При дворе Тишайшего

Не знала Марфуша, захочет ли Пронский, чтобы она назвала Хитрово; может быть, он сам выдаст ее, может, ему самому любо будет назвать ее, да и веры дадут ему больше, чем ей.

И ждала Марфуша, страстно ждала, когда ее сведут с Пронским, а пока мужественно переносила самые мучительные пытки.

Каким сожалением и участием сверкнули глаза Пронского, когда он увидел истерзанное тело цыганки! Она поймала на себе этот взгляд и благодарно ответила ему слабой улыбкой. На все вопросы о том, виделась ли она с Пронским, давала ли ему зелье, помогала ли ему извести польскую княжну, Марфуша упорно отвечала, что князя знать не знает, ведать его не ведает.

– Может, князь когда и приходил о судьбе своей погадать, да я того не запомню, – говорила она, пристально смотря на Пронского и стараясь взглядом показать ему, что умрет, но не выдаст его.

– А как же князь говорит, что был у тебя намедни? – спросил один из бояр-судей.

Марфуша испуганно глянула на князя.

– Боярыня Хитрово просила меня, нужна ей, вишь, была гадалка, я и ходил, чтобы позвать; видно, ты запамятовала? – спросил Пронский и тоже пристально взглянул Марфуше в глаза.

Цыганка вспыхнула, злой огонек сверкнул в ее глазах, когда она радостно ответила:

– Должно быть, запамятовала, а вот теперь напомнил! Точно, был посланец от боярыни, но был ли то князь или кто иной – не вспомяну… Боярыня часто за мной посылала, – будто вскользь произнесла ворожея, – и во дворец меня водила!

Судьи переполошились, но взять назад показание было нельзя, и Марфуша рассказала, как боярыня отравила мужа и привораживала к себе царя и царевен.

Пронский с наслаждением слушал этот донос: он уже видел свою месть исполненной, забыв о том, что если Хитрово обвинят в колдовстве с целью приворожить царя, то и его непременно обвинят в сообщничестве и он подвергнется вместе с нею позорной и лютой казни.

Допрос и пытка наконец кончились. Обвиненных развели по их темницам. Марфуша молча, одними глазами, помутившимися от страданий, простилась с князем. Они знали, что больше уже никогда не увидятся в этой жизни: Марфушу, как колдунью, приговорят к сожжению, а его – бог знает к чему; но, во всяком случае, их казни будут происходить в разные дни. И если князю суждено будет умереть с кем-либо вместе, то, пожалуй, лишь с Еленой Хитрово.

Теперь участь этой боярыни была решена: цыганка оговорила ее, а он, князь, подтвердил этот оговор, и, несмотря на все ее влияние при дворе, Елене Дмитриевне не миновать было плахи.

В первый раз со дня ареста лежал Пронский на своей соломе с удовлетворенной улыбкой на губах. Он отомстил! Да, он сам погибнет, но зато жестоко отомстил за свою гибель. И его усталые глаза стали смыкаться.

Но вдруг он услыхал, как ржавый замок в дверях его темницы заскрипел. Кто-то тихо говорил с тюремщиком.

Темница тускло осветилась светом потайного фонаря, поставленного на пол, тюремщик что-то сказал следовавшей за ним закутанной фигуре и пропустил впереди себя двух посетителей.

Пронский открыл глаза, повернул голову в сторону подошедших и успел разглядеть, что неожиданными его посетителями были женщины. Обе были тщательно закутаны в платки, с накинутыми на лицо темными покрывалами.

Когда тюремщик, низко поклонившись, вышел из темницы, одна из посетительниц, повыше ростом, подошла к князю и, откинув с лица покрывало, глянула на него. Князь вскрикнул, хотел подняться и протянуть к пришедшей руки, но с глухим стоном, обессиленный, снова упал на солому. Женщина опустилась на колени и взяла его холодную, истерзанную руку в свою.

– Князь, ты узнал меня? – ласково спросила она.

Но его лихорадочно горящий взор ответил ей вместо слов.

Как мог он не узнать дорогих, любимых черт, из-за которых он готов был вынести злейшие в мире муки и пытки, о, гораздо злейшие, чем те, которые он только что перенес!.. Какое счастье, что он снова увидел взор, с ласкою покоившийся на его лице.

Царевна Елена поняла выражение его глаз и в смущении опустила свои.

– Я недавно узнала, – проговорила она, – что ты взят в тюрьму, что ты оклеветан и тебя пытают… За что – толком не знаю, но мне стало жаль тебя… И я пришла навестить тебя.

– Спасибо тебе! – произнес наконец Пронский и с усилием поднес ее руку к губам. – Спасибо, что не погнушалась навестить колодника… Но как допустили тебя ко мне? Ведь никого не велено пускать…

Царевна смутилась и кинула нерешительный взгляд на свою спутницу, укрывшуюся в темном углу темницы; ей послышалось, что из угла раздались приглушенные рыдания. Но Пронский ничего не слышал, жадно всматриваясь в лицо царевны.

– Я прошла так… просила, – ответила наконец Елена Леонтьевна. – А ты, князь, разве не хотел бы видеть дочку свою Ольгу? – вдруг спросила она.

Лицо Пронского потемнело, и брови сдвинулись.

– Нет, – решительно ответил он, – нет, дочку видеть я не хочу. Да и нет у меня дочери: была одна, но и та опозорила меня, в могилу мать уложила и меня на плаху послала. Из-за нее я здесь, царевна.

– Из-за нее ли, князь? Подумай! – задушевно проговорила царевна. – Она у тебя несчастная, очень несчастная, а тебя привели сюда злоба людская да нрав твой неукротимый. Не вини ты дочь и прости ей, как простит тебе Тот, пред Кем ты, может статься, скоро предстанешь!

Маленькая закутанная фигурка в темном углу зашевелилась, раздались громкие рыдания, и при последних словах царевны она упала на колени у ног князя. Обнимая их и обливая их слезами, она заговорила:

– Батюшка родимый, прости, прости меня! Отпусти грех мой невольный… Дай слово вымолвить, свет батюшка!.. Ой, тошно мне, сиротинке, все нутро мое выгорело, не жилица я на белом свете! Не дай в могилу уйти со змеей-тоской!..

Пронский с удивлением посмотрел на дочь:

– Откуда выискалась? Из-под венца к милу дружку сбежала, без воли отца и матери обвенчалась, так что ж теперь тебе от меня надо? Гляди, любуйся, на что стал похож твой отец! Радуйся! Колодника-отца благословенье понадобилось? А по чьей вине этот срам на голову мою упал, как не по милости дочки богоданной? Теперь благословенья пришла просить, чтобы слаще было целоваться да миловаться с милым дружком? Нет тебе моего благословенья ни во веки веков! Ступай от меня прочь, дочь непокорливая, погубительница отца своего родного, блудница бесстыжая! – и князь оттолкнул от себя дочь.

Ольга в судорожных рыданиях упала на земляной пол.

Царевна, едва сдерживаясь от рыданий, положила свою руку на горячий лоб узника.

– Мне жаль тебя, князь, – тихо проговорила она, видя, как ее слова успокоительно действуют на этого все еще неукрощенного человека, – я с добром и лаской пришла к тебе, я хочу пролить мир в твою измученную, истерзанную душу, и если привела к тебе дочь, то для того, чтобы вы примирились пред вечной разлукой. Если Ольга виновата перед тобой, то и ты виноват перед нею. Ты дал мне слово, что повенчаешь ее с Леоном Джаваховым, я поверила тебе. Помнишь, как ты Богом клялся мне? А разве ты сдержал свое слово?

Елена Леонтьевна пристально смотрела в глаза Пронскому, и он смутился от этого взгляда.

– Мне грозили… пыткой, позорной казнью, если не повенчаю Ольгу с Черкасским, – пролепетал князь.

– Ты убоялся пытки и ради своего тела не побоялся погубить душу, не сдержав слова? – упрекнула царевна.

– Не пытки я боялся, и не лютая казнь была страшна мне, – горячо произнес Борис Алексеевич.

– А что же? – с любопытством спросила царевна.

– То, что я тебя навеки лишался.

Царевна вспыхнула, но, сдержавшись, ласково ответила:

– Меня ты напрасно в мыслях имел. Ведь сказывала я тебе, что хотя мой муж и без вести пропал, а все я считаюсь его женой, и пока глаза мои его тела мертвого не увидят, ничьей женою я не буду, и не для чего тебе меня было в мыслях держать.

– На смерть пойду, а все одна ты в моих мыслях будешь, – упорно проговорил Пронский.

– Знать, вы с дочерью одного нрава, – перевела царевна разговор на княгиню Ольгу, – она тоже и слышать не хочет о другом помыслить.

– Чего же ей мыслить о другом? Ведь ты своего дождалась! – криво усмехнулся князь, с ненавистью глядя на все еще распростертую у его ног дочь.

– Вот ты, князь, выслушай до конца, – остановила его царевна, – не своей волей убежала она к Леону… он силой увез ее и обвенчался с нею насильно.

– Это все равно, – угрюмо проговорил Пронский.

– Постой же, говорят тебе, – нетерпеливо остановила его опять грузинка. – Вся вина Ольги в том, что вышла она к нему проститься…