную тишину. Через мгновение все смолкло под большой развесистой яблоней.

III

Переполох

В домовой церкви князя Пронского собралось небольшое общество приглашенных к венчанию княжны – только родственники Пронского да Черкасского.

Сам жених, в дорогом кафтане с сердоликовыми и изумрудными пуговицами, унизанном жемчугами и обшитом золотыми кружевами и такой же бахромой с кистями, стоял, усиленно пыхтя и тяжко отдуваясь от волнения, одышки и грузного наряда.

Парчовые сапожки, шитые драгоценными камнями, жали ему ноги, тяжелая «горлатка», или «душчатая» шапка, стесняла ему голову, но до венчания снять ее не полагалось. Этот странный головной убор, который иностранцы называли «башней», был знаком отличия: он считался принадлежностью одних царей и думцев. Лишь при особом торжестве, каковым считалась свадьба, дозволялось являться в этом уборе именитым дворянам и князьям. В горлатке стояли в церквах и сидели на званых обедах. Дома же она красовалась на виду, напяленная на расписной «болванец».

Князь Черкасский особенно гордился своей горлаткой, потому что она указывала на его большой чин и была очень дорогой благодаря огромному яхонту чистейшей воды, вделанному в «запону», красовавшуюся посреди шапки и переливавшуюся множеством багровых огней. Григорий Сенкулеевич знал, что его яхонт «почитай что» единственный на всей Руси, если не считать такового на царевом скипетре, а потому очень гордился и хвастался своей горлаткой.

Пронский, тоже разодетый богато, мрачно шагал по церкви, переходя от будущего своего зятя к боярыне Хитрово, которая была посаженой матерью.

Елена Дмитриевна, вопреки своему обыкновению, была одета не по-свадебному, в простом парчовом сарафане своего излюбленного небесно-голубого цвета; она нетерпеливо поводила плечами и хмурила брови от гнева, что не все идет с такой быстротой, какой она желала. Ее лицо было чрезвычайно бледно, а выхоленные руки мяли парадную шелкову ширинку, украшенную узорами и дорогими кистями на уголках.

– Да скоро ли княжна выйдет? – нетерпеливо спросила она подошедшего к ней Пронского, который, видимо, и сам был очень встревожен.

– Сам не знаю, что приключилося, – ответил он, – вот и боярыни, что снаряжали ее, собралися, а ее все нет. Богу, вишь, молится.

– Что-то долго как? – насмешливо протянула Хитрово. – Чудится мне, хитришь ты со мною.

Пронского и самого начали одолевать сомнения. Долгое отсутствие дочери было странно и необъяснимо. Он сам видел ее почти готовой; после этого прошло уже много времени, а ее все нет как нет.

Все с великим недоумением переглядывались и начали беспокойно перешептываться.

Черкасский снял наконец свою горлатку и, вытирая вспотевший лоб, морщась от боли в ногах и висках, подошел к Пронскому.

– Что ж это, издевку чинит надо мною твоя дочь али как? Чай, истомились мы все, ее дожидаясь. Пошли-ка проведать…

– Посылал, сказали – сейчас будет, – неуверенно ответил Пронский.

– Что-то виляешь, князь, ровно пес хвостом? – подозрительно проговорил жених.

Пронский нахмурился – Черкасский никогда еще не говорил с ним в таком непозволительном тоне.

К ним подошла Елена Дмитриевна и подлила еще масла в огонь.

– Будто свадьбе-то и не бывать? – насмешливо проговорила она, усмехаясь одним ртом, в то время как ее глаза, злобно сверкая, устремились на злополучного отца невесты.

– Вздор брешешь! – вздрогнув, ответил Пронский.

– Мне сказывала о том гадалка Марфуша! – многозначительно проговорила Елена Дмитриевна.

– Чего ты хочешь, чего ты хочешь от меня, сказывай? – схватив ее за кашемировый рукав дорого опашня, спросил выведенный из терпения Пронский.

– Невесту посмотреть хочу, – решительно сказала Хитрово.

Черкасский, ничего не понимая, смотрел на обоих.

– А если обманешь? Если я напрасно девичий век загублю и ты мне колдунью не отдашь? – приближая свое лицо к уху Елены Дмитриевны, тихо спросил Пронский.

– Отлыниваешь? – ответила она. – Обвенчай дочь – и возьми себе колдунью.

– А если Ольга… – теряясь, шепнул князь.

– Сбежала? – помогла ему боярыня.

– Нет, не сбежала она.

– А что же тогда? – встревоженно спросила Хитрово.

– Руки на себя наложит, вот что! Тогда как?

– Ну, князь, меня на это не подденешь! – злобно рассмеялась боярыня. – Посылай-ка за невестой… Виданное ли это дело, чтобы девка перед венцом руки на себя наложила…

– Пора, князь! – вдруг раздалось несколько голосов приглашенных родственников, потерявших терпение…

Пронский вышел из церкви и послал одну из мамушек за Ольгой.

Мамушка заковыляла на женскую половину, где уже в свою очередь сильно волновалась вся дворня, изумленная, что боярышня так долго не выходит из своей опочивальни.

– Войти бы! – проговорила одна девушка.

– Да дверь, вишь, заперта, – возразила другая.

– Ой, не к добру это, не к добру это! – покачала головой старая нянюшка. – Недаром сегодня собака на дворе выла.

– Да будет тебе, ворона! – огрызались девушки. – Что не к добру-то?

– Постучись-ка, девоньки! – распорядилась нянюшка.