При дворе Тишайшего

Девушки кинулись к дверям и сперва робко, потом все смелее стали стучать в них. Скоро они пугливо начали жаться одна к другой, в самом деле предчувствуя приближение беды.

– Горох-от я сегодня просыпала, – зашамкала мамушка Анфиса, – вот оно к слезам и вышло.

– А я во сне малину чистила, – проговорила одна из девушек, – сидим мы это будто, девоньки, у себя за столом, в девичьей, стол накрыт белой-белой скатертью, а в лукошках поставлено малины видимо-невидимо! Скатерть-то белая беспременно к покойнику!..

– А малина – к порке, – смеясь, проговорила девушка и спряталась за спину подруги, когда костыль старухи погрозил ей.

– А и впрямь, девоньки, плохо нам будет, если что с боярышней приключится.

– Чему приключиться-то? Понаприте-ка лучше на дверь, – предложила степенного вида женщина, ключница князя Пронского, Анна Маркеловна.

В стороне от суетящихся девушек, встревоженных мамушек и нянюшек стояла высокая женщина в шугае и в платке на голове. Ее пытливые глаза встревоженно перебегали с лица на лицо и еще тревожнее останавливались на дверях, ведших в горницу княжны.

В это время прибежала запыхавшаяся мамушка и, расталкивая толпу, кинулась к дверям.

– Боярышня, открой! – крикнула она. – Князь-батюшка дюже серчает, жених в церкви сердцем изныл.

– Кричи, кричи, а ответа-то и нет!

– У княгини-матушки были ли? – спросила мамушка.

– Спроведывали, княгиня спит… а княжна давеча у нее была.

Мамушка и Анна Маркеловна начали неистово барабанить в дверь, но за нею ничего не было слышно.

– Что ж делать-то будем? – заволновались все, с недоумением и жестоким испугом переглядываясь.

Тогда выступила вперед женщина в платке.

Это была ключница Черкасского, Матрена Архиповна.

– Двери надо выломать, вот и весь сказ, – проговорила она. – Может, с княжною-то плохо.

Все молчали, не зная, следует ли предпринять то, что им советовали.

Дворня прибывала: гости один за другим уходили из церкви и наполняли сени перед горницей княжны. Мамушка выла, не смея вернуться без Ольги в церковь.

А между тем время все шло и шло. Гроза стихла, дождь перестал, небо прояснилось, и сквозь разорванные тучи пробивалась луна. Кое-где встрепенулись птички и, высовывая из-под листочков свои головки, отряхивались, намереваясь улететь. Вот раздалась нежная трель соловья; ему откуда-то издалека завторил другой.

В церкви окончательно все смутились, когда трепещущая мамушка, заикаясь, передала Пронскому, что дверь горницы княжны твердо заложена, а сама невеста вовсе не откликается.

Борис Алексеевич стал белее снега, и его глаза сверкнули как два раскаленных угля. Он молча последовал за мамушкой.

В дверях его остановили Черкасский и Елена Дмитриевна.

– Что, моя правда? Свадьбе не бывать? Невеста с милым дружком, поди, уже где-либо окрутилась… вокруг ракитова куста? – прошипела Хитрово на ухо Пронскому.

– Уйди, подлая, не то убью! – резко отстранил он ее от себя.

– А и впрямь, князь, кажись, мне не видать твоей Ольги Борисовны, сдается мне так, – остановил князя Черкасский.

– Живою или мертвой, а будет она твоей!.. Брешут старые… сомлела она, поди, в горнице, вот и весь сказ, – торопливо кинул ему Пронский и пошел вон из церкви.

Все, кто был в церкви, повалили вон; причт стал расходиться, священник снимал рясу. Всем стало очевидно, что свадьбе не бывать и что произошло нечто необыкновенное.

Боярыня Хитрово мяла свою дорогую ширинку в руках, сдерживая себя, чтобы не дать воли слезам. У нее все еще была слабая надежда, что невеста действительно не выдержит и наложит на себя руки. Она все время ждала, что кто-нибудь придет и принесет хотя и печальную, но для нее отрадную весть о том, что ее соперницы уже нет на свете.

– Пойдем, боярыня, и мы, – обратился к ней Черкасский. – Удружил князь старому товарищу!.. На смех всей стране выдал…

– Может, княжна-то и вправду сомлела, – неуверенно произнесла Хитрово, боясь выдать свое заветное желание.

– Что ж, пойдем всячески взглянем.

Они торопливо прошли ряд покоев и наконец очутились у опочивальни княжны, двери в которую уже были открыты; суета, крики и вопли стояли невообразимые. Пронский шагал по комнате, неистово ругаясь и проклиная дочь.

Черкасский и Елена Дмитриевна поняли, что Ольгу в комнате не нашли, а из отрывочных речей можно было разобрать, что вместе с нею исчезла и сенная девушка Машутка.

– Бежали, бежали садом! Сторож Митюха видел! – говорила одна из мам.

– В самую что ни на есть грозу. Он их за оборотней принял, дурак!

– Как была, сердешная, в подвенечном наряде, так и бежала. Кафтан только накинула.

– И прямехонько к прудкам.

– Ан врешь, к частоколу, что у темной дыры.

– Ее тут нечистый, надо быть, и сцапал, наше место свято!

– И крикнуть, родименькая, поди, не успела…

– А врешь, крикнула! Федор, стремянный, баит, слышал: кричала, и таково жалобно.

– Слышал, слышал, – подтвердил рыжий детина.

В то время как дворня предавалась ненужным разговорам и пересудам, Черкасский и Елена Дмитриевна приставали к Пронскому, чтобы он принял энергичные меры к отысканию беглянки.

– Если она в прудках – пусть вытащат тело, – сказала Хитрово, не желавшая расстаться со своей надеждой, что ее соперница навсегда устранена с пути.

– Пошли во все стороны погоню, не успела она далеко убежать, – советовал Черкасский.

– Убью, убью я ее! – скрежеща зубами, отвечал на все эти советы Пронский.

Вдруг вся толпа заволновалась, разговоры смолкли, и все с изумлением дали дорогу трем рослым стрельцам, пробиравшимся прямо к хозяину.

– Что вам надо? – вскинулся на них Пронский. – Куда без доклада лезете?

– Времени нету, княже! – ответил ему, низко кланяясь, один из стрельцов, который был не кто иной, как сам Дубнов. – Принес тебе весть о… о дочери твоей.