Моя жизнь дома и в Ясной Поляне

Баронесса уговорила Льва Николаевича ехать со мной на бал, за что я была ей очень признательна. Соня отговорилась нездоровьем, хотя я видела, что и ей хотелось ехать, но, действительно, это было бы опасно для нее. Соня обещала сделать мне бальный туалет и просила Елизавету Ивановну вывезти меня, так как ехать вдвоем со Львом Николаевичем было неудобно.

После отъезда баронессы я бегала по всему дому, рассказывая свою радость Алексею, Дуняше, Наталье Петровне и прочим. Все люди приняли участие, как мне тогда казалось, особенно Душка. С ней я уже успела подружиться. Алексей Степанович, захихикав по обыкновению, сказал:

– Хорошее дело. Значит, и граф поедут – надо фрак из кладовой вынуть.

Настал желанный день. Я с Соней укладываю свой бальный наряд, весь белый, легкий. Как приятно быть одетой на первом бале, а это был мой первый большой бал.

Соня грустна. Я вижу, что и ей хочется ехать, и меня печалит, что она остается дома.

Через два часа мы уже у тетеньки, где я должна одеваться. Пелагея Ильинична принимает большое участие в моем туалете. Ее послушница сестра Евдокия, добрая и милая, одевает меня.

– Тетенька, я думаю, что в монастыре первый раз одевают на бал, – говорю я и весело смеюсь с молодой послушницей.

– Ничего, мой друг, ты молода, веселись – это не грех! – отвечает тетенька, прикалывая мне белые розы на грудь и на голову.

– Таня, ты готова? – слышится голос Льва Николаевича за дверью. – Пора, ведь мы должны заехать еще к Менгден. Можно войти?

– Войди! войди! Можно! – кричу я в нетерпении. Он внимательно оглядывает послушницу, меня и, усмехнувшись, что-то говорит с ней, но что именно, не помню.

Мы на бале. Я вхожу с баронессой Менгден, Лев Николаевич и сам барон, бодрый, небольшого роста, с гордо приподнятой головой, украшенный орденами, идут за нами. Свет, блестящая, нарядная толпа, украшенная цветами зала приводят меня в праздничное настроение и смущают. Издали я вижу Ольгу и Sophie Ауэрбах. Обе – нарядные, красивые. Ольга блестяща в своем палевом воздушном платье с полевыми цветами и колосьями.

Но вдруг все зашевелилось. Толпа раздвинулась, и вошел наследник Николай Александрович, молодой, красивый, с приветливой улыбкой. За ним шла его блестящая свита. Оркестр заиграл польский из оперы «Жизнь за царя». Я стояла с Ольгой в зале. Пары танцующих проходили мимо нас. Меня удивляло, что танцующие дамы все почти были уже немолодые. Наследник шел в паре с женой предводителя, хозяйкой бала, которой я была представлена. Мне хотелось участвовать в польском, но это было невозможно. Я увидала Льва Николаевича. Он был окружен свитой наследника. Между ними нашлись его петербургские знакомые. Лев Николаевич тогда уже был известным писателем, как автор «Детства» и «Отрочества». «Казаки» и «Поликушка» только что вышли в свет.

Но вот заиграли вальс Штрауса. Закружились пары, запели скрипки. Мне хотелось танцевать, но, окинув взглядом всю залу, я не нашла ни одного знакомого лица. Мне казалось, что я простою так у колонны весь бал.

– Зачем же я приехала сюда? Зачем же весь этот наряд? – думала я, чуть не плача. – Никто и не заметит меня.

Ольга что-то говорила мне, указывая на танцующих, но я не слушала ее. В горе своем я не заметила, как Лев Николаевич подводил ко мне князя Оболенского. Должна сознаться, что радость моя была огромна.

После вальса с ним я танцевала весь вечер со многими другими, забыв свои печальные мысли.

В одной из фигур мазурки мы, Ольга, Софи и я, подошли к наследнику. Фигура состояла в том, что три дамы загадывали три слова и подходили к танцующему. Он должен назвать одно из слов и идти танцевать с той, которой оно принадлежит. Ольга была qui pro quo[87 - недоразумение (лат.)], Софи – mal a propos[88 - некстати (фр.)], я – a propos[89 - кстати (фр.)]. Эти почти бессмысленные три слова приняты в мазурке из-за рифмы. Наследник назвал qui pro quo и танцевал с Ольгой.

После тульского бала рассказывали про наследника пресмешной эпизод.

Оставшись в столовой с своим адъютантом, выдержав весь вечер свою натянутую, скучную роль наследника, так как по этикету даже для кадрили были заранее назначены дамы, жены губернатора и предводителей, наследник, вернувшись домой, повеселел. На него нашло желание мальчишеской шалости. Он спросил себе чаю, а сам спрятался под стол, закрытый длинной скатертью. Когда удивленный лакей вошел с подносом и, не найдя наследника, спросил адъютанта, куда нести чай, наследник со смехом выскочил из-под стола.

– Если это только правда – это прелестно! – сказал Лев Николаевич, когда ему рассказали об этом. – Думаю, что правда. Выдумать это трудно.

XVIII. Лев Николаевич и Софья Андреевна

На другой день, рассказывая Соне о бале, я спрашивала ее, что она делала без нас.

– Я проплакала весь вечер, – сказала она, – так обидно мне стало, что я не могла ехать.

Об этом она пишет в своих воспоминаниях: «Вообще знакомых, друзей и родных на этом бале было много и, когда Лев Николаевич надел фрак и уехал в Тулу на бал с сестрой Таней, я принялась горько плакать и проплакала весь вечер. Мне было едва девятнадцать лет, мы жили замкнуто, однообразно и скучно и вдруг такой случай веселья и я его лишена!» Я вполне сочувствовала ей.

– Но ты знаешь, Таня, – говорила она мне, – я бы все равно не могла ехать, если бы и была здорова.

– Почему? – спросила я.

– Да ведь ты знаешь Левочкины воззрения? Могла ли бы я надеть бальное платье с открытым воротом? Это прямо немыслимо. Сколько раз он осуждал замужних женщин, которые «оголяются», как он выражался.

– Я знаю его воззрения, а может быть, он и прав, – подумав о Сергее Николаевиче, сказала я.

Мы замолчали.

– Это ревность говорит в нем, – тихо, как бы про себя, с грустью сказала Соня.

– Соня, ты сама ревнивая, его нельзя обвинять. Вспомни, как ты ревновала, когда Ольга Исленьева играла с ним в четыре руки. А к кому же он может тебя ревновать, ведь у нас же никого нет?

– Намедни, – говорила Соня, – мы как-то оживленно спорили при всех за чаем с Эрленвеином, не помню о чем – так что-то незначительное, ну вот он и приревновал меня.

– Как? К учителю? Господи! Вот бы не ожидала! Они все такие серьезные.

– Я сразу и не поняла его ревности, – продолжала Соня, – не понимала и спрашивала себя: «За что он язвит меня? За что он вдруг охладел ко мне?» и я плакала и не находила ответа. Я приписывала это своей глупости, неразвитости в сравнении с ним, думала, что ему скучно со мной, и он сердится на меня.

Тут я не выдержала и перебила Соню:

– Соня, зачем ты унижаешь себя? Не надо этого. Ты должна сознавать, что ты тоже «сама по себе», как и он. Вот такая, натуральная, какая ты есть, и будет хорошо, и выйдешь умная. К чему подделываться под его ум? Все равно тебе это не удастся. Он такой, а ты – другая, вот и все. Нет, я бы не могла так жить.

– Может быть, ты и права, но я слишком люблю его. А если бы ты знала, Таня, как мне это иногда тяжело!

– Соня, голубчик, – говорила я ей, желая утешить ее и внушить ей, что Лев Николаевич находит ее умной и любит ее, – брось эту мысль о своей мнимой глупости. Ты всем интересуешься, ты отлично выдержала экзамен, лучше Лизы. Папа пишет про тебя: «Ах ты моя сердечная, чувствительная. Вот так-то я и люблю женщину, какова ты». Помнишь, он писал тебе?

Соня улыбнулась и задумалась.

– А ты знаешь, в Левочкином дневнике я прочла, что он пишет обо мне, и переписала себе эти строки.

Соня принесла дневник и прочла мне:

«Она так невозможно чиста и хороша и цельна для меня. В эти минуты я чувствую, что я не владею ею… Не смею».

– И еще дальше он пишет про меня: «Она преобразовывает меня».

– Ну вот видишь! Ну, как это все хорошо! – радостно воскликнула я. – И мы так же дружно будем жить с Сергеем Николаевичем, только… – и я не досказала своей мысли. Меня часто мучили сомнения, и я заглушала их в себе.

По молодости ли лет своих, или по своему характеру, Соня, насколько я помню, смотрела на. все глазами мужа. Она даже боялась иметь свои желания, свое суждение. Например, живя в Ясной Поляне, первое время она с грустью указывала мне на лопухи и репьи, окружавшие дом, куда люди выбрасывали сор. Года через два она решилась велеть вычистить все около дома, дорожки посыпать песком и посадить кое-где цветы. Лев Николаевич снисходительно глядел на это и осторожно, к слову, прибавлял:

– Не понимаю, к чему это? Прекрасно жили и без этого.

Но тут тетенька вступилась за Соню:

– Mon cher Leon, – говорила она, – c'est tres bien que Sophie a fait nettoyer autour de la maison, c'est si agreable de se promener rnaintenant[90 - Милый Левочка, это очень хорошо, что Софи велела вычистить вокруг дома, так приятно теперь гулять (фр.)].

Но что удивило нас, так это то, что Лев Николаевич, заразившись примером, велел в саду окрасить скамейки и вычистить дорожки в липовых аллеях.

Лев Николаевич вообще не любил всяких новшеств. Мосты на дорогах были сломаны, их объезжали, а весной не раз застревали там экипажи и телеги. Когда, вместо олеина, вошел в употребление керосин, он критиковал его. Позднее уже, когда появились аэропланы, он говорил: