Пятнадцатое воплощение. Исторический роман

Рамалли задал следующий вопрос:

– Но даже если я перестану обращать внимание на страдания свои и окружающих людей, от этого они не исчезнут, тогда какой же смысл в не замечании горя? Ведь оно наглядней всего в окружающей нас жизни.

Сингхара согласился с ним.

– Да, жизнь полна трудностей, и мы должны иметь силу для их преодоления. Для этого и существуют религии и философские учения. Вера, которой мы посвящаем свою жизнь, всегда должна делать нас сильными. Уверенность в себе дает способность к духовному самосовершенствованию, потому что только своими собственными усилиями мы можем помочь себе, – подчеркнул он. Острая точность его слов подходила его волевому, собранному, словно у воина, лицу.

– Брахманы тоже говорят, что каждый человек ответственен за свою жизнь, и только сам человек может помочь себе. В чем же отличия их слов от учения Будды?

– Я недавно живу в Варанаси, – медленно сказал учитель, – с учением Гаутамы я познакомился восемь лет назад и сразу понял, что наше учение доступно всем людям, а брахманизм, следование учению Вед, – это наследие старых времен, когда людей разделяли множество запретов и ограничений. В нашем учении все люди равны и достойны знания и освобождения. Будда Гаутама – не бог, и учение его доступно всем.

– Изучающие Веды брахманы говорят, что главное в жизни: нужно умереть заживо, чтобы освободить себя от обыденной жизни; по их словам разорвать круг Кармы можно лишь единением души с Абсолютом, – сказал Рамалли, стараясь выразиться, как можно яснее. – Я слышал, что некоторые последователи Будды тоже призывают своих учеников к строгой аскезе, полному отречению от земной жизни, но все самоограничения кажутся мне ложными: стоит ли отвергать что-либо только потому, что человек не в силах иметь это на самом деле?

Сингхара с интересом выслушал его и в свою очередь спросил:

– Что лучше: изнывая от жажды и зависти, свести свою жизнь в ежедневное невыносимое страдание и погоню за иллюзорными удовольствиями, или отказаться от всего вызывающего напрасные желания и страдания?

– Не желать никому ничего плохого, но и не отказываться ни от чего хорошего, что встречается на пути.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Свет нашего Учения я чту всем сердцем, но, по-моему, Красоту Учения можно постичь не только объединением людей в общины, но и через всё разнообразие жизни отдельного, мыслящего человека. Красоту своей души можно постичь и в полном одиночестве, так же как в специальной обстановке разных посвящений, намеренно и осознанно вызываемой путем торжественных обрядов, массовых танцев и ярких представлений.

Сингхара подумал над смыслом его слов. Согласился:

– Так и случается со всеми, идущими по Срединному Пути. Наш Срединный Путь ясней и проще многих других. Уединение от мира достигается не только отшельничеством. Можно и в гуще жизни сохранить незамутненную чистоту своей души. Но этот путь гораздо сложней, доступен не каждому, так как требует большей затраты духовных сил на самоограничение себя от окружающего невежества. Вот почему ученики брахманов уходят в леса, джайны и наши ученики объединяются в общины, чтобы совместной жизнью и примером помогать друг другу, – заключил он.

В своей комнатке погруженный в сосредоточенную медитацию Рамалли шевельнулся и пришел в себя – во дворе прозвучал легкий удар в колокол, призывающий на беседу с учителями и вечернюю трапезу. В коридоре послышались шаги сидхиков, спешащих из своих келий выйти во двор. Рамалли замешкался, завязывая набедренную повязку, а затем поспешил присоединиться ко всем.

Усевшись во дворе в тени дерева, все слушали неторопливые, спокойные слова пожилого наставника:

– Братья мои, вы познали тщету своей жизни. Лишь познав ее и отвергнув прошлое, мы можем встать на путь своего освобождения.

Жизнь на земле – непрерывное страдание и необходимо отречение от всей прежней жизни, всего прежнего своего поведения, от всех своих желаний, ведущих лишь к несчастьям и разочарованиям. Только отречение избавляет и освобождает от бремени страданий и ведет к просветленному постижению настоящих стремлений нашей Души, которой воистину не нужно ничто земное, и которая всегда стремится лишь к своему полному единству со всей Вселенной. Человек, не желающий следовать главному желанию своей души, совершает великое преступление перед миром и собой, и его ничтожная жизнь не имеет никакого значения перед Вечностью. Лишь великое и Вечное имеет значение, и лишь оно заслуживает нашего стремления.

Вместе со всеми Рамалли внимательно слушал наставника.

Уже четыре месяца он живет в общине возле Нового Рынка. Слегка похудел, стал словно выше ростом. Охотно привык в скудной еде, короткому сну, бодрому дню, к своим новым товарищам, собравшимся в сангхи из города и его окрестностей. Раньше все они принадлежали к разным варнам и кастам, имели самые разные занятия. Например, сосед Рамалли слева был шудрой самого низшего разряда – служил помощником похоронщика, сосед справа – родственник кшатриев из Паталипутры – столицы царства Магадхи. Одна из женщин была гетерой в веселом доме. Сам наставник – из семьи рыбаков. Но отныне прошлое для учеников Срединного Учения не имело значения, каждый из них жил по новому.

Рамалли ясно сознавал, что его жизнь должна быть столь же прекрасной своей завершенной цельностью, как жизнь Будды и других мудрых людей. Внутри него будто вспыхнул и ровно горел чистый огонь веры, уничтожая все ненужное и наносное.

Вавилон. Сирия. 414 год по вавилонскому летоисчислению (333 г до н.э.).

Знаменитый и огромный Вавилон жил своей обычной жизнью, наполненной множеством событий. Вдобавок ко всему рядом с ним раскинулся многолюднейший военный лагерь: царь Персии и персидские военачальники собирали сюда войска, готовя поход в Сирию.

Арешат, сын Асмурга, находился в отряде отборных воинов, приведенных сатрапом Ариобарзаном из Персеполя в Вавилон в третью седмицу месяца Элула (август-сентябрь). Прошлым летом в Персии в своем родном селе Арешат женился, взял себе двух жен, и от одной из них у него уже родился сын.

Едва прибыв в Город Городов, Арешат поспешил узнать, что дом Таллат находится сразу за храмом Иштар Агадеской в Кадингирре. Кадингирра – очень древний квартал, недаром он сохранил в своем названии имя, которым очень давно при своем зарождении именовался Вавилон. В этом квартале живет много знатных семей.

Закутанный в плащ воин провел на улице всё утро и, наконец, увидев вышедшего на рынок Балишана, дал ему несколько персидских золотых монет и умолял передать Госпоже весть о нем. Ни в чем не нуждающийся Балишан роздал деньги нищим возле стены разрушенного персами храма Мардука, но, вернувшись домой и представ перед госпожой, он не утаил, сказал, что знакомый ей и обожающий ее персидский воин сейчас находится в городе.

Погруженная в ясную невозмутимость Таллат не ответила ему. За прошедший год она почти забыла Арешата, заслоненного яркими впечатлениями храмовой жизни. Лишь после вторичной просьбы Арешата Балишан осмелился еще раз упомянуть о нем своей госпоже.

Помолчав, Таллат сказала:

– Приведи его. Я хочу посмотреть на него.

В послеполуденное время дня, посвященного Нинурте, Балишан провел Арешата через боковой дворик в одну из передних комнат дома и поспешил сообщить Таллат об этом.

Она разбирала в древних книгах записи о шумерских церемониях в честь Наннара – бога Луны и не очень охотно оставила это занятие. Босые ножки бесшумно пронесли ее по толстым коврам комнат в боковой коридор. Рука сопровождающего ее по пятам Балишана тут же слегка отодвинула многоцветный тяжелый занавес, чтобы госпожа могла видеть Арешата, а он ее – нет.

Воин стоял возле края расстеленного в комнате розово-красного ковра. Темно-коричневая вавилонская накидка была накинута поверх его персидской одежды, опоясанной поясом с мечом. Арешат замер в стройно недвижной позе, лишь быстрые взгляды бросал по сторонам. Смелой молодой силой дышало чеканное лицо.

Таллат словно не ожидала увидеть Арешата столь прекрасным. Словно забыла о его красоте и сейчас вновь вспомнила.

Балишан терпеливо придерживал складки занавеса, сдерживал дыхание, волнуясь волнением своей госпожи, готовый к любому ее решению. Волосы Таллат распущены по спине, и Балишан кончиками пальцев левой руки бережно поправил длинные пряди, чтобы они лежали еще красивее.

Таллат чуть дрогнула от этого его прикосновения и выскользнула за занавес, почти не шевельнув его складки. Балишан, довольный, остался стоять в засаде.

Мгновенным горячим взглядом Арешат окинул Таллат – она вышла к нему в белом длинном одеянии, слегка подхваченным на талии свободно свисающим на бедра поясом из небольших квадратных пластинок из золота. Черным покрывалом струились ее волосы, лоб венчала тонко кованная диадема со множеством радужно поблескивающих камней.

Воин поклонился. Смиряя себя, преклонил колено. Стискивая зубы, он словно заслышал внутри себя острое, резкое, срывающееся на крик пение. Обжигающая радость разлилась по всему его телу.

Таллат слегка нагнулась, тонкие белые пальцы положила на его гладкие щеки, приподняла его лицо к своему. Она заново ощущала молодую смелую силу Арешата и радостно изумлялась ей. Ее светлое лицо посветлело еще больше и словно отразилось на его смуглом загорелом лице.

Они опустились на ковер, глаза их не отрывались друг от друга, ее ладони по-прежнему лежали на его щеках. Сильный светлый блеск засверкал в его глазах, а ее сияющие глаза словно потемнели от счастья.

Почти каждый день Арешат стал приходить в ее дом. Розово-алые узоры чертила их страсть по черному фону ночи и лучистой голубизне дня. Вкраплениями яркой зелени и золота горела в них сила жизни.

Балишану и его двум верным помощникам приходилось зорко следить, чтобы кто-нибудь из ненадежных слуг не узнал о встречах Таллат и не разнес по соседям ненужные слухи. В этом году на осень была намечена ее свадьба. Жених – Орксин, сын Гистана. Он еще не вернулся из заморского посольства. Весной Сизигамбис сама наметила ахеменидского царевича в мужья своей любимице Таллат, и вавилонские жрецы, всегда ненавидевшие персов, нехотя сделали вид, что согласны на предложенный Матерью Царя столь почетный брак.

Цветенье лета завершилось, началась осень. Настало время выступления войска в сирийскую сатрапию. Всю свою семью Великий Царь брал с собой в поход, не желая разлучаться с близкими и дорогими ему людьми.

За несколько дней перед выступлением в поход, в Летнем Дворце царевны и знатные персиянки устроили гадание на воде, налитой в хрустальную чашу.

Южная терраса со всех сторон затянута виссонными занавесями, на полу расстелены ковры и львиные шкуры. В центре восседала Сизигамбис в голубой одежде с серебряной вышивкой. Рядом с ней ее давняя подруга – Мазашт, старшая жена царедворца Фарнабаза. Одежда и головной убор Мазашт усыпаны драгоценными украшениями.

Справа от Сизигамбис – ее дочь Араманта. За спиной Матери Царя высится высокий и толстый улыбающийся евнух – распорядитель ее дома, глава всех ее слуг.

Наследник Великого Царства – малолетний сын Дария не отходит от колен бабушки. Тут же пятнадцатилетняя Арбупала – старшая дочь Эксатра, младшего сына Сизигамбис. Таллат сидела возле ног Сестры Царя – в струящихся светлых одеждах, с черными длинными косами.

Вокруг – жены и дочери знатнейших родов Персии. Царевны и их подружки – в ярких нарядах. Они – точно букеты цветов на фоне большого и мягкого ковра в лиловых и зеленых узорах.

В хрустальных вазах – белые лилии на высоких стеблях. Лилия – символ высшего совершенства в Персии.

Низкий серебряный столик застелили алой скатертью. Нежные женские ладони поставили на нее широкую хрустальную чашу, и чистейшая вода в ней засияла от яркого света, словно зажглась внутренним огнем.

С веселыми шутками и смехом сначала погадали по поводу сегодня утром утерянной в саду на гулянии брошки Арбупалы, затем – о будущем царевны Статиры: состоится ли ее свадьба с сыном вавилонского вельможи Мазея, за которого желает выдать ее Царь-отец. Ответы на оба вопроса были благоприятны: брошка найдется, Статира станет супругой знатного вельможи Антибела.