Самая светлая ночь

– Непременно. – Дориан отступил на несколько шагов.

Марианна начала осторожно подниматься, прощупывая ногой каждую ступень, и ее влажные от страха ладони скользили по отполированным перилам. Дориан с подсвечником в руке уже приблизился к лестнице, когда вдруг щелкнуло что-то тяжелое, и послышался хруст и страшный, леденящий кровь в жилах, крик Марианны. Когда он осветил лестницу, то увидел, что обе ноги девушки сжаты железными челюстями капкана. Она сквозь пелену боли различила отрешенное лицо Дориана, выплывшее из мрака, и протянула к нему руки.

– Все скоро пройдет, леди, не волнуйтесь. – произнес художник недрогнувшим голосом. Что значила для него эта смерть? Больше ли смерти того вора в переулке? Меньше ли?

Из мрака выскользнула Джина и приблизилась к Дориану, вложив в его руки изогнутый нож.

– Сделай то, что должен, Дориан. – прошептала она ему на ухо.

– Сделай то, что должен… – эхом отозвался художник.

Он приблизился к Марианне, отрезал кусок окровавленного подола с ее синего платья и засунул ей в глотку, чтобы заглушить крики. Уверенным движением распоров корсет, он провел лезвием ножа по ее обнаженному телу, рисуя тонкую алую линию на гладкой коже. Со страстью, ослепляющей и всеобъемлющей, порывом захватившей его, он вонзил нож по самую рукоять в солнечное сплетение и опустил вниз, рассекая плоть.

Он отложил нож в сторону и погрузил руки внутрь теплого тела, раздвигая ребра. Кровь коснулась его пальцев; его пальцы ощутили трепещущее сердце и обхватили его. Оно билось, билось так часто, с наслаждением, упиваясь болью и близостью смерти, быстрее и быстрее с каждым мгновением, и его трепет выталкивал жизнь из тела жертвы, с каждым новым ударом опустошая артерии. Дориан прощупывал органы, и потоки крови лились на пол, и под ногами художника растекалась багровая лужа. И он наслаждался этим. Он упивался чужой болью впервые в своей жизни. Голыми руками он крепко обхватил сердце Марианны и вытащил его, еще бьющееся, из груди.

– Кельты, – заговорила Джина, – опасаясь того, что покойники вернутся и убьют живых, расчленяли их тела. Боишься ли ты, что она придет за тобой, Дориан?

– Я бы… Я бы хотел избежать такой неприятности. – задыхаясь в эйфории, произнес Дориан. – Я бы хотел изучить ее до последней кости. Я хотел бы разделать ее на части, разделить каждый позвонок.

Джина взяла в руки нож и подошла к убитой. Марианна беспомощно откинулась на перила. Ее тело обмякло, и крепкий запах свежей крови наполнил собою комнату. Джина взяла труп за руку и кончиками пальцев, горевшими синим пламенем, прошлась по линии вен. Она остановилась у локтя и резким движением рассекла кожу, вынимая из раны небольшой предмет, с виду – железную пластину, источающую свет сквозь кровь, запятнавшую ее.

– Наши жизни разорваны, Дориан, – произнесла Джина, рассматривая пластину на ладони, – единственный путь, способный спасти нас – под твоими ногами. – она указала на лужу крови, – и ты ступил на него и позволил мне тебя провести. Дороги назад нет.

Дориан стоял неподвижно, глядя на свои окровавленные руки, и чувствовал, что его дело не завершено. Окровавленный нож снова сверкнул между пальцами и вонзился в обмякшую плоть.

Он отделил от мышц каждую кость, он выпотрошил тело и стал раскладывать пласты плоти и кожи на полу, он забылся, потеряв счет времени; он работал с останками так, словно это была деревянная мозаика – он выкладывал изображение. Он рисовал.

Джина смотрела, как, окровавленный и обезумевший, он создавал невероятное. И лишь только ночь отхлынула во всем своем мрачном величии и занялось утро, картина была готова, и безумие Дориана отступило.

Он отшатнулся от своего творения, и голова его наполнилась болью, головокружение повалило его на пол, тошнота подступила к горлу, и все, что он делал, как казалось ему, в глубоком беспробудном сне, стало реальнее его собственного существования.

– Я сделал это! – произнес он, и его сердце сжалось от ужаса, и вся его кровь, каждая клетка его тела задрожала от страха.

Но Джина приблизилась, и теплая ее рука, коснувшись его волос, сняла любую боль. Руки художника перестали дрожать, он взглянул на нее – заглянул в самую глубину ее глаз, – и страх отступил, и сердце забилось спокойно. Так странно и так осознанно он принял себя таким, каким он стал этой ночью, таким, каким он был всю свою жизнь. Убийцей. Не будь в его сердце извечной жажды крови, смог бы он совершить то, что совершил? Так изящно и так хладнокровно. Он написал человеческим телом, растерзанным человеческим телом, портрет.

Джина показала Дориану черную непрозрачную колбу размером не превышающую нескольких дюймов. Она была совершенно гладкой, без малейшей полосы, способной обозначить то место, где крышка отделялась от сосуда, но, как только Дориан приложил палец к выемке на гладкой поверхности, верхняя часть колбы поползла вверх, обнажая в своей сердцевине небольшую прозрачную емкость, наполненную кровью и источающую холод.

– Ее кровь? – спросил Дориан, когда колба закрылась. – Зачем мне ее кровь?

– Считай это моим подарком. – Джина заглянула в его лицо. – Может быть, в этом есть смысл, Дориан? – она обошла вокруг него, касаясь кончиками пальцев его тела, и частицы крови, что пропитала его одежду, поддаваясь совершенно непознаваемой силе, распадались, обращаясь в пыль. – Что, если не все существа во Вселенной – гипсовые слепки чего-то несуществующего, называемого плотью? Что, если в потоке случайных тел можно было бы отыскать тех, кто обладает бессмертием?

– Душой? – спросил Дориан тихо, и в сознании его обозначились картины странного, лишенного света места, затягивающего его в свои непознаваемые глубины. – И я один из них?

– Ты знаешь, должно быть, есть во Вселенной существа, умеющие видеть, видеть не только глазами, но словно бы осязать все грани этого мира, чувствовать нити, что плетут наши миры, слышать голоса, что видятся им голосами правителей. – начала Джина издалека. – Но поверь, ты особая ветвь, ты – особое существо. Ты видишь одними глазами, ты видишь образ души, видишь его не как светящийся кокон, но как плоть, сплетенную из плоти. Ты умеешь преображать видение, ты можешь проецировать суть его в грани человеческого понимания материи. Одним словом, ты можешь видеть существ так, как бы выглядели они, если б их душа отражалась на сосуде, на их плоти. Вся их суть может стать видна твоему взору. – Джина сжала руку Дориана и долго глядела в его глаза, словно отыскивая в них то новое, что она пыталась ему отдать. – Дориан, существа в своем подавляющем большинстве лишены бессмертия. Потоки их жизненной силы после смерти их тел отправляются в Источник, где циркулирует жизнь. Там энергия смешивается и вновь расходится по мирам, запуская механизмы жизни. Но мы из числа тех, чья душа, будь даже она расколота, бессмертна, пока не достигает Бездны. Открой глаза, и ты увидишь.

– Что? Что я должен увидеть? Что мне искать?

– Все, что научилось скрываться от моего предчувствия. – Джина встала за его спиной. – Вспомни имя того осколка своей души, что сейчас являет одно твое лицо, скрывая за собой иное. Вспомни имя. И до тех пор, пока ты не назовешь себя, лишь смерть способна поддерживать в тебе силу.

– Но кого мы убиваем? – спросил Дориан, ощущая, как со дна его сознания поднимается страх. – И только ли ради меня? – голос его стал тверже. Он обернулся и сверху вниз поглядел на Джину. Ее лицо чуть мерцало в полумраке близившегося рассвета. Она молчала, и Дориан склонил голову, не выдерживая давления тишины в этом доме, где каждый угол был пропитан смертью.

– Пора уходить. – Джина поманила за собой художника и пошла прочь, оставляя следы на окровавленном полу.

Вместе с Дорианом они покинули оскверненный смертью дом. Они пошли по тропам, проложенным осыпавшейся осенью и занесенным влагой ветра, возвращаясь к стенам города. Никто не видел их – они были лишь тенью. Немые невидимки, обнажившиеся души – путники, которым нет покоя, и никогда не будет.

7

17 октября 1849

Дориан в полнейшем изнеможении вернулся в свою комнату. Тело его горело, ноги казались необыкновенно тяжелыми, и каждая кость в его теле ломилась от боли. Он ощутил себя вдруг древним стариком, которого спустя неделю, проведенную в гробу, заставили ходить. Тяжела была и его голова. Странные мысли стучались в воспаленном мозгу, какая-то неземная тоска стягивала его ребра. Он вспоминал то бледные волосы Клариссы, то горящие глаза Джины, он думал, что было бы, наверняка, прекрасно посидеть за чашечкой чая с милейшей соседкой и ее матерью, но воспоминания о крови, что омыла его руки фонтаном алого огня, вызывали в нем чувство страшного всесильного торжества, счастье немого созерцания. Он ни о чем не жалел, убеждая себя в том, что обязан был испытать восторг и ужас своей первой расправы. Что-то внутри него менялось, расцветало, расправляло крылья, осторожно трепетало и подпевало шипящему голосу, доносящемуся из недр земли.

Дориан не мог спать. Он лежал в постели, не шевелясь, не смыкая глаз, чуть дыша. Он был одновременно подавлен и восхищен, он был напуган, он переживал в себе столько всего несовместимого, что его разрывало на части.

Он глядел на свое отражение в зеркале. Сейчас, в этот ранний тихий первый час рассвета лицо его, бледное, ровное, прекрасное, казалось сотканным руками альвов из шелковых нитей тоньше легчайшей паутины. Свет пронизывал его, опаляя, как легкие пластины воска. Его темные глаза сверкали подобно прозрачным камням, брошенными в талый лед.

Дориана затягивало в зеркальные грани, как в омут. Он читал свою снежную душу в тонких чертах глядящего на него совершенства. И что только в эти мгновения не перешептывалось внутри него: слабость, боль, ненависть или тот острый осколок, что втиснулся в глубокую яму его сознания. Кто-то из собравшихся слуг человеческой души вдруг спросил у него тихо о том, что за миссия его достойна. И Дориан онемел, когда в уме его родился безумный ответ. Но нет, он не назвал его вслух, он не поделился им со своим сердцем. Он мучительно вздохнул, воспаляя горящую кровь, плескавшуюся в голове, и замер, позволяя седому рассвету топить свое лицо в холодных распыленных пластах солнечных лучей.

За окном струился листопад.

В полдень в дверь комнаты постучали. Он встрепенулся и вспомнил, что не держал во рту ни крошки со вчерашнего обеда. Он с трудом поднялся на ноги и добрался до двери. Отворив ее бледной, как плеть опустившейся тут же рукой, он расслабил ноги, соскальзывая на пол по косяку.

– Что случилось, Дориан? – спросил перешагнувший порог Джонатан. Он склонился над его лицом и коснулся холодных пальцев художника, и взял его за руку, пытаясь отогреть. – Выглядишь так, как будто умер позавчера. Я как раз зашел спросить о твоем самочувствии, но его ухудшение налицо. В чем же дело?

– Не мог уснуть этой ночью. – прохрипел художник, лбом упираясь в холодный косяк.

– В таком случае, я настоятельно советую тебе спуститься к обеду. Кстати говоря, одна прекрасная блондинка интересовалась тобой, мистер МакФарленд.

– Кларисса.

– Именно так. Пожалуй, мне следует помочь тебе подняться. – Джонатан обнял Дориана за плечи и помог ему встать. Обессиленный художник, опираясь на друга, вскарабкался на ноги.

– Благодарю, Джонатан. – произнес он необычайно подавленным голосом. – Нам действительно следует спуститься.

– Так не медли, Дориан! – Джонатан выдвинул его на лестницу и легонько подтолкнул. – Не заставляй нас беспокоиться о тебе! Иди!

Дориан чуть было не покатился кубарем вниз. Он обеими руками ухватился за перила и замер, тяжело дыша, прикрыв воспаленные веки, пытаясь восстановить равновесие. Простояв так некоторое время, он понял, что головокружение спало, и приятная прохлада сжала его легкие. Он смог идти.

Джонатан, медленно следовавший за ним, приметил за собой не свойственное ему беспокойство и был крайне удивлен этим. Странное предчувствие оставило отпечаток в его душе – он знал, что волнуется не зря.

Дориан добрался до столовой и остановился в проходе, разглядывая на стене напротив свою недавнюю фреску. Ему вдруг стало спокойно от того, что он нашел ее идеальной. Он помнил, с каким вдохновением писал ее, вкладывая душу самой райской природы в каждый мазок, как боялся нарушить гармонию и величие непостижимого чуда. Он трепетал от восторга, расписывая цветы и деревья, налитые золотом и чернотой. Он поклонялся красоте, которую создал своими руками и мыслью. Как и кровавый портрет на полу гостиной того отдаленного поместья.

– Мистер МакФарленд! – откуда-то вдруг совершенно неожиданно вынырнуло лицо Клариссы. Она была болезненно бледна, изнурена, и тяжело, быстро дышала. Дориан чувствовал, как трепещет ее сердце.

– Я работал всю ночь. – прошептал Дориан, ощущая иглы голода в желудке и тошноту. – Я устал и просто умираю, как хочу есть…

– Проходите! Стол давно накрыт. – Кларисса холодной влажной рукой дотронулась до пальцев художника, но быстро одернула руку, жестом приглашая его проследовать в столовую. Она усадила его за стол и налила горячего чая. Радость блестела в ее прозрачных глазах, цветом напоминающих лед; она с восхищением наблюдала за художником.

Джонатан медленно вошел в столовую и сел подле Клариссы, задумчиво рассматривающей лицо его болезненно бледного друга. Эта молодая леди поражала его своей совершенно нечеловеческой красотой: сплетенная из света и снега, с бледными волосами и ресницами, с кожей, лишенной краски, в белоснежном платье, с тонкими руками и длинными пальцами. Лицо ее скрывалось за маской белизны, но совершенно ясна оставалась его красота. В сумеречном холоде осенних дней Кларисса казалась лучом солнца, пробившимся сквозь тучи.