Моя жизнь дома и в Ясной Поляне

Я понимала, что он отвечает так, потому что боится, как бы я, девочка, не помешала правильной охоте.

– Нет, нет и я поеду! – кричала я и так сильно протестовала, что действительно ехала. А потом это обратилось в обычное явление, и я знала, что не стесняю и не порчу охоты.

Мы охотились раза два, три в неделю. Ездили полями в Тулу к Пелагее Ильиничне, в Пирогово, за сорок верст, где теперь жила Мария Николаевна с дочерьми, а то и просто колесили вокруг Ясной Поляны. Спутником моим почти всегда был мальчишка с деревни, ученик Льва Николаевича – Николка Цветков, черненький, живой мальчик, очень затейливый, начитавшийся школьных книг. Дорогой он часто повторял наизусть разные прочитанные монологи. Помню пресмешной эпизод, происшедший с нами на охоте.

Был настоящий осенний день. Дул холодный ветер. Земля размякла от дождей. Собакам скакать было хорошо. Мы выезжали на охоту, невзирая ни на какую погоду. Так было и в этот раз. Мы выехали в 7 часов утра. Александр Николаевич Бибиков был с нами. Лев Николаевич говорил, что в такую погоду заяц крепко лежит в поле, боясь шума падающих листьев в лесу, и что охота, думает он, будет удачная. Места, которые мы проезжали, были незнакомы мне и потому интересны.

Действительно, охота была удачна. Нам удалось затравить несколько зайцев и видеть издали лисицу. Заехав погреться в избу, мы попали на свадьбу.

Я в первый раз видела деревенскую свадьбу. Жених и невеста сидели рядом безмолвно и неподвижно. Девки пели песни. Когда мы вошли в избу и сели отдохнуть, они стали нас величать, т. е. петь песни в нашу честь.

Но мы недолго оставались в избе. Я села на лошадь, не осмотревши подпруги, в этом обвинял себя и Лев Николаевич, так как со мной случилась неприятность. Выехав в поле, мы стали, как всегда, «равняться», т. е. старались ехать вдоль полей, на некотором расстоянии друг от друга.

Не знаю, каким образом я заехала одна вперед всех и, хлопая арапником, проезжая овраг, не заметила, как у меня ослабла подпруга седла. Я вдруг почувствовала, как едва заметно седло съезжало набок. Но я не останавливалась. Вдруг равновесие изменило мне, и я съехала на правый бок вместе с седлом. Остановив лошадь и не выпуская поводья, я, еле держась на седле, висела на правом боку. Запутавшись в длинной амазонке, я не могла соскочить. Вдали никого не было видно. Крик мой разносил сильный ветер. На меня напал ужас от беспомощного состояния.

«Боже мой, – думала я, – если Белогубка тронется с места, я пропала».

Я снова стала звать Льва Николаевича, но голос терялся за ветром, а я услышала издали неотразимо привлекательный крик:

– Ату его! Ату его!

И через несколько секунд мимо меня пронесся заяц, большой русак, преследуемый вытянувшимися в струнку борзыми. За ними рванулись и мои собаки – две английских борзых – Фани и Милка. Но милая, верная Белогубка не двинулась с места.

– Левочка! падаю! – кричу я изо всех сил, видя, как он летит мимо меня на своей быстрой, сильной белой лошади.

– Душенька, подожди! – проскакав, закричал он. Я понимала, что он не мог поступить иначе в своей охотничьей страсти, и ждала его.

– Затравил? – первое, что я спросила его, когда он вернулся.

– Ушел! – с досадой ответил он мне.

«Но какое счастье, – думала я уже много после, – что лошадь моя стояла, как вкопанная, и я благополучно провисела на седле несколько минут. Что бы могло быть, если бы она поскакала за ними?»

И я спрашивала себя, возвращаясь домой:

«Проскакал бы „он“ мимо меня?» – и мысли мои, как это часто бывало, улетели далеко, в Курскую губернию.

Из письма отца мы узнали, что у нас в Кремле гостил дядя Александр Евстафьевич и что здоровье отца ухудшалось. Последнее очень встревожило нас.

Отец писал (13 октября 1863 г.):

«…Давно бы я сам к вам приехал, но все нездоровится. Теперь гораздо получше, а было нехорошо, подавно во время пребывания брата. Его бедного я совсем расстроил: он вставал ночью и все наблюдал меня, а после его отъезда рассматривали меня 12 докторов. Я ничем не лечусь, соблюдаю диету, придерживаюсь разным гигиеническим правилам, и вот уже 12 дней, как стал ездить в гимнастику. Все это сделало мне пользу, а ваш приезд воскресит меня совершенно. Из твоего письма я вижу, что Таня сделалась страстной охотницей – оно и неудивительно; боюсь я только, чтобы она, приходя в азарт, не слетела бы с лошади.

А Дора[83 - Охотничий рыжий сеттер, подаренный отцом еще щенком.] твоя будет отличная, – в этом будь уверен; самки бывают всегда гораздо обстоятельнее и не носятся по лесу так, как самцы. Погоди, еще придется тебе ее сдерживать, она еще не осмотрелась и всего боится. Но и сдерживать ее надобно осторожно и отнюдь не бить. К сожалению, у брата моего погибла сестра ее от чумы; говорит, что была очень умна и писаная красавица…»

Памятна мне одна из наших охот. Это было в конце сентября.

Как-то вечером Бибиков, который у нас сидел, сказал:

– Я должен завтра ехать в Тулу, а жаль, самая охота теперь.

– Поедемте в Тулу с собаками полями, – сказал Лев Николаевич. – Вы, вероятно, переночуете там, а мы с Таней проедем к тетеньке в монастырь, а оттуда домой.

Я радовалась этим планам и боялась лишь перемены. Бибиков согласился. Мы сговорились выехать в 8 часов утра и стали приготовлять себе провизию. Лев Николаевич старательно растирал зеленый сыр с маслом и укладывал его в продолбленный белый хлеб. Воейков вызвался ехать с кабриолетом в Тулу, чтобы нам можно было вернуться в экипаже. Сестра уговаривала не поручать ему лошади, но Лев Николаевич, после некоторого колебания, решил послать Воейкова.

– Николай Сергеевич, – толковал Лев Николаевич, – возьмите с собой корзину с провизией и ружье мое и выезжайте к нам из дому в час дня. Поезжайте прямо на деревню Прудное, что под Тулой, и там подождите нас у моста.

– Знаю, знаю все места там, – говорил Воейков. – Не беспокойтесь, найду вас.

Мы выехали в 8 часов утра. Погода была самая охотничья. Моросил мелкий, теплый, небольшой дождь.

Проехав Засеку, этот величественный, старый, казенный лес, который я так любила, мы стали равняться в поле. Собаки весело бежали около нас.

– Таня, в овражке прохлопай, – кричал мне иногда Лев Николаевич.

Или же:

– Проезжай по полынкам, – и я ехала и вскоре сама постигла всю премудрость охоты «в наездку». Все влекло меня к охоте, а больше всего сама природа.

В этот раз мы подозрили трех зайцев. Подозреть зайца не только мне, но и Льву Николаевичу и всякому охотнику доставляло большое удовольствие. Охотник в таких случаях останавливался и с поднятым вверх арапником негромко говорил:

– Ату его!

Собаки, насторожась с приподнятыми ушами, дрожали. Начиналась травля.

При удачной травле поднимались шумные разговоры, перебивали друг друга, а я выражала свою радость криком, разносившимся по всему полю, что было с детства моей привычкой.

В 3 часа дня подъезжали к условленному месту в Прудном. Воейкова не было.

– Что это значит, Воейков не едет? – говорил Лев Николаевич, – видно, поздно выехал.

Сделав привал, мы терпеливо стали ждать его.

– Не заблудился ли он, – продолжал Лев Николаевич, – или, может быть, поехал дальней дорогой.

Есть нам хотелось ужасно, но, несмотря на это, завязался интересный разговор. Я говорила, что меня часто мучает какой-нибудь пустяк из моей жизни, который я потом разбираю. Бибиков добродушно засмеялся и сказал, что это совершенно напрасно, что думать о том, что прошло, не стоит, что на свете все приятно, все прекрасно «и в особенности для вас», – прибавил он, обращаясь ко мне, – и что мучиться никогда не надо.

Лев Николаевич заметил, что анализ в молодости особенно мучителен, и что он сам перешел через это. Иногда какой-нибудь пустяк, как, например, ошибка во французском языке, гораздо более мучает, чем какой-нибудь дурной поступок.

– А вот теперь нас просто мучает голод, – сказал он, смеясь. – Поедемте, может быть, Воейков нагонит нас.

Пришлось голодными снова сесть на лошадей и равняться в поле.

– Не видали ли зайца в поле? – обращались мы к пастухам с обычным вопросом, а теперь еще прибавляли: – А тележки с монахом не видали? – Но получали всякий раз отрицательный ответ.

К шести часам вечера мы подъезжали к Туле. Проехав заставу, мы были уже на главной улице – Киевской. Собак держали на своре и ехали стороной. Бибиков простился с нами и уехал к брату. Вдруг глазам нашим представилось неожиданное, ужасающее зрелище.

Посреди улицы, мимо нас, мчалась наша тележка с Воейковым. Он сидел без шляпы, его седые волосы развевались по сторонам; глаза были красные, блуждающие, и он неистово кричал: «На абордаж! На абордаж!», – причем, держа в руках ружье, целился в прохожих, которые рассыпались, кто куда: одни прятались под ворота, другие ломились в первую попавшуюся дверь. Вожжи Воейков распустил, и умная, старая лошадь Барабан галопом мчалась по Киевской. Я взглянула на Льва Николаевича. Он неудержимо смеялся.