Высший суд

– Знаешь, Мариша, я давно уже понял простую вещь: не надо относиться серьезно ни к чему. Даже к любви. Когда сильно любишь, теряешь себя. Не люби сильно, и не в чем будет раскаиваться. Ну чего тебе не хватает? В половой конституции мы сходимся. Сколько звездочек зажгли долгими ночами. Ну, если ребеночка тебе хочется, это тоже не проблема, – Марат протянул Марине лежавший наготове альбом с фотографиями щенков. – Выбирай любого. И будешь ты у нас дамой с собачкой.

Марат хотел рассмеяться своей шутке, но поперхнулся взглядом Марины.

Досрочка

Журналисту Леднёву пришло письмо от Катковой. У нее, воровки и наркоманки, оказался почерк отличницы. Она писала: «Михаил, вы не поверите, но сейчас для меня не так важно, освободят меня или не освободят. Главное, что в моей жизни вдруг появился человек, который отнесся ко мне небезразлично».

«А ведь это сюжет», – подумал Леднёв. Он доказывал в очерке, что эта девушка достаточно заплатила за свое преступление, и держать ее дальше в неволе – никчемное юридическое злопамятство. Он просил Верховный суд сократить ее срок до отбытого. Написал сдержанно и в то же время проникновенно. А потом добился встречи с председателем Верховного суда, и тот обещал отнестись со всем вниманием. К тому же редакция поддержала его письменным ходатайством. Газета была солидная, отказать ей было невозможно.

Леднёву еще не приходилось участвовать в освобождении человека. Взбудораженный, он бродил по берегу неспокойного октябрьского Черного моря. Это был санаторий «Айвазовский» близ Алушты, где раньше наслаждались морем, фруктами и царским комфортом только большие партийные бонзы. Он приехал сюда на случайно освободившееся место, всего на неделю. Но ему хватило бы и одного часа, чтобы сравнить, где находится он, и где находится Каткова. Она – в женском зверинце (а как еще назвать колонию, где женщины кругом в клетках-локалках), он – в раю. И ему было неловко, стыдно. Хотя, казалось бы, с чего вдруг? Кто она ему, эта Каткова? Никто.

Купанье в море не обещало удовольствия. Он пошел в бассейн с морской водой и отвел душу. А вечером получил от Катковой другое письмо. «Михаил, я все думаю: это, конечно, судьба. Не знаю, как дальше повернутся события, освободят меня, или мне не повезет, я буду испытывать к вам чувство, которое никогда ни к кому не испытывала. Я презирала мужчин, и думала, что это навсегда. И вот… Это точно судьба».

А на следующее утро еще письмо. «Я нашла в газете вашу фотографию и теперь она всегда при мне. Как только остаюсь одна, достаю ее… Не бойтесь, я вас не подставлю. Это письмо уйдет к вам на волю не обычным путем, а человеку, который его пронесет через вахту, я верю, как самой себе».

Ошибок было мало, в основном не хватало запятых. Но ни одного жаргонного словечка. Это письмо могла написать нормальная девушка, никакая не зэчка. Но это написала именно зэчка, которой вдруг засветила досрочка – выскочить раньше звонка на целых четыре года. В ней бродит хмель неизбежного освобождения, не больше того. Так думал Леднёв, сидя в огромной лоджии своего номера перед панорамой моря.

Леднёв был только отчасти журналист. Его первой профессией была криминология. Наука о психологии преступников. Он просто обязан был сейчас размышлять о Катковой и во всем сомневаться. Ее освобождение было для него вопросом личного престижа. Если она снова сядет, это обязательно попадет в печать. «Хозяин» колонии, который имел на Каткову свои виды, пообещал Леднёву, что он об этом побеспокоится.

Леднёв легко мог отказаться от идеи освободить Каткову, избавить свою репутацию от угроз. Но он полез на рожон. Зачем он это сделал? Криминологу в пору было размышлять сейчас о своей психологии. Конечно, ему стало жалко, что такая яркая девушка пропадает среди изуродованных неволей особо опасных рецидивисток. Пропадает и неизбежно пропадет. Оставшиеся до звонка четыре года наложат печать на ее красоту. Но ведь не факт, что в течение этих четырех лет она не раскрутится снова, и ей не добавят срок. (Однажды это уже случилось.) И тогда ей конец. Вот, собственно, и все, что его заставило.

Жернова Фемиды работают неспешно, особенно в обратную сторону. Только через два месяца Верховный суд сократил срок Людмиле Катковой. Но почему-то не до отбытого, а до шести лет, оставив ее отбывать еще месяц. Все, кто ей завидовал, получали время для издевательств над ней. Все, кто не верил, что она не вернется, могли успеть доказать это провокациями. «Лучше бы мне судьи отказали», – писала Каткова.

Леднёв не мог набраться терпения и пожелать того же девушке. Нужно было что-то придумать. Он обратился в тюремное ведомство с просьбой провести криминологические исследования в этой колонии. Почти наверняка ему бы отказали. Но тут очень кстати появилась американка Джейн, фотограф, охотница на тюремную экзотику. Отказать ей было трудней. Так они оказались в Березниках, в колонии особого режима для особо опасных рецидивисток.

В первый же день Леднёв обнаружил у себя в кармане пиджака записку «Будь осторожней. С тобой может всякое случиться. Бабы очень ревнивы. Твою подопечную одни очень любят, как и она их, а другие очень ненавидят за то, что она их уже не любит».

Обратиться к «хозяину» Леднёв не мог, подозревая, что тот знает о записке. Снова нужно было что-то решить. Леднёв позвонил Председателю Верховного суда и спросил: если суд признал чрезмерно строгим срок Катковой, почему она досиживает в этой ужасной колонии?

Верховный суд (на этот раз срочно) вынес решение перевести Каткову в колонию общего режима в Перми. А Леднёв сказал «хозяину», что, если до этапа с Катковой что-нибудь случится… «Хозяин» велел немедленно вывезти Каткову от греха подальше.

Каткову увезли, а Леднёв обнаружил у себя в кармане еще одну записку: «Переживаешь за эту тварь, а зря. Мужики ее уже давно не интересуют».

За день до освобождения Каткова позвонила Леднёву.

– За мной прилетит из Ташкента отец. Но я очень хотела бы вас увидеть на прощание. Ведь вам надо убедиться, что я освободилась без проблем.

Отец снял номер в пермской гостинице. На том же этаже поселился Леднёв. Каткова потребовала, чтобы ее освободили ровно в 24 часа ночи, а не утром, как принято. В час ночи отец и Леднёв привезли ее из колонии в гостиницу.

Все были на пике эмоций, но держали себя в руках. В номере отца был накрыт журнальный столик, но выпивать не стали. Не отпускал страх провокаций, вообще, в освобождение верилось с трудом. Казалось, в любую минуту в номер войдут менты и объявят, что благодеяние отменяется. Попили чаю, Леднёв засобирался к себе, Каткова вышла его проводить и что-то замялась. Сказала, глядя прямо в глаза и перейдя на «ты»:

– Я знаю, что тебе писали. Все так и все не так. Я хочу, чтобы ты в этом убедился. Я сама хочу испытать себя с тобой. Именно с тобой. Пойдем к тебе. Я сказала отцу, он меня понял.

– Хочешь отблагодарить? – прямо спросил Леднёв.

– И это есть, – так же прямо ответила Каткова. – Я потом опишу тебе свои чувства.

Она долго мылась в душе, но полностью смыть с себя запах зоны ей не удавалось. Она сама ощущала это и от бессилия плакала. Она тянула время и легла в постель нервная, зареванная. Плач перешел в рыдания. Когда Леднёв стал ласковым и нежным, разрыдалась еще сильней, а потом притихла. Порывалась что-то сказать, и наконец сказала:

– Ну я как бы отблагодарила тебя. А ты? Добавил себе опыта?

– Тебе не о чем переживать, у тебя все хорошо, – сказал Леднёв.

– Твоя жена догадывается, где ты сейчас?

– Конечно. Она тоже криминолог.

– А если я стану криминологом?

Леднёв молчал. Он не строил фантастических планов.

– Появился, освободил и исчез, – хлюпая носом, проговорила Каткова и ушла в ванную. Когда вернулась, легла отстраненно и пожелала спокойной ночи.

Утром отец постучал в номер. Они опаздывали на самолет.

– Люда не подведи меня, – хотел сказать Леднёв, но только приобнял ее.

– Не сомневайся, – прошептала ему на ухо Каткова.

В так называемые места лишения свободы она не вернулась, но и о своих ощущениях не написала.

Американка из Парижа

В Березники, где находится (по сей день) женская колония для особо опасных рецидивисток, они поехали поездом в одном купе: Леднёв, Джейн и переводчик Дима, паренек лет двадцати.

Леднёв и Артем выложили на столик домашние припасы: жареную курицу, вареные яйца, ну и так далее. Джейн достала из рюкзачка помидоры, огурцы, сыр и какое-то странное маленькое устройство. Это были весы. Она взвесила помидор, огурец, кусочек сыра и стала отстраненно вкушать, глядя в окно. Стало ясно, что есть и разговаривать одновременно она не привыкла.

Однако же краем быстрого глаза она замечала, что Леднёв и Дима переглядываются, и она что-то сказала переводчику по-французски. Леднёв вопросительно уставился на Диму, требуя перевода.

– Она сказала, чтобы вы прекратили так смотреть, иначе она расценит ваши взгляды, как нападение, – с испуганным лицом перевел Дима.

Леднёв удивленно округлил глаза.

– У этих пиндосов совсем нет чувства юмора, – сказал он переводчику.

Джейн перестала жевать и сказала по-английски:

– Я не пиндос, я уже десять лет живу в Париже. И у меня есть чувство юмора. Мы заключили сделку. Я выдала вам аванс. Извольте выполнять договор без этих ваших русских штучек.

Леднёв изменился в лице, полез в карман, достал бумажник и положил перед Джейн триста долларов.

Американка затрепыхалась:

– Вы отказываетесь от сделки?! Но мы уже едем!

– Я отказываюсь от оплаты, – сказал Леднёв.

Джейн хмуро смотрела ему в глаза, прочла в них, что он сделает свое дело, несмотря на скандал, и с гордым видом положила триста долларов в свой кошелек, прошипев: