Двадцать лет одного лета. Дело № 48

– Кто там был ещё?

– Не знаю, кроме него я больше никого не видела. Но голосов было несколько: мужские и один пьяный голос Голощенковой.

– Хорошо, продолжай.

Карецкий достал из ящика стола бланк протокола допроса подозреваемого и стал заполнять анкетные данные, параллельно продолжая слушать Полину, дабы ничего не упустить. Он давно для себя открыл этот приём запоминания: слушая допрашиваемого, ему необходимо было чем-то параллельно заниматься, чтобы чётко и близко к тексту формулировать корректную фразу для протокола.

– Леша вернулся обратно в кухню, а я зашла в комнату. На диване в беспорядке лежали различные детские вещи. У меня у самой детей пока ещё нет, но есть у моих подруг. Я решила взять эти вещи и раздать им, мне то они не нужны. Тут же валялся какой-то пакет, в который я начала их складывать.

– Ты помнишь, что там лежало? Можешь перечислить?

– Нет, конечно, не помню. Я клала в пакет всё подряд. Там были какие-то чепчики, ползунки, кофточки, ничего крупного и запоминающегося не было.

– Так, дальше. – Он записывал всё, что говорила Белинская в протокол допроса подозреваемой.

– Сложив все детские вещи в пакет, я огляделась в поисках того, что бы можно было взять ещё.

– А Лёша разве не указал конкретно, что можно, а что нельзя брать? – задал уточняющий вопрос Карецкий.

– Нет, – ответила Полина. – Он сказал, чтобы я шла в комнату и брала всё, что нужно. Поэтому, сложив детские вещи в пакет, я выдвинула один из ящиков из мебельной стенки, в котором лежало женское бельё. Оно всё было ношенное и я уже хотела его закрыть, как вдруг увидела в пакете абсолютно новый комплект белого кружевного белья. Я его достала, расправила и поняла, что размер довольно большой, мне он точно не подойдёт, поэтому решила взять его для мамы.

Она перестала рассказывать и взяла кружку с чаем. Карецкий дописал фразу и вновь посмотрел на неё. Она молча пила чай и смотрела неподвижными глазами на стену прямо перед собой.

– И ты считаешь нормальным приходить в чужой дом, копаться в чужом белье и брать оттуда что-то для себя?

– Я не для себя.

– Да не важно, – не дал ей договорить Карецкий. – Я к тому, что ты копалась в чужих вещах и брала чужое.

Полина замолчала и опустила голову.

– Выходит, он меня подставил, – тихо проговорила она, продолжая смотреть на стену не моргая, из-за чего у Карецкого сложилось ощущение, что вопрос адресован скорее стене, нежели ему.

– Оба хороши. Ладно, что было дальше?

– Это был не вопрос, – она вышла из задумчивого состояния и продолжила:

– А дальше ничего особенного. Я уже собралась уходить и стояла в прихожей, а Леша продолжал сидеть на кухне. Я его не громко позвала, чтобы он вышел. Когда он подошёл, то посмотрел в сумку и спросил, что я взяла. Я ему ответила, что взяла только детскую одежду. Он внезапно разозлился, стал ходить из стороны в сторону и полушёпотом сказал: «Какая ты никчёмная, что ничего не можешь сделать, даже украсть толком и то не можешь». Я очень удивилась его словам, ведь речь шла о том, что вещи Голощенкова сама отдаёт. Я поставила пакет в угол прихожей и сказала, что я брать ничего не буду. Он рассвирепел ещё больше: замахнулся на меня и сказал заткнуться и держать язык за зубами, иначе…

Полина резко замолчала.

– Что «иначе»?

Карецкий попытался ухватиться за нечаянно обронённое слово и слегка надавить на неё.

– Ничего.

– Рассказывай, не тяни. Он бы тебя ударил?

– Нет, он меня никогда не бил.

– Тогда что «иначе»? Это важно! Это может иметь отношение к делу.

– Пожалуйста, не нужно это записывать. Ничего такого, это не имеет отношения к делу, честно, – взмолилась она. – Я всё сама украла, пишите так.

– Я сам решу, что имеет отношение, а что нет, – грубо оборвал он её, хотя видел, как она в очередной раз вся сжалась в комочек и из её глаз потекли слёзы.

– Я беременна.

Она замолчала и беззвучно заплакала. Карецкий замешкался, так как не знал, что следует говорить в таких ситуациях. Нужно признать, что, услышав эти слова, он облегчённо выдохнул: беременность в данном случае могла бы сыграть положительную роль при избрании меры пресечения, то есть, несомненно, прокурор и судья примут эти сведения во внимание. Не ходя вокруг да около, он спросил:

– Чего же ты ревешь? Радоваться надо. У тебя есть справка от врача?

Эта справка была ему крайне необходима в материалах дела. Он же не переставал радоваться, что ситуация повернулась именно в эту сторону, в противном случае имелись все основания для её ареста. А ему этого очень не хотелось. Он проникся всей душой к этой маленькой беззащитной девочке, и понимал, что этот её Лёша ловко манипулирует её нынешнем положением, хотя до конца ещё не понимал как.

– Справки нет. Вернее, она была где-то, но боюсь, что он её выкинул. Он специально это делает.

– Он не хочет ребёнка?

– Ему не до детей. Проблема в другом: я этого очень хочу, но мне нельзя.

– Это почему же? – его удивляла её рассудительность и правильность мышления, несмотря на свой столь юный возраст.

– У меня серьёзное заболевание, которое может передаться от матери к плоду, так, по крайней мере, мне сказал врач.

– И что это за заболевание?

Карецкий был крайне далёк от всех этих медицинских познаний и задать такой не тактичный вопрос было скорее желанием узнать что-то новое для себя, нежели сделать ей больно. Видимо она это поняла и тихо проговорила:

– Гепатит «Б».

Она не стала ждать какой-то реакции от него и продолжила:

– Я очень хочу ребёнка, а он против и при каждом удобном случае грозится рассказать об этом своей матери. Она у него работает главврачом в нашей поликлинике и найдёт способы и методы убедить меня сделать аборт. Я же хочу выносить этого ребёнка.

Услышанное не произвело на Карецкого абсолютно никакого впечатления. И не потому, что он был чёрствый или бесчувственный, нет. Он просто понятия не имел, что это за болезнь и как с нею живут люди. Он аккуратно сделал на маленьком листочке, лежащем возле подставки для ручек пометку для себя: «изучить заболевание гепатит Б», а сам, в протоколе, в графе «семейное положение» указал: не замужем, беременна. И тонким простым карандашом приписал: «нужна справка».

– Хорошо, я записал, что нужно. Продолжай.

– А дальше… Дальше он быстрым шагом ушёл в комнату, откуда я взяла детские вещи и через минуту вернулся. Он нёс в руке сумку-пакет, в котором лежало что-то прямоугольное. Я спросила у него, что это, на что он ответил, что это картина, которую мы повесим у себя в квартире, когда она будет. Затем он грубо приказал, чтобы я брала пакеты в зубы и валила отсюда. Вслед он добавил, что вернётся через час. – Она остановила свой рассказ, и спросила: – Вы можете это не записывать?

– Что именно?

– Ну то, что Лёша вынес и передал мне картину. Я хоть и молодая, но прекрасно понимаю: если я такое скажу под протокол, вы подтяните Лёшу как соучастника, а я этого не хочу. К тому же тогда у меня будет уже «группа лиц».

Карецкий был поражён её знаниями в области уголовного права.

– А куда же я теперь дену эту картину и твоего Лёшу? – по-отечески спросил Карецкий, пытаясь немного разрядить обстановку. Он взглянул на неё сочувственно и ему стало искренне жаль этого ещё совсем маленького человечка, который вляпался в такую скверную ситуацию «благодаря» своему близкому. В нём буквально начинало закипать чувство ненависти к этому Лёше, и он понял, что сейчас она будет брать всё на себя.