При дворе Тишайшего

– Государь узнает – рассудит по справедливости, потому что он справедливый и богобоязненный царь. Но надо ждать случая, когда можно будет лично тебе переговорить с ним, да и то он сперва горячо примется за исследование, а потом остынет, боярам дело передаст, а позже и совсем забудет. Ну а бояре по своему усмотрению окончат, да с пристрастием за дерзость, что, мол, смели к самому царю обратиться и его покой потревожить. Так вот и наше дело!.. Не следовало нам с верхов начинать; может быть, чего-либо и добились бы, а теперь только попусту разорились вконец.

– Будешь с царем на приеме говорить, скажи ему и о нашем бедственном положении.

– Когда прием, неизвестно, – угрюмо промолвил Теймураз. – Словно я какой бесславный нищий, что меня и принять-то нельзя не в очередь!

V

Вести Марковны

По всей Москве шли неумолчные толки.

Над домом боярина Пронского стряслась грозная, великая беда. В самый день свадьбы молодой княжны с князем Черкасским ее выкрали из-под самого венца, и она точно в воду канула. Княгина Пронская от такого горя в ту же ночь скончалась, а самого князя под утро свезли в тюрьму по чьему-то извету.

И вдруг сразу опустел и осиротел большой, богатый и всей Москве известный дом князей Пронских. Дворовые притихли, приуныли. Хотя и при самом князе им не бог весть как жилось, но страх, что вот-вот они могут перейти в еще худшие руки, подавлял их окончательно.

Княгиню наскоро похоронили без обычных пышных обрядностей, и во всем доме остались только две жилые комнаты, которые занимал непритязательный, скромный князь Иван Петрович, дядя Бориса Алексеевича Пронского. Но и он находился в эту минуту с царской семьей на богомолье и ничего не знал о беде, обрушившейся так внезапно на его славный род.

В доме боярыни Хитрово тоже не все обстояло благополучно. Боярыня целыми днями лежала на кровати с «выкаченными бельмами», как выражались сенные девушки, ни с кем не говорила ни слова и почти не ела.

Время от времени к ней заходила только Марковна, сокрушенно вздыхала, крутила головой, поправляла атласные подушки и безмолвно выходила из опочивальни.

Потом приходили еще какие-то личности, после визита которых Елена Дмитриевна становилась еще мрачнее и ее глаза еще чаще затуманивались слезами; в бессильной злобе грызла она тогда тонкие наволочки своей подушки, словно порченая.

В один из таких приступов злобы в опочивальню вошла Марковна и, вздохнув, заговорила:

– Боярыня, а боярыня? Алена Митревна!.. Послушай-ка, что я тебе скажу. Важнеющее дело!

Елена Дмитриевна повернулась лицом к старухе и сурово взглянула на нее.

– Надоела ты мне, старая, смерть надоела! Что тебе от меня надо? – глухим, хриплым голосом проговорила Хитрово.

Никто не узнал бы недавней красавицы в этой женщине с растрепанными волосами, с блуждающими глазами на побледневшем, осунувшемся лице, с пересохшими губами, из которых вылетали тяжкие стоны и страшные проклятия.

– Говори, что надо! Или царь приехал? Скорее бы, скорее! – простонала она, заломив руки.

– Царь, сказывают, завтра будет, – поведала Марковна. – Да я не о нем, боярыня, тебе что сказать хочу, а о самой тебе, радость моя. Пожалей ты себя, дитятко мое!

– Говори прямо, к чему ведешь, без подвохов! Я ведь тебя насквозь вижу, таишь в себе что-то.

– В народе гуторят, – начала Марковна тихо, – что будто ежели князя Пронского судить будут, так и тебя нельзя в стороне оставить; что будто ты его дела ведала, мирволила ему… из-за тебя все ему и дозволялось.

– Кто, кто смеет так говорить? – поднялась с постели, сверкая глазами, боярыня.

Старуха совсем перепугалась и невнятно продолжала:

– В корчме тут… у Ропкиной говорили, а кто, того доподлинно не упомню.

– Не упомнишь? Должно быть, сама Ропкина?

– Ой, у нее самой беда приключилась! – оправившись, начала повествовать старуха. – Неведомо куда скрылась приемная дочка Танюшка. Сама-то Степанида Тимофеевна ревмя ревет, все мышиные норки обыскали, словно в воду девка канула…

– Ну, мне горе твоей мещанки разбирать не приходится. Сказывай, что у тебя там еще, коли начала уж говорить.

– Степаниду Тимофеевну в розыск требуют… цыганка, знать, что-либо наплела на нее. Весь дом перетормошили, да, известно, ничего не нашли. Вот, матушка, какую ты кашу заварила!.. А ежели не расхлебаешь, что тогда-то? Все мы к ответу пойдем, и кто ведает, до чего еще докопаются? Марфушка-то много чего знает да все, поди, как на духу выложит. И то сказать, нас жалеть ей не приходится, а против тебя она лю-ю-тую злобу имеет…

– Не посмеет она, не посмеет, испугается! – пробормотала Елена Дмитриевна недостаточно уверенно. – Слыхала ведь, что она себя моей сестрой величала?

– Мало ли что! Бабе всякое сдуру в голову придет; так сбрехнула! Нет, на это ты, боярыня, не рассчитывай: она тебя не пожалеет. А послушайся ты моего старушьего совета: возьми извет свой на князя Пронского назад и освободи его из тюрьмы…

– Никогда этого не будет! – страстно вскрикнула Елена Дмитриевна. – Врага своего освободить, обидчика лютого! Лучше сама на плаху лягу, но раньше потешусь над ним, погляжу, как он, голубчик мой, на дыбе напляшется. Насмеяться надо мной! Меня, как дуру, провести!.. – Она скрипнула в бешенстве зубами. – Нет у меня к нему жалости!

– Да на плаху-то он пойдет не один, – грустно произнесла Марковна, – и тебя с собой возьмет.

Елена Дмитриевна отрицательно покачала головой:

– Спесив он больно, меня в свое дело не запутает.

– Ну, все едино, он ли, она ли, Марфушка, а тебе тюрьмы, видно, не миновать, если ты их не вызволишь. Пока царя нет да бояре еще не накинулись на вотчины князя, вызволить его еще можно. Ну, попугала – и довольно, вовек не забудет!

– Нет, не вступлюсь я за него, – упрямо проговорила Елена Дмитриевна. – Он счастье отнял у меня; что мне и жизнь теперь? – И, зарыдав, она снова упала на кровать.

Теплый летний вечер врывался в открытые окна терема. Комната наполнялась сладким запахом цветущей липы. Летний праздник природы совершался в саду, где все благоухало, все цвело, все тянулось к источнику тепла и света. А в опочивальне боярыни царили уныние и холодная злоба, как в сердце Елены Дмитриевны уже давно наступила студеная, слезливая осень.

Наплакавшись, боярыня встала наконец с постели и, подойдя к окну, старалась захватить в грудь побольше живительного воздуха.

– Ах, душно мне, душно! – простонала она.

В это время в дверь робко постучались; старуха Марковна поспешно кинулась к двери. Сенная девушка докладывала, что пришел человек и желает сейчас же переговорить с боярыней.

– Так зови его! – приказала боярыня, услышав их переговоры.

Старуха юркнула за дверь, а через минуту вернулась, ведя за собою закутанного человека.

– Что тебе надо? – спросила у него Елена Дмитриевна.

– С тобой, боярыня, говорить, – ответил пришедший пониженным голосом. – Вели всем выйти.

Марковна испуганно посмотрела на свою питомицу.

Незнакомец, поймав ее взгляд, проговорил:

– Не бойся, я твоей боярыне худа не сделаю!

– Марковна, выйди, – приказала Хитрово.

– Чай, от меня никаких тайн нет? – сокрушенно проговорила старая пестунья, но под строгим взглядом боярыни покорно вышла из опочивальни.

Оставшись с пришельцем одна, Елена Дмитриевна спросила его, зачем он пришел.