Самая светлая ночь

Его тяжелые мысли о Джине и ее страданиях, которых ему никогда не понять, которые ему и не снились, прервали воспоминания – эти внезапно настигающие разум тени, пласты прошлого, что улеглись на дно сознания и взлетают ввысь, словно сухие листья, поднятые ветром.

Первым потревожившим его образом стал образ старшего брата. Торвальд – он всегда возникал в памяти лучом света, разрывая темноту, и его сияющие глаза отражали холодное небо. Сейчас он предстал перед Дорианом в виде сильного и одинокого воина, и солнце светило ему в спину, ореолом подсвечивая его силуэт, и светлые его волосы тонули в солнечной короне, спутанные ударами ветра. Дориан видел его глаза, и в глубине их – неутолимую боль. И воин протягивал к художнику руки и просил о помощи, но Дориан, скрывшись в его тени, молчал, и только наблюдал за тем, как брат его тает, растворяясь в золотистом свете, до тех пор, пока не исчез совершенно.

На смену ему в приглушенном свете закатывающегося за горизонт солнца пришел другой образ: Джаред – маленький и беспомощный, болезненный мальчик с волнами густых волос на голове, с взглядом, лишенным радости, с тонкой наивностью, светом сквозившей в глубине его глаз.

Джаред был молчалив. Он любил глядеть на облака и, когда он застывал, устремив свой осознанный детский взор в небо, Дориану казалось, что он погружен в воспоминания будто бы минувших столетий, или же столетий еще грядущих.

Дориан часто представлял, каким может вырасти его брат, и в воображении его возникал образ прекрасного юноши, быть может, с копною черных волос, быть может, с бронзовыми витыми прядями, и глаза его в этих видениях были то черными, как крылья смерти, то синими, подобно океану, и тень от ресниц скрывала в них прозрачные блики.

Он думал, что кожа его брата будет мраморного цвета, что тело его будет крепким, худощавым, а рост не превысит роста Торвальда. Но Дориан мог только лишь предполагать. Он не знал наверняка, каким стал Джаред и ждет ли он встречи с братом или же затаил в своем нежном сердце ненависть и обиду на него за то, что тот навсегда покинул семью много лет назад.

Воспоминания угнетали Дориана, и чем больше он в них погружался, тем непреодолимее становилась его печаль.

Воспоминания – граненые плиты оставленной небытию мысли, последние отзвуки первых лучей чувств, трепет зрачков в пылу грусти и шелест волос в первые секунды завязавшейся грозы. Невыносимо было вспоминать лучезарное лицо грустного и одинокого ребенка, сидящего у озера и глядящего в омут с осознанным страданием в глазах, со взрослым, трепещущим бесстрашием сердцем и с холодной дрожью бледных пальцев, со взглядом, тонущим в мутной тихой заводи.

Ранее утро. Тучи так серы, как плачущие скалы побережья, и воздух столь же морозен, что брызги накатившейся волны. Влажный холод – слеза, упавшая на заледеневшую корку снега. Живая гладь залива неподвижная, спящая, неприкасаемая. Сеть воды чуть подрагивает, поддаваясь сонным вздохам северных ветров, и волны чуть колышут монолитную глубину, словно высеченную из обсидиана.

Пустота на несколько сотен миль в округе. Тишина. Сумрак еще проползает змеем меж ветвей и не желает рассеиваться, словно он – неугомонившаяся душа убийцы, живущая до первых птичьих песен, а после умирающая в долгих муках. Но край небосклона уже наливается предрассветным сиянием.

Чувства Дориана не обманывали его никогда, и потому, когда ранним утром удар в висок какой-то странной мысли разбудил его, он знал, куда идти. Он встал с постели, закутался в куртку и вышел на улицу.

Дорога, проложенная сверхъестественным предчувствием, привела его к озеру, где на самом краю, на пологом камне, он обнаружил Джареда. Тот сидел в мирном созерцании таинственного часа, в чьей тени он искал покинувшие свои смертные сосуды души.

Дориан не решился приблизиться и остановился неподалеку, глядя на брата с сочувствием и любовью. Он помнил волны волос Джареда и ветер, насквозь пролетавший чрез них, и помнил угрюмую тоску в крохотной, застывшей в неподвижности, детской фигурке; он помнил величественную грусть, окутывавшую берег в то утро, и страшный холод воды, принимавшей у кромки своей ранних и нежеланных посетителей.

Джаред чертил на воде какие-то знаки ивовым прутом, и что-то тихо говорил. Дориан глядел на него до тех пор, пока не осознал, что продрог до костей, но и после этого он остался стоять неподвижно, ароматом осени насыщая свои легкие и сердцем ощущая, что вот-вот что-то должно что-то произойти.

Откуда-то сзади, из-под ветвей леса, крадущийся ветер вырвался на берег, раскидывая листья, и остановился у кромки воды. Колыхание воздуха коснулось щеки Джареда, и он в страхе замер на месте, положив ладонь на холодную водную гладь. По озеру пробежали волны, и раздался плеск, будто бы что-то тяжелое упало в воду. Дориан тряхнул головой и похолодел от ужаса: Джареда на берегу не оказалось.

Дориан кинулся бежать, на ходу скидывая с себя куртку, и, ни секунды не думая, нырнул в ледяную, сводящую судорогой конечности, воду. Он плохо плавал, но, оказавшись под водой, вмиг вспомнил все, чему его когда-то учили. Он открыл глаза и увидел неразборчивую мутную картину перед собой и черные тени, кружащие повсюду и раздирающие, растягивающие в разные стороны захлебывающегося Джареда. Когда Дориану удалось подплыть к ребенку, тот был уже без сознания, но тени отступили от него и полосами чернил растворились в течении.

Дориан схватил брата под мышки и потянул вверх. Он последним рывком, собрав воедино все свои скудные силы, вынырнул из воды, жадно захлебываясь морозным воздухом. Сердце его вырывалось из груди и обливалось кровью при мысли, что его брат не сможет очнуться, что те страшные существа убили его, что любые старания и любая борьба уже бесполезны.

Но Джаред, едва он оказался на суше, распахнул глаза в ледяном испуге, попытался закричать и хрипло закашлялся, зажал нос из-за страшных колющих спазмов в горле, и из легких его и желудка вырвалась чернильно черная вода, которой напоили его те странные твари, что пытались его утопить.

Дориан принес куртку и закутал в нее ребенка, бережно обнял его и прижал к себе, содрогаясь от холода и пережитого страха.

Джаред едва ли что-то понимал, кроме того, что испытал мучения, каких ему еще не приходилось терпеть, и что его брат каким-то чудом вырвал его из ледяных объятий мрака, познанного им, Джаредом, слишком рано, чтобы вызвать осознанный страх.

Джаред испугался, но что такое настоящий страх, до той поры он едва ли себе представлял, а потому, встретившись лицом к лицу со стражниками смерти, сердце его дрогнуло лишь слегка, и эта легкая, едва ощутимая дрожь породила привычку в одну лишь долю секунды. Дориан был уверен, что Джаред с тех пор не боялся ни единой твари, способной убить или причинить боль, что в сердце его закралось хладнокровное бесстрашие, но оно было сродни хрупкости.

Дориан, вспоминая спасение брата, ощутил, как помутился его взгляд. Горечь по потерянной семье заполнила все его существо и просочилась через край сознания. Столько лет прошло с тех пор, что едва ли теперь, встретившись с братьями, он смог бы узнать их лица. Но память была вечным проклятием Дориана. Память… Взмах крыла опаленного мотылька, вздох и вечность, секунды, отмеченные летописью единственно существующей жизни – она всего была против самого его существования и, восставая против жизни, толкала художника в черную бездну неизбежности смерти.

Часть вторая. Джаред

1

14 октября 1849

Стояло ранее утро, и осенний поздний и холодный рассвет ласкал прилив и борта пришвартованных кораблей. Тихая дымка тумана раскачивалась у поверхности воды, протягивая свои бледные щупальца к берегу. Волны еще не утихли с ночи и с грохотом накатывались на валуны, заглушая крики моряков, которые уже готовили суда к отплытию. Моряки шныряли из стороны в сторону, что-то кричали друг другу на известном им одним языке и таскали на могучих спинах набитые товарами тюки. Мачты раскачивались и скрипели под надрывистым дыханием ветров, и холод забивался между щелями и прятался в складках одежды.

Сырой сумрак медленно отступал, отдавая земное пространство власти солнца, выкатывающегося на востоке, и жизнь пробуждалась с первыми его лучами, и смерть неизбежно угасала в своем ночном облике, скрываясь далеко за западной оконечностью неба.

В утреннем полусонном морозном воздухе обозначались тенями людские силуэты, скользившие между доками и разбивающиеся о городские стены. Подобно волнам, люди то приближались к берегу пенной полосой, то отдалялись от него, разливаясь на отмели. В холодном бурлящем их потоке, в бесконечном мерцании лиц, прорывающихся с необыкновенной настойчивостью сквозь туман, обозначался единственный силуэт, застывший на месте среди неспокойного океана перемещающихся тел.

Человек этот глядел в тень домов, нависающих над мостовой, и лицо его едва согревали первые пробившиеся сквозь сумрак лучи солнца. Ветер касался его волос и холодными резкими волнами полоскал полы его пальто. Лицо его было бледным, и рыжие пятна веснушек нашли свое место на высоких скулах и гладкой переносице, перекликаясь своей теплотой с глазами, цветом своим напоминающими раннюю весну. Тень возраста еще не тронула гладкого лица, разве что чуть заметные нити протянулись от уголков глаз, губ и обозначились на лбу, что позволяло довольно точно определить его, как достаточно молодого человека, число прожитых лет которого едва ли успело перевалить за тридцать.

Плотнее закутавшись в пальто и прижав подбородком шарф, подняв с земли свои вещи, молодой человек поспешил покинуть пристань и, выбравшись на прибрежную улицу, сел в кэб и приказал доставить его до ближайшей дешевой гостиницы. Он сошел в глубине старого города у пансионата, занимающего два первых этажа ветхого массивного дома и, тяжело поднявшись по ступеням и помедлив у порога, набрав воздуха в легкие и одним глубоким выдохом опустошив их, шагнул внутрь под холодный звон колокольчиков, подвешенных над дверью.

– Я хотел бы снять комнату на несколько ночей. – обратился он к сидящему за стойкой старику.

– Ваше имя, сэр? – спросил тот, доставая журнал.

– Джеймс Уильямс. – с глубочайшим вздохом, будто бы опьяненный в одно мгновение роем воспоминаний, с некоторой опаской назвал свое имя мужчина.

– Шестая комната, второй этаж, мистер Уильямс. – старик сдернул с гвоздя ключ.

Он вышел из-за стойки и подхватил одну из сумок Джеймса, и повел того за собой, отворил дверь и показал небольшую, не густо меблированную комнату: узкая кровать, комод, письменный стол и кресло в углу составляли весь ее интерьер. На стене рядом с кроватью висела лампа, еще одна стояла на столе рядом со старым бронзовым подсвечником. Старик сложил вещи Джеймса у кровати и удалился, оставляя его одного.

Простояв у окна несколько минут, опустошенным взглядом буравя мостовую, Джеймс отпрянул от него, словно в испуге, и рухнул на постель.

Взгляд его уперся в потолок, губы сжались в усилии подавить крик, и он вцепился обеими руками в одеяло и закрыл глаза. Внезапная волна боли пронзила его тело, вгрызаясь в кости, и обездвижила его, стянув мышцы судорогой. Он не имел возможности пошевелиться, и чувствовал лишь как тело его горит изнутри, и ему казалось, словно все его внутренности разом разорвали на части.

– Оставь меня, оставь меня! – шептал он в полубреду, и от губ к подбородку стекали тончайшие ниточки крови, и ногти рвали ткань одеяла и будто бы не подчинялись организму, которому принадлежали.

Джеймс приложил усилие, повернулся на левый бок и закутался в одеяло. Под глазами его растеклись чернильными пятнами синяки бессонницы, и капилляры наполнились кровью, а руки, недавно еще с силой раздирающие одеяло, дрожали так, будто бы смертельный страх одолевал его.

Задыхаясь, он отчаянно пытался сделать глоток воздуха, но легкие его отказывались работать, и каждая секунда жизни доставляла невыносимое мучение. Его тело содрогалось при каждой судорожной попытке вдохнуть; удары сердца расходились гулом по венам, и словно раскаленные иглы вонзались в виски и глазницы каждое долгое мгновение тогда, когда кровь в своем стремительном движении достигала мозга.

Часты текли. Джеймс все лежал в постели и глядел в пустоту, пока боль медленно отступала. Он открывал глаза, и безразличная черная бездна притягивала его взгляд, и он чувствовал грани миров, сходящиеся в его сознании, и ощущал себя так близко к хрупкому краю, как только можно было к нему приблизиться, не разрушив. Он чувствовал на своем лице дыхание иного мира, и близость чего-то великого заставляла его сердце дрожать от ужаса.

Его путь среди теней начинался сегодня – он чувствовал это, – и что бы он ни искал в этом городе, и что бы он ни нашел, все это станет тропой для него, ведущей к истине, и прежняя жизнь и прежние мучения непременно останутся позади. Он чувствовал знаки, он видел их в своих снах, и сейчас он собирал их из осколков сознания. Последняя капля опустилась в чашу, и вот он здесь.

– Я видел знак. – глухой шепот сорвался с его губ, а после он снова замолчал, уставившись ввысь, и лишь только губы его продолжали кровоточить от укусов, а пальцы сжиматься в кулаки.

Он подумал, что это конец, что он, должно быть, отбыл свой срок, что наказание прекратится уже совсем скоро, что часть его души перестанут терзать за преступления, которых он не совершал. Но страдания не прекращались, и с каждой новой мыслью боль лишь усиливалась.

Он обессилел, как никогда ранее, он будто бы был обескровлен. Он был остужен. Нет, страсть никогда не горела в нем, он был холоден, даже слишком, но нежен, как прикосновение шелка, спокоен, как волны в плеске заката. Он был существом будто бы неземным, будто бы альвом, но на его руках была кровь – клочки погубленных душ, – и этого он не мог терпеть более.

Джеймс встал с кровати и подошел к зеркалу. Отражение смутило его чистотой представшего пред ним облика, и он отвернулся, не желая глядеть в глаза даже самому себе.

Тусклый луч солнца опалил его глаза, и он прикрыл их ресницами, и снова схватился за голову.

Страх растекался по его венам, и каждая секунда без боли казалась ему последней. Он готовился к тому, что в любое мгновение каждая клетка его тела вспыхнет и разорвется на куски, но, даже превратившись в пепел, каждая его частичка будет ощущать боль, всепронзающую и непреодолимую.

Он обратился к звездам, но они молчали, безразлично наблюдая за его страданиями, и он усомнился в могуществе всех тех существ, что так безучастно принимают его боль или же и вовсе позабыли о его существовании и не думают спасать его из плена тех темных демонов, что отняли у него жизнь, разорвали на части и сковали цепями, и имели власть над каждым его движением, плетьми своими окутывая его тело.

Но среди бесконечной агонии он впервые за все время своей новой жизни почувствовал искру, способную его спасти. Едва ли он понимал, что это была за искра, и, быть может, она являла собой лишь символ, открывающий для него тьму еще более глубокую, чем та, что все это время его окружала, но он шел ей навстречу, в слабом ее мерцании различая тени, протягивающие к нему свои руки. И он тянулся к этим теням всем своим существом, и он чувствовал, как в неясных их прикосновениях растворяется боль.